— Эгмемон, что за операцию сделали Эннкетину? — сразу спросил его Джим. — Он сказал, ему месяц нельзя ничего поднимать.
Эгмемон, осторожно и вежливо взяв Джима рукой в белой перчатке под локоть, вышел с ним с кухни.
— Понимаете, ваша светлость… Это для вашей же безопасности. Чтобы он, так сказать, не пошёл на поводу у страсти.
— Эгмемон, я не понимаю, — перебил Джим. — Что это за операция?
— Гм, гм… Как вам сказать, ваша светлость, — туманно начал Эгмемон. — Находясь в непосредственной близости от ваших… гм, гм, восхитительных прелестей, да ещё и по долгу своей службы прикасаясь к ним, так сказать, своими собственными руками, бедняга испытывал мучения… гм, телесного свойства. И существовала опасность того, что он мог однажды не удержаться и… В общем, ему были удалены причиняющие беспокойство органы, вот и всё.
Джим бросился в ванную. Эннкетин в резиновых перчатках ополаскивал ванну, в которой только что мылся Джим, поливая её водой из шланга с насадкой в виде губки.
— Эннкетин! — воскликнул Джим, останавливаясь перед ним со слезами на глазах. — Я всё знаю… Операция…
Сняв перчатки, Эннкетин осторожно взял Джима за руки.
— Не волнуйтесь, ваша светлость. Я сам сделал такой выбор. Милорд Дитмар сказал, что возвращение к вам для меня возможно только после операции… Я хотел к вам вернуться, ваша светлость, хотел больше всего на свете. Я сделал эту операцию, потому что не могу жить без вас. Теперь я снова с вами, и я счастлив.
— Но Эннкетин… Ты ведь уже не сможешь иметь семью, детей… Никогда!
— Мне не нужна семья! — Эннкетин нежно сжал руки Джима. — Вы — моя семья, ваша светлость. Вы мой господин, моё дитя, мой воздух, моё солнце… Вы — всё для меня. Не надо жалеть меня, потому что я не несчастен.
Джим рухнул на диванчик, помертвевший от ужаса и боли. Опустившись на колени, Эннкетин поцеловал оба его запястья и проговорил:
— Не надо, ваша светлость…. Вам нельзя так волноваться сейчас!
— Я не знал, что милорд Дитмар такой жестокий… — пролепетал Джим. — Что он такой деспот!
— О нет, не говорите так о его светлости! Он не деспот, просто очень вас любит, — сказал Эннкетин. — Он не заставлял меня, я сам это выбрал.
— Он знал, что ты по-другому и не поступишь, бедный мой, хороший мой Эннкетин, — сокрушался Джим, гладя его по голове. — Зачем ты сделал это? Разве я стою этого?
— Вы стоите того, чтобы отдать за вас всё, ваша светлость! — ответил Эннкетин пылко. — Если бы я был богатым и знатным, как лорд Дитмар, я бы отдал все свои богатства… да что там богатства — и саму жизнь бы отдал за одну-единственную вашу улыбку.
Джим сам не вполне понимал, что делает. Он поцеловал Эннкетина в макушку, в лоб, а потом встретился с его мягкими губами, по вкусу похожими на тёплое молоко. Но они остались сомкнутыми, а руки Эннкетина, взяв Джима за плечи, очень мягко и бережно отстранили его.
— Напрасно вы это сделали, ваша светлость, — проговорил Эннкетин тихо и серьёзно. — Это ни к чему, ведь я уже ничего не чувствую. А вам следует сохранять верность милорду, ваша светлость. Вы должны быть чисты и святы, как ангел. И не только телом, но и помыслами, а иначе не только милорд не сможет вас любить, но и даже я.
Джима обдало изнутри леденящей волной. Он чувствовал себя неисправимо порочным… Флокар. Клиенты. Грязь. Он буквально чувствовал, как кровь отливала от лица, в голове шумело. Вставая, он отстранил поддерживающую руку Эннкетина и побрёл — сам не зная куда.
За завтраком Джим молчал и не смотрел на лорда Дитмара. Тот, озадаченный такой немилостью, не выдержал и спросил:
— Джим, дорогой мой, что случилось? За что ты дуешься на меня?
— Объясню вам после завтрака, — ответил Джим.
Завтрак продолжился в полном молчании. Лорд Дитмар с беспокойством поглядывал на Джима, а тот не удостаивал его и взглядом. Наконец лорд Дитмар положил вилку и сказал:
— Нет, дорогой мой, я так не могу. Я не могу ни есть, ни пить, пока не узнаю, в чём моя вина.
Джим тоже перестал есть. Он помял салфетку в пальцах, скатал её в шарик и бросил на скатерть.
— Я жду, милый, — сказал лорд Дитмар.
— Милорд, вы очень жестоки, — заявил ему Джим. — Меня потрясло то, что вы сделали с Эннкетином. Я всё знаю… Это ужасно. Я думал, вы добрый, прекрасный человек, а вы… Вы оказались просто тираном! Эннкетин ваш слуга, но он не ваш раб! Вы искалечили ему жизнь, милорд, теперь он никогда не сможет иметь семью и детей. То, что вы сделали, недопустимо!
Между бровей лорда Дитмара пролегла складка. Он встал.
