Крюку Згур пить не дал. Да тот и не спешил, успев, вероятно, принять свое на обратном пути. На песок легла мапа, и сотник с азартом принялся рассказывать о том невероятном, что удалось совершить. Згур слушал, не перебивая. Он мог гордиться — такого еще не было никогда. Никто еще не решался тревожить «рогатых» в их холодном полуночном логове — ни венеты, ни алеманы, ни отважные франки. Слишком велик был страх перед «ужасом скандским».
Заморских грабителей защищал не только страх. Опытные воины, сканды, уходя в очередной набег, оставляли у родных берегов надежное прикрытие. Десятки лодей под цветастыми парусами бороздили холодное неприветливое море, скрывались за поросшими седым мхом утесами, поджидая врагов в горловинах узких фиордов. Хозяева моря могли не беспокоиться за берег — ни один корабль не мог безнаказанно пристать к этой бесплодной скалистой земле. И когда навстречу скандским лодьям ударяли шипящие струи Пламени Смерти, воины в рогатых шлемах даже не успевали понять, что происходит. Высокие горы отделяли один залив от другого, и гибнущие селения не успевали подать весть соседям. И вновь скандские лодьи мчались навстречу дерзким врагам, и вновь работали мехи, подавая земляной жир в смертоносные раструбы. Черные лодьи мчались к беззащитным селениям, и удивленные сканды выходили на берег, не ожидая, что им навстречу плывет сама Смерть.
Двадцать три поселка лежали теперь в черном пепле. Сгорел и дом самого Лайва — вместе со всеми, кто пытался защитить семью конуга. Крюк не стал жертвовать воинами, приказав перетащить с лодьи страшный «чан». Старое сухое дерево загорелось сразу, и вскоре из-под дымящихся руин «катакиты» уже выкапывали спекшиеся слитки награбленного за давние годы серебра. Шлем, который когда-то носил отец Лайва, уцелел чудом — и теперь красовался на голове сотника. Там же нашлась и секира, с которой ходил в бой прадед конуга.
Згур взглянул на мапу. Двадцать три поселка, почти все, чем владел Лайв Торунсон. Немногие уцелевшие, успевшие спрятаться среди скал и утесов, обречены на скорую гибель. Фрактарии резали скот, превращали в пепел запасы зерна. Горе, которое сеяли сканды по всему свету, теперь вернулось к ним самим.
Владений Хальга не трогали. Крюк с усмешкой рассказал, что вначале воины Олавсона пытались помогать соседям, но вскоре, что-то сообразив, предпочли отсиживаться за высоким частоколом. Слух о том, что Згури-Смерть договорился с Хальгом, добрался и до Скандии. Поговаривали даже, что «рогатые» Олавсона сами под шумок разграбили и сожгли несколько поселков, надеясь свалить вину на непобедимых воинов Згури Иворсона. Дело сделано — дружбе конугов не быть. Даже если Хальг решится помочь Торунсону, тот уже не поверит бывшему товарищу.
— Ну я тебе скажу, комит! — кулак фрактария ударил по берестяной мапе. — Ну, надрали мы задницы уродам рогатым! Да теперь и войне конец!
Згур усмехнулся, не став спорить с горячим румийцем. Войне не конец. Напротив, именно сейчас Лайв должен ударить — всеми силами, не глядя. Слишком страшные вести придут из Скандии. На это и был расчет. Обезумевшие от злобы сканды забудут обо всем, кроме мести. И тогда все решится в одном бою…
Совсем рядом послышались веселые крики. Несколько «катакитов» тащили за руку перепуганную девчушку. Белокурые волосы падали на обнаженные плечи, в светлых глазах застыл безнадежный ужас. Увидев Згура, она рванулась вперед, упала на колени, что-то залопотала. А фрактарии уже тянули ее назад, крепкие пальцы впивались в худое тело, кто-то накрутил на руку длинную прядь, дернул, что есть сил. Девушка отчаянно закричала…
Згур отвернулся. Внезапно представилось, что он среди сполотских шатров и кметы Рыжего Волка вот так же празднуют победу. Двадцать лет назад Кеевы латники тоже плыли от поселка к поселку на своих черных лодьях, приближаясь к мятежному Коростеню…
Крик стих, сменившись довольным хохотом веселящихся «катакитов». Згур сцепил зубы — нет, ничего сдедать нельзя. Он сам вмешался в чужую войну. И теперь отступать поздно.
Крюк, не выдержав, потянулся к тяжелому меху, в котором плескалось красное алеманское вино. Згур поднял кубок, но лишь омочил губы. Вино горчило, как горчила сама победа. На истоптанном, политом кровью снегу Четырех Полей он знал, что защищает Край. А что он делает здесь? Спасает беззащитную Сурь — или цепляется за Венец, обещанный на Курьей горе?
Каменный глаз вновь вызывающе сверкал, и столь же ярко блестела гладкая лысина. Великий мудрец Гунус был занят — да так, что даже не мог ответить на Згурово «Испо-лать!». А вот чем занят — сказать оказалось мудрено. На высоком помосте громоздилось нечто непонятное, издали напоминающее небольшую ветряную мельницу. Лысина то склонялась к самым крыльям, то вновь возносилась вверх…
— Вареники-то, дядя Згур! — Вешенка улыбнулась, кивнула в сторону накрытого стола. — Простынут, чай! А я старалась, с утра печь топила…
Згур усмехнулся. Здесь, на Ярчуковом подворье, все было по-прежнему. Разве что вишни зацвели и пробились сквозь траву желтые горячие одуванчики.
