— Вон как! — Полковник покачал головой. — Но извините, я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.
— Так вот, среди сохранившихся в фамильном архиве Мнишеков документов имеется описание русского княжеского пояса из золота со звонцами и бряцальцами, который был прислан Юрию Мнишеку в 1605 году из Москвы его зятем, царем Димитрием Иоанновичем. Пояс привез в Краков Афанасий Власьев. Передавая сандомирскому воеводе подарок, Власьев сказал, что этот пояс некогда принадлежал великому московскому князю, прославившемуся разгромом татарских полчищ. Таким образом, с большой долей достоверности можно предположить, что у Мнишеков действительно был пояс Димитрия Донского.
Граф Станислав Мнишек говорил Санаеву, что, по семейным преданиям, этот золотой пояс считался чем-то вроде реликвии, приносящей счастье в битвах. Поэтому, когда Адам Мнишек в 1649 году вместе с другими шляхтичами отправился на помощь польским войскам, осажденным в Збараже Богданом Хмельницким и крымским ханом Ислам-Гиреем, он взял с собой пояс. Но в битве под Зборовом, когда в плен к казакам чуть было не попал сам польский король, Адам Мнишек погиб. Трупа его не нашли. Не нашли и золотого пояса, который будто бы потом видели у сына гетмана, Юрия Хмельницкого.
Граф Станислав Мнишек говорил также Санаеву, что его дед был знаком с потомком Богдана Хмельницкого, смоленским губернатором и известным русским писателем Николаем Ивановичем Хмельницким, который якобы подтвердил, что у Юрия Хмельницкого действительно был старинный золотой пояс. Что в дальнейшем произошло с этим поясом, Николай Иванович не знал. Может быть, Юрий Хмельницкий подарил его монастырю, в котором принял иночество, а возможно, пояс впоследствии перешёл к кому-то из казаков.
— Архив Мнишеков сохранился? — спросил Друцкий.
— Думаю, что да.
— А где он теперь находится?
— Видимо, в Вене. Граф Станислав Мнишек в девятьсот четвертом году принял австро-венгерское подданство и вместе с семьей уехал из России.
Насколько я мог понять, то, что архив Мнишеков оказался в Вене, полковника никак не устраивало. Он был разочарован.
Допив бокал с напитком, который «некогда хорошо готовили в Московском купеческом клубе», он спросил:
— И больше никакими данными о дальнейшей судьбе золотого пояса, хранившегося в семействе Мнишеков, вы не располагаете?
Я замялся.
— Можно сказать, что нет.
Друцкий пристально посмотрел мне в глаза, и я впервые представил его себе на допросах в контрразведке.
— А можно сказать, что «да»? — резко спросил он.
— Я не подследственный, господин полковник.
Друцкий усмехнулся:
— Извините. Служба не может не наложить свой отпечаток. Но вы слишком болезненно реагируете на случайные оттенки тона. Я не хотел вас обидеть. Однако меня интересует всё, что имеет отношение к поясу Димитрия Донского.
— Видите ли, — сказал я, — письмо, с которым меня познакомили в начале 1917 года в «Обществе любителей древне-русского искусства», я не могу считать серьёзным источником достоверных сведений. Не исключено даже, что это простая мистификация. К сожалению, моя попытка встретиться с автором письма успехом не увенчалась. Когда я летом того же года навестил его — это был помещик из Полтавской губернии, то оказалось, что его имение разграблено крестьянами, а сам он куда-то уехал, то ли в Екатеринослав, то ли в Житомир. Поэтому я и не считал себя вправе ссылаться на этот крайне сомнительный документ.
— Понимаю вас, — мягко сказал Друцкий.
— И тем не менее вы всё-таки хотите, чтобы я ознакомил вас с содержанием этого письма?
— Совершенно верно.
— Ну что ж… Вам, конечно, известна история гетмана Мазепы?
— Только в пределах программы кадетского корпуса, — не без юмора уточнил Друцкий. — Поэтому я ничего не буду иметь против, если вы углубите мои познания.
— Гетман Мазепа был любимцем Петра Первого, — сказал я. — Обычно скуповатый, когда дело касалось государственной казны (подарки Петра «другу сердешненькому Катеринушке», когда он был за границей, чаще всего ограничивались присылкой птиц, цветов, «редьки да бутылки венгерского»), царь проявлял по отношению к Мазепе поразительную щедрость. Он одаривал его кафтанами на соболях с алмазными запонами, саблями в драгоценных оправах и тысячами крепостных крестьян. Не менее удивительна и забота Петра о Мазепе. Во время посещения Мазепой Москвы вдоль дороги стояли специально приготовленные для него триста пятьдесят подвод, а стряпчему строго-настрого наказывалось, «чтобы гетман и всех чинов люди, имеющие с ним приехать, были во всяком довольствии и челобитья о том великому государю не было».
Когда Мазепа болел или притворялся больным (гетман был великим притворщиком), Петр отправлял в Батурин своих личных лекарей. Гетман одним из первых в России был награжден орденом Андрея Первозванного.
Царь во всём доверял гетману, и можно себе представить, каким было для него ударом известие об измене любимца.
12 ноября на площади в Глухове в присутствии Петра I было выставлено чучело с гетманской булавой и лентой ордена Андрея Первозванного. Мазепу предали вечному проклятию. Чучело же бросили палачу, который на верёвке тащил его до места казни, где оно и было повешено.
