для советских тружеников гораздо более действенным наказанием, чем экономические санкции: лишение премии, понижение в зарплате и даже увольнение.
Вот и в моем случае учительница взялась давить меня идеологией.
Близилась годовщина основания комсомола (если кто не помнит, 29 октября), и лучших октябрят в тот день должны были в торжественной обстановке принять в пионеры. Разумеется, я, как твердый «хорошист», числился в числе лучших. Невелика заслуга, потому что в передовиках, удостоенных праздничного принятия, ходила половина класса. И вот меня в наказание (не за самое «пару», а за надругательство над дневником) из классного авангарда вывели. Очень было обидно. Не до слез, однако самолюбие пострадало.
В итоге приняли меня в ряды пионерской организации позже, уже после осенних каникул и седьмого ноября, красного дня календаря, безо всякой торжественности. В компании троечников, хулиганов и всяких умственно отсталых, которые не могли даже вызубрить наизусть клятву: «Я, Челышев Арсений, вступая в ряды пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно клянусь…»
Таким образом, свой пионерский галстук я по-настоящему выстрадал. Тем слаще было ощущать его на своей шее.
Тогда я учился в городе Южнороссийске. Жил с бабушкой и дедушкой. Наша школа, довольно древнее здание, располагалась на самом берегу моря. В окно класса мы могли наблюдать, как входят в бухту пароходы и «кометы», как снуют рейсовые катера и буксиры. Парты, стоявшие у окна, считались потому привилегированными. В наказание провинившихся пересаживали оттуда на более далекие от морского пейзажа ряды. (Как пересадили и меня после надругательства над дневником.)
Но сейчас не об этом. Наш дом, в котором жили дедушка с бабушкой, также находился на берегу бухты – однако довольно далеко от школы (особенно если мерить город моими тогдашними масштабами восьмилетнего малого). От школы до дома ходьбы было прилично. Наверное, минут двадцать. Притом мне запрещалось идти напрямик, по набережной. Набережная считалась не очень подходящим местом для того, чтобы там самостоятельно гуляли младшие школьники. Объяснение запрета прибрежных прогулок было простое: «Там же по вечерам полно шпаны, вдруг кто-нибудь к тебе пристанет!» Поэтому мне разрешалось ходить по другим улицам – параллельным набережной, но расположенным дальше от моря.
Предосторожность, возможно, лишняя – Южнороссийск, как и весь Советский Союз, был в целом спокойным местом. Но беспокойство бабушки с дедушкой имело под собой основание – если учесть, что занимались мы, третьеклассники, даже не во вторую, а в третью смену.
Сейчас я понимаю, что значила учеба в третью смену – в те времена, когда дети назывались «единственным привилегированным классом». На самом деле в СССР элементарно не хватало школьных зданий. Ракет хватало, а школ – нет.
Итак, начинали мы заниматься где-то в полчетвертого дня, а заканчивали в полвосьмого – восемь вечера. И в ноябре я шел домой уже в кромешной темноте.
Надо заметить, никого из класса никто из родителей (или там бабушек-дедушек) после занятий не встречал. Да и стыдно как-то было, если тебя вдруг после уроков взрослые сопровождают. Мы сами против проводов протестовали.
Хотя практически каждому из нас до дома было шагать и шагать. Южнороссийск в те времена был трех-, максимум четырехэтажным. И по преимуществу – одноэтажным частным. Поэтому по горам вокруг Цемесской бухты город расползался далеко и высоко.
Я жил, считай, в самом центре – и то мне требовалось пройти от школы около километра, семь или восемь больших кварталов. Никому из моих однокашников со мной было не по пути. На уроки и с уроков я всегда ходил в одиночестве.
Итак, ноябрьским вечером мне на шею наконец повязали выстраданный мною пионерский галстук. Потом последовало что-то вроде торжественной линейки (далеко не столь торжественной, какой удостоились наши чистые, незапятнанные однокашники первого приема двадцать девятого октября). И наконец нас распустили по домам.
Я выбежал из школы. С моря начинал задувать норд-ост (как звали свирепый здешний ветер местные) или бора (как именовался он официально и как обычно обзывали его приезжие). Курточку я, разумеется, распахнул настежь. Я хотел, чтобы все видели: идет не какой-нибудь там малыш-октябренок, а взрослый товарищ, пионер.
Красиво повязанный галстук словно грел мне шею снаружи своими алыми языками.
Гордость переполняла душу.
Однако на темных улицах практически не встречалось прохожих. Вечер, девятый час, норд-ост: кому охота шляться по городу! Я никому не мог продемонстрировать ни новый галстук, ни свой изменившийся статус.
Тогда я решил слегка изменить маршрут. Нет, не стал выходить на набережную, которой меня основательно запугали и где от холодного ветра, того гляди, пришлось бы куртешку застегнуть, алую красоту спрятать. Я пошел другим курсом: еще дальше от моря на главную улицу города под названием Советов. Здесь продолжали работать магазины – центральный продовольственный и табачная лавка. Народ спешил на девятичасовый сеанс в кинотеатр «Москва» и шумел в ресторане «Бригантина». Тут кое-где даже горели фонари, и галстук мой был более заметен.
