ывал городские стены, наполняя каналы, что рассекали город, словно вены. По их мутным водам скользили тростниковые лодки, гружённые зерном, финиками и глиняными кувшинами с вином.
Вокруг кипела жизнь: торговцы с побережья Персидского залива выкрикивали цены на раковины и лазурит, писцы под навесами вели учёт товаров, а по главной процессионной дороге, вымощенной обожжённым кирпичом, медленно двигалась вереница рабов, тащащих камень для нового храма.
Город гудел, как гигантский улей. В тени финиковых пальм, росших вдоль каналов, сидели старики, играя в кости, а женщины, склонившись над корзинами, отбирали зерно для помола. Где-то за стеной кричал осёл, недовольный тяжестью поклажи, а с базарной площади доносились звуки лиры и глухой рокот барабана — там плясали под песни странствующих музыкантов.
Но главное — зиккурат.
Исполинская ступенчатая пирамида. Его террасы, выкрашенные в лазурный и киноварный цвета, сверкали в солнечных лучах, а на вершине, в святилище, курился жертвенный дым. Там, на самой вершине, располагался храм, где горел неугасимый огонь.
Мой храм.
А между тем, завидев процессию, толпа на улицах переставала радоваться жизни.
Они бушевали…
Женщины в длинных одеждах, мужчины с обнажёнными до локтей руками, дети, застывшие на плечах у отцов — все они смотрели на меня. Но не с благоговением.
С ненавистью.
— Довольно крови! — кричал какой-то старик, потрясая кулаком.
— Нам не нужна новая война! — визжала женщина, держа на руках исхудавшего ребёнка, — Не нужна новая смерть!
— Нам не нужны твои жертвы!
— Нам не нужен проклятый правитель!
Я повернул голову, ощущая в ушах тяжесть золотых серег. Мои — нет, его губы — сами собой изогнулись в усмешке.
Справа к слону подошёл капитан стражи. Высокий, с кожей, почерневшей от солнца, в доспехах из чешуйчатой бронзы. Его лицо было напряжённым.
— Повелитель… — он понизил голос, но я услышал каждое слово сквозь гул толпы, — Твой сын… Это он подстрекал народ выйти сегодня. И это…
Он замолчал, глядя на меня с опаской.
Я знал, что он хочет сказать.
— … Это отвлекающий манёвр, — закончил я за него. Голос Ур-Намму звучал спокойно, почти лениво, но в нём чувствовалась сталь, — Он готовит что-то. Да?
Капитан кивнул, сжав рукоять меча.
— Он собрал жрецов Энки в Нижнем храме. Говорят, они…
— … пытаются разбудить то, что не должно просыпаться, — я закончил фразу, и капитан вздрогнул.
Он боялся.
Но не толпы.
Не моего сына.
А того, что этот идиот мог выпустить наружу.
Я посмотрел на зиккурат. На его вершину, где горел священный огонь, и произнёс:
— Мне нечего бояться.
В следующий миг земля дрогнула — но не от землетрясения.
От шагов.
Толпа на площади, к которой мы подъезжали, внезапно пришла в движение.
Сперва я подумал, что люди бросились врассыпную, испугавшись моего взгляда. Но нет — они расходились, как вода перед носом корабля. И из этих разрывов хлынули убийцы.
Они появились отовсюду.
Торговец, только что кричавший о неурожае, выхватил из-под плаща кривой нож. Старуха, ещё секунду назад корчившаяся в мнимой немощи, вскинула руки — и из её пальцев вырвались чёрные молнии. Солдат в потрёпанной форме стражи сорвал шлем — и под ним оказалось лицо мага с выжженными на щеках рунами.
Предательство.
Но я — Ур-Намму — не удивился.
Я ждал этого.
Первая атака пришла слева — три копья, заряженных смертельной магией, со свистом рассекли воздух, нацеленные в мою грудь.
Я даже не пошевелился.
Щит.
Воздух передо мной сложился, как бумага, и копья ударили в невидимую преграду. Деревянные древки рассыпались в труху, а бронзовые наконечники расплавились, брызнув жидким металлом в лицо нападающим.
Один из них закричал — но его голос тут же оборвался.
Потому что я сжал пальцы, и его сердце разорвалось в груди.
Толпа взревела.
Те, кто секунду назад притворялся простолюдинами, начали рвать с себя лохмотья — под ними оказались доспехи, татуировки боевых колдунов, амулеты. Они бросились вперёд, но моя стража уже развернулась, закрывая фланги.
Я знал, что им не справиться — потому что среди нападающих есть сильные маги.
Женщина в рваном плаще вскинула руки — и мои воины грохнулись замертво в песок, из их ртов вырвались клубы чёрного дыма.
Старик бросил под ноги слона горсть песка — и он ожила, превращаясь в рой острых, как бритва, насекомых.