— Ешьте, дядя Згур! Дядя Гунус потом поснидает.
— Садись, боярин! — Ярчук тоже улыбнулся, кивнул на лавку. — Оно и вправду — простынет…
Второй воевода Ярчук этим утром вернулся из-за Певу-ши. Згур хотел было вызвать его в кром, но передумал и сам напросился в гости. Здесь, вне каменных стен, говорить было проще.
Вареники оказались хороши. Даже венет, забыв о своей обычной хмурости, весело усмехался, вовсю работая большой резной ложкой. Згур уже не раз замечал, что Ярчук изменился, да так, что порой и узнать трудно. Разве что длинные волосы да бородища напоминали о страшном «чуга-стре», который когда-то накинулся на Згура посреди заснеженного двора Палатиновых Палат.
— Отож, — венет удовлетворенно отложил ложку, неспешно вытер усы. — Кваску хлебнешь, боярин? Али бояре квас не пьют?
— От боярина слышу, — не преминул откликнуться Згур, не без удовольствия приметив смущение на обычно невозмутимом лице Ярчука. К своему боярству венет привыкал с трудом. — Бояре — они кто? — Згур отхлебнул густого лилового квасу. — Бояре — они просту людь зобижа-ют, подати немереные гребут, на перинах мягких прозябают…
— Оно б и по шее можно, — ни к кому не обращаясь, заметил Ярчук и прищурился, глядя на стоявшее в самом полудне солнце. — Бояре — они людь обидчива, кубыть чего — и по сусалам. А иные и до сих пор руками, кубыть граблями, машут, отпору дать не могут…
Венет скосил на Згура смеющийся глаз — и оба захохотали. Да, не тот стал Ярчук! Словно помолодел, сбросив сразу два десятка тяжелых лет. Если б не бородища в знакомых косичках, то как раз на свои двадцать четыре тянул.
— Я вот чего вспомнил, боярин. Костяну Девку, что нам ворожила. Не забыл? Згур кивнул:
— Которая тебе бороду обрить велела и в баню сходить? Широкая ладонь вцепилась в косички, словно защищаясь от невидимой бритвы.
— Баня, это понятно. Как без бани-то! А борода она того… Этого… Не в ней суть. Ведь чего вышло? Не повернули мы с тобой, боярин, назад, вот и сталось, кубыть обещалось. И шорох прошуршал, и гром прогремел…
Спорить не приходилось. Не схватись Згур за меч с Единорогом, кто ведает, как бы все обернулось? Права, права Девка!
— Вот только в толк не возьму, боярин, чего это Костяная про хотение наше говорила. Кубыть одного хотим, да не всем достанется?
Голос Ярчука звучал как-то странно. Згур удивился, но тут же смекнул. Уж не о кнесне ли речь? Ведь давно уже в Лучеве поговаривают, что должно Горяйне мужа подыскать, да не простого — воеводу славного, чтобы землю берег да охранял. И если то, что Згур заметил, правда… Бедняга «чугастр»! Нашел себе зазнобу — снегурку ледяную!
— А я так мыслю, — Згур задумался, усмехнулся невесело. — Оба мы домой хотели. Ты дома, Ярчук. Я — сам видишь…
453
Венет нахмурился, пальцы вновь скользнули к густой
бороде. ;
— Отож, боярин молодой. Так ведь не можно тебе домой! Большой боярин мне тебя оберегать повелел…
Привычные слова прозвучали как-то неуверенно. Кажется, Ярчук и сам в сомнение вошел, должно ли «молодого боярина» домой не пускать. Згур только головой покачал, не желая спорить. Недолго осталось — до последней битвы с Лайвом.
— Вечером в кром придешь, кнесне расскажешь, что видел.
— Кнесне? — Ярчук насупился, сдвинул мохнатые брови. — Оно, конечно… Да только лучше я тебе, боярин, об-скажу…
Згур еле сдержал улыбку. Воевода Ярчук в последнее время старался не попадаться Горяйне на глаза. Видать, боярская шапка оказалась слишком тяжела для венета.
— Мне можешь сейчас. А кнесне — вечером. Венет почесал буйные кудри, тяжко вздохнул:
— Ин ладно… А тебе вот что скажу, боярин: быть битве. Лайв окаянный села жжет, пашни коньми топчет. Да к Урому своих скликает. Слухача его словили, он возле наших постов ошивался. Говорит, супостат, ведено узнать ему было, сколько наших за Певушей и где броды получше, абы комонные пройти смогли.
О том же сообщал и «человечек» Асмута. Сканды разоряли страну, понимая, что придется уходить. Но напоследок Лайв готовил удар. Броды на Певуше, значит?
— Ты вот что, Ярчук…
Договорить Згур не успел. Рев — страшный, нечеловеческий, ударил по ушам. Как будто дюжина медведей, рассвирепев, кинулась к дощатому столу доедать вареники из глиняной, покрытой блестящей поливой миски. Згур сам не понял, как успел вскочить на ноги, как в руке очутился меч…
— Мать Болот!
Поминать Заступницу было самое время. Рев шел от деревянного помоста, над которым сверкала знакомая лысина. В первый миг Згуру почудилось, будто ревет сам Гунус, не иначе, палец прищемив или кувалду уронив на самое чувствительное место. Но, конечно же, ревел не он — ревело то странное, что возвышалось на помосте. Мельничные крылья отчаянно крутились, к небу вздымался густой черный дым. В ноздри ударила резкая острая вонь…
— Отож! — Ярчук скрестил пальцы знаком оберега и даже на шаг отступил. — Никак махиния евойная загуркала?