Насколько же (я думаю сейчас) мы не меняемся с возрастом! Прошло много лет, у меня выросли и даже начали седеть усы, а все туда же. Помнится, Настя подарила мне фирменный шарфик. И фирма-то не бог весть какая, но с узнаваемым торговым знаком. И что вы думаете? В первый день я этот шарф надел даже не с пальто, а в стиле тренера Моуриньо с пиджаком и повязал его так, чтобы торговая марка смотрела наружу. Еще и отслеживал выражения лиц встречных: заметили они, в каком шарфе я иду?! Что за мальчишество!
Вот и тогда, тридцать шесть лет назад, я свернул на улицу Советов и гордо понес себя с пионерским галстуком – мимо горпарка и планетария, госбанка, главного гастронома, ресторана «Бригантина»… Здесь прохожие навстречу стали попадаться – но, увы!.. Никто не обращал на меня внимания. И то, что я сделался юным пионером, вообще мало кто замечал.
И только одна-единственная женщина средних лет (то есть, я думаю сейчас, около тридцати) приметила мой галстук. И кажется, поняла, что творилось у меня на душе. И улыбнулась мне: приветливо, снисходительно, по-доброму. Может, у нее у самой сын или дочка только что вступили в пионеры? А может, она была учительницей из другой школы? Или пионервожатой? Или просто проницательным, приметливым и добрым человеком?
…В итоге – пионером я пробыл около пяти лет. Дольше, между прочим, чем комсомольцем. (Из рядов ВЛКСМ меня изгнали «в связи с возбуждением уголовного дела».) Отношение к алому галстуку менялось – как меняется со временем отношение ко всякой вещи. Тем более – к символу, не имеющему никакой практической ценности, а лишь олицетворявшему идею.
К концу пребывания в рядах пионерии красный галстук уже откровенно меня тяготил. Мы, восьмиклассники, их носили – потому что нельзя было не носить: учителя придирались, ругались, когда их не было, выгоняли из класса.
«Дома забыл?! Иди давай, неси! Или с родителями являйся!»
Но в каком виде алые тряпочки болтались на наших шеях – особенно у мальчишек! Жеваные, кое-где драные, временами исписанные чернилами. Считалось особым шиком на оборотной стороне кумачового галстука накалякать шариковой ручкой названия поп-групп (естественно, на английском), словцо HIPPI или даже английские ругательства.
«If you want to fuck for funny, fuck yourself and save your money!»
Идея на глазах рвалась, ветшала, тяготила. В том числе – в своем вещественном воплощении.
Многие мальчишки, отсидев уроки и выйдя на крыльцо школы, срывали обрыдшую тряпку с шеи и совали в карман, портфель, с глаз долой.
То, что пять лет назад было свидетельством гордой взрослости, теперь стало уликой. Уликой детства.
Может (кто знает!), мы, будучи подростками, стали бы по-другому относиться к галстуку, когда б нам рассказали о его генеалогии. Но откуда родом «частица алого знамени», мало кто задумывался. Из детей – уж точно. И даже если о том знал или размышлял продвинутый взрослый, все равно вряд ли он стал бы открывать глаза юным пионерам. Этак и до мордовской зоны можно было договориться – за антисоветскую агитацию.
Но сейчас-то об этом можно рассказать!
Пионерский галстук восходит к скаутскому. А у скаутов он откуда?
Разумеется, от ковбоев.
Ковбоям шейный платок служил для вещей сугубо практических: чтоб в шею не дуло ветром, когда скачешь на мустанге, чтоб не летела пыль прерий за шиворот, чтоб можно было утереть им пот и перевязать рану. Кроме того, платок использовался, чтобы прикрыть лицо, когда грабишь банк или почтовый дилижанс.
Про ковбоев мы тогда ведали. В семидесятые годы вестерны в СССР сильно популярными не были (их почти не показывали, вестерны, да особенно и не снимали тогда). Однако кое-что ковбойское и нам перепадало.
Добралось до советских экранов «Золото Маккены» с Грегори Пеком и Омаром Шарифом (закадровую песню даже перевели на русский, а пел ее под начальные титры Валерий Ободзинский).
Когда я перебрался в Москву, в «Иллюзионе» на Котельнической набережной можно было посмотреть старый черно-белый «Дилижанс» или «Великолепную семерку». Гэдээровская студия «ДЕФА» снимала фильмы про индейцев с Гойко Митичем.
Кое-где в провинции крутили пародийного чехословацкого «Лимонадного Джо».
Даже отечественные кинематографисты принялись ковать свой ответ вестернам: соцреалистические истерны. Иные фильмы были прекрасными. Во всяком случае, наши юные души они бередили: «Достояние республики» например, с юными Табаковым и Мироновым. Или «Седьмая пуля». Или хотя бы «Неуловимые мстители» и их «Новые приключения».
Думаю, если б нам, подросткам, сказали тогда, что пионерский галстук – прямой родственник ковбойскому шейному платку, мы б, может, к нему совсем иначе относились. О! а если б нам еще внушили, что он – двоюродный брат прочим ковбойским аксессуарам! Таким, как шляпа с загнутыми полями, длинноствольный револьвер и – главное! – ДЖИНСЫ! Тут, глядишь, и советские восьмиклашки невольно прониклись бы к своим шейным украшениям уважением.