— Джим, я не принуждал его к этому. Я лишь поставил условие, на которое он добровольно согласился. Пойми меня правильно, без этого условия я просто не мог снова доверить ему тебя. А если бы он не сдержался?.. Нет, Джим, я не мог этого допустить. Как ты правильно заметил, он мне не раб, и я его к этому не вынуждал и не приказывал ему это сделать. Он был волен отказаться, но тогда, разумеется, ни о каком возвращении на прежнее место не могло быть и речи. Он мог бы уйти совсем, если пожелал бы, и я не стал бы пятнать его репутацию плохой характеристикой для следующего нанимателя. Он имел возможность уйти тихо, без скандала. И если он согласился остаться, приняв моё условие, то это был его сознательный выбор. И ты не прав, мой милый, называя меня тираном. Я лишь берегу твою честь и достоинство. Ты сам просил меня оставить этого парня с тобой, и я выполнил твою просьбу.
— Эннкетин и без этого условия не сделал бы мне ничего плохого! — воскликнул Джим, тоже поднимаясь. Его губы задрожали, глаза наполнились слезами. — Он хороший, замечательный… А вы так с ним поступили! Как я после этого могу любить и уважать вас, милорд? Я не знаю!
И Джим пошёл прочь.
— Джим! Ты не прав.
Лорд Дитмар хотел удержать его, но Джим оттолкнул его руку.
— Оставьте меня!
Он спрятался в оранжерее и долго плакал. Возвращаться не хотелось. Призрак Фалкона снова выступил из мрака — не настоящий призрак, а, скорее, плод его фантазии — и тоска вновь поднялась со дна души Джима, где она спряталась, вытесненная новыми чувствами, воцарившимися там после свадьбы с лордом Дитмаром. Забившись в самый укромный угол оранжереи, Джим мысленно обращался к Фалкону, хотя знал, что призыв его уносится в холодное бесконечное пространство и вряд ли долетит до той Звезды, на которой была теперь душа Фалкона.
Потом он бродил по гостевому крылу дома, скользил одинокой тенью по большому залу для приёмов, и всюду, куда бы он ни пошёл, следом за ним стелился шлейф горечи. Он провёл в печальном одиночестве более двух часов, пытаясь найти ответ на вопрос: как жить дальше? Простить лорду Дитмару его жестокий поступок по отношению к Эннкетину и сделать вид, как будто ничего не произошло? Но каждое утро напоминание об этом будет само стучать в дверь и сообщать, что ванна готова, и с потаённой тоской смотреть на него странными светло-голубыми глазами. Как же тут забыть?
Уйти? Тоже нереально: на Альтерии разводы не признавались. А самое главное, внутри у Джима были две маленькие жизни, начало которым дали они вдвоём — он и лорд Дитмар. Как и куда уйти от этого? Никак и никуда, сделал Джим неизбежный вывод. Он останется спутником лорда Дитмара и родит этих детей, по-другому на Альтерии было невозможно. У Эннкетина не будет семьи, а Эгмемон останется дворецким в этом доме до самой своей смерти. Прихватив с дивана одну из подушечек, Джим прижал её к груди, как будто она была единственным близким ему существом во всей Вселенной.
Лучше бы он не настаивал, не упрашивал лорда Дитмара оставить Эннкетина… Пусть бы он ушёл, но целый и невредимый.
Возле дома стоял медицинский флаер. Встревоженный Джим не нашёл лорда Дитмара ни в гостиной, ни в библиотеке, зато столкнулся с чрезвычайно взволнованным дворецким.
— Что случилось? — спросил он у него.
Эгмемон сообщил трагически приглушённым голосом:
— Его светлости плохо! Сердечный приступ… Доктор уже приехал.
Лорд Дитмар лежал в кабинете на диване, укрытый до пояса пледом, в расстёгнутой жилетке и рубашке, а невысокий, коротко стриженый альтерианец в белом костюме с голубыми вставками на рукавах водил ему вокруг области сердца каким-то округлым приборчиком, на котором быстро мигала синяя лампочка.
— Волнение и сильные отрицательные эмоции вам противопоказаны, милорд, — говорил доктор мягким, участливым тоном. — Я слышал, что случилось с вашим сыном, и выражаю вам мои глубокие соболезнования, но повторяю: отрицательные эмоции для вас опасны. Вам нужна радость, общение с близкими и любимыми. Хороший совет: почаще обнимайте своего спутника и прижимайте его к сердцу. Биоэлектрические импульсы от его сердца будут положительно сказываться на вашем. Ну, как вы себя чувствуете? Боль прошла?
— Да, Эгберт, благодарю вас, — тихо ответил лорд Дитмар.
— Ваши показатели пришли в норму, милорд. Сейчас вам нужно отдохнуть, поэтому я дам вам снотворное. Хороший продолжительный сон довершит курс лечения. А в дальнейшем всё-таки избегайте волнений.
Сердце Джима сжалось. Лорд Дитмар лежал на диване усталый и унылый, как будто тяжёлая болезнь отняла у него все силы. Его голова на подушке поникла к плечу, ресницы был опущены, взгляд из-под них был тускл и безрадостен. Он покорно принял капсулу снотворного и закрыл глаза, а доктор участливо погладил его по плечу.
— Всего доброго, милорд…
— До свидания, Эгберт, — ответил лорд Дитмар чуть слышно.
Выходя из кабинета, доктор Эгберт Скилфо увидел крайне испуганное существо в белой тунике и белой накидке, с искусно убранными медно-каштановыми волосами, которое судорожно прижимало к груди шёлковую диванную подушечку. Судя по диадеме, венчавшей его голову, это был спутник лорда Дитмара. Когда доктор Скилфо был гостем на их свадьбе, тогда он не слишком хорошо разглядел избранника лорда, так как сидел за одним из дальних столиков, а сейчас, увидев его вблизи, восхитился. Изящный, как хрупкая статуэтка, с огромными глазами и длинными ресницами, спутник лорда Дитмара показался ему не существом из плоти и крови, а каким-то сказочным видением.