Казну Мазепы, одного из богатейших людей того времени, захваченную Меншиковым и Голицыным в Батурине, Белой Церкви и Печерском монастыре, конфисковали. Однако Петр подозревал, а возможно, располагал какими-то сведениями, что наиболее ценные вещи изменник успел надежно спрятать. Поэтому он обратился к населению с призывом продолжать розыски сокровищ бывшего гетмана, обещая доносителям половину найденного. Но, кажется, больше ничего обнаружить не удалось, хотя и тогда, и позднее ходили слухи о кладе, который якобы зарыт где-то в Лохвице.
Между тем после Полтавской битвы Мазепе вместе со шведским королем удалось бежать в Турцию. Турецкий султан отказался выдать беглецов, хотя Петр I и предлагал триста тысяч ефимков — сумма неимоверная! — ближайшим его сановникам за голову бывшего гетмана.
В 1709 году Мазепа скончался (говорили, что отравился) близ Бендер и был похоронен в присутствии Карла XII в монастыре на берегу Дуная. В дальнейшем его прах перевезли в Яссы.
Таким образом, Мазепе удалось избежать возмездия за свое предательство. Меньше повезло его племяннику и соучастнику Андрею Войнаровскому, которому много лет спустя декабрист Рылеев посвятит свою поэму «Войнаровский». После Полтавской битвы Войнаровский бежал в Германию и поселился в Гамбурге. По требованию русского правительства он был выдан России и сослан в Якутск, где умер в 1740 году. По утверждению автора письма…
— Кстати, как его фамилия? — спросил Друцкий.
— Кисленко.
— Продолжайте, пожалуйста, — кивнул Друцкий.
— Так вот, по сообщению господина Кисленко, который не потрудился сослаться на какие-нибудь документы, перед смертью Войнаровский сообщил на исповеди священнику, что Мазепа зарыл свои сокровища недалеко от села Бодаквы нынешнего Лохвицкого уезда Полтавской губернии, в сосновом бору на левом берегу реки Сулы.
Тайна исповеди недолго оставалась тайной. Хотя Войнаровский точно не указал — и, видимо, не мог указать, — в каком именно месте находится клад, Бодакву в середине XVIII века неоднократно посещали любители легкой наживы. Не избежал соблазна и младший брат знаменитого фаворита императрицы Елизаветы Петровны Алексея Григорьевича Разумовского, Кирилл Григорьевич Разумовский, в 1746 году назначенный «в рассуждение усмотренной в нём особливой способности и приобретенного в науках искусства» президентом Императорской Академии наук.
Президенту академии, который ещё недавно пас отцовский скот, было тогда всего восемнадцать лет, возраст, самой природой предназначенный для различных приключений. Разумовский очень горячо взялся за дело. На первых порах он преуспел. Ему даже удалось якобы найти у кого-то из потомков бежавших вместе с Мазепой в Турцию казаков перечень зарытых сокровищ. И в нём среди других вещей будто бы упоминались легендарная булава с бриллиантами гетмана Сагайдачного и золотой пояс Димитрия Донского.
Однако экспедиция, посланная восемнадцатилетним президентом Императорской Академии наук, потерпела фиаско: ничего обнаружить не удалось. А в 1750 году Разумовский стал гетманом Малороссии и потерял всякий интерес к мазепинским сокровищам.
Были и другие безуспешные попытки разыскать клад.
А в 1915 году, как утверждал господин Кисленко в своём письме, кладом заинтересовался сын владельца кожевенного завода в Глинске Филипп Луигер, студент Дерптского университета. По просьбе отца Луигера Кисленко дал разрешение на раскопки (сосновый бор, где следовало искать клад, принадлежал Кисленко).
Поиски продолжались несколько месяцев, а затем Луигер-младший прекратил их, сказав помещику, что отчаялся что-либо найти.
А некоторое время спустя кто-то из крестьян сообщил, что видел собственными глазами, как Филипп Луигер извлекал какие-то металлические предметы из ямы, вырытой на опушке леса. Поэтому Кисленко пригрозил Луигерам, что, если они не поделятся с ним кладом, он вынужден будет сообщить обо всём в полицию. Это произвело соответствующее впечатление Луигер-старший признался, что его сын действительно нашёл некоторые вещи, зарытые Мазепой.
По сообщению автора письма Филипп Луигер отыскал ларец с алмазами и самоцветами, несколько сабель и пистолетов в золотой оправе, ожерелья, перстни, браслеты, золотой пояс, две булавы и около тысячи золотых монет.
После переговоров, которые длились чуть ли не полгода, Луигеры наконец выделили автору письма его долю. Так якобы Кисленко стал владельцем золотого пояса Димитрия Донского. Описания пояса Кисленко не прислал, а о фотографиях и говорить нечего.
— Когда вы ездили на Полтавщину, вы встречались с Луигерами?
— Я беседовал с Луигером-старшим, Филиппа не было, и разговор с ним подтвердил мои самые худшие опасения.
— Вон как!
— Да. Луигер сказал, что никогда ни он, ни его сын не занимались розысками клада Мазепы, что кладоискательство, с его точки зрения, вообще занятие пустое. Что же касается Кисленки, то господин Луигер отозвался о нём как о человеке с весьма пылким воображением. «Мне бы не хотелось употреблять слово «лгун», — сказал он. — Но, к сожалению, иного слова я подыскать не могу. Впрочем, господин Кисленко, в общем-то, относится к категории безобидных лгунов, хотя его письмо и отняло у вас время и заставило потратиться на дорогу… А сокровищами Мазепы он действительно интересовался. Но, насколько мне известно, никаких практических шагов к их розыску не предпринимал».