А потом земля под нами начала проваливаться.
Я лишь усмехнулся, отпустил поводья, поднял руку — и весь мир взорвался.
Магия вырвалась из меня, как дыхание дракона — серебристо-бирюзовый вихрь, который не просто убивал — он стирал.
Дома вдоль площади вздыбились, как бумажные, и рассыпались в пыль.
Маги, только что готовившие заклятья, испарились — от них остались лишь тени на стенах.
Насекомые из песка превратились в стекло и осыпались дождём осколков.
А земля…
Земля горела.
Когда дым рассеялся, от целого квартала Ура осталась только выжженная пустошь.
Глиняные стены — сплавлены в стеклянные потёки.
Люди — исчезли, будто их и не было.
Даже кровь испарилась.
Тишина.
Только треск пожаров где-то вдалеке.
Мой слон фыркнул и продолжил идти вперёд, будто ничего не произошло.
Процессия двинулась дальше.
Я видел, что капитан моей стражи бледен — но он молчал.
— Теперь ты понимаешь, почему мне нечего бояться?
Зиккурат вздымался перед нами, словно гора. Его террасы, облицованные глазурованным кирпичом цвета бирюзы и лазурита, пылали в лучах заката. Воздух у подножия дрожал от магии — густой и древней.
Моя процессия остановилась у массивных бронзовых ворот, украшенных ликами богов с глазами из чёрного обсидиана. Стража рассыпалась по периметру.
Я сошёл со слона, и в тот же миг тени у подножия зиккурата сдвинулись.
Первый вышел из воздуха.
Без звука, без вспышки — просто материализовался, будто всегда стоял там.
Небхепетра Ментухотеп II, фараон Египта.
Он был высок, словно вытесан из чёрного базальта — кожа темнее ночи, гладкая, будто отполированная тысячами рук. На голове — двойная корона пшент, сплетённая из золота и серебра, но вместо украшений на ней были… глаза. Десятки крошечных, живых глаз, встроенных в металл, следящих за каждым движением вокруг.
Его одеяние — не льняное, как у смертных правителей, а соткано из теней. Они клубились вокруг него, то принимая форму плаща, то рассыпаясь в дым.
Но больше всего поражали руки.
Покрытые иероглифами, которые не были вырезаны на плоти, или выжжены — они двигались под кожей, как черви, переписывая себя заново с каждым его шагом.
— Ур-Намму, — его голос звучал, как скрип саркофага, открываемого после тысячелетий покоя, — Твой город шумит, как гиена перед смертью.
— Также, как и твой, полагаю?
Второй появился из земли.
В нескольких метрах от нас она просто разошлась, и из трещины поднялся Юй Великий.
Правитель Ся, укротитель Потопа.
Если Ментухотеп был ночью, то Юй — самой землёй. Его кожа — бронзовая, потрескавшаяся, словно высохшее русло реки. Вместо волос — спутанные корни, проросшие сквозь золотую диадему. На плечах — плащ из шкуры дракона, чешуйки которого всё ещё шевелились, пытаясь впиться в его шею.
Но страннее всего было его лицо.
Оно менялось.
То морщинистое, как у старика, то юное, то снова древнее — будто в нём текли не кровь, а песок времени.
— Шум? — Юй усмехнулся, и его голос звучал как грохот оползня, — Это не шум. Это предсмертный хрип. Ты чувствуешь, Ур-Намму? Даже твой зиккурат дрожит.
Я посмотрел на них — этих королей, этих богов в обличье людей — и ощутил, как Эфир внутри меня натягивается, словно тетива лука.
— Вы пришли злорадствовать? — спросил я.
Ментухотеп медленно повернул голову, и глаза на его короне все разом уставились на меня.
— Мы пришли говорить.
Юй скрестил руки, и из-под его ног потянулись трещины, заполненные жидкой тенью.
— Твой сын уже у входа в Нижний Храм. Он принёс жертву.
— Знаю. Но это мало что значит. У нас ещё есть время. Идём, поговорим там, где нас никто не услышит.
Я поднял руку, и мир содрогнулся.
Эфир хлынул из моих пальцев, как река, вырвавшаяся из плотины. Он ударил в землю, в стены, в само небо — и запечатал зиккурат.
Серебристые руны вспыхнули вдоль всего периметра, сплетаясь в паутину из древних символов. Воздух загустел, став плотнее стали. Даже звук умер — теперь снаружи не проникало ничего. Ни крики мятежников, ни рёв пожаров.
Ни одна душа не войдет. Ни одна — не выйдет.
Ментухотеп наблюдал за этим с холодным интересом. Его тенистый плащ колыхался, будто пробуя на прочность мои барьеры.
— Опасаешься предательства? — спросил он, и глаза на его короне сузились.
— Опасаюсь свидетелей, — я повернулся к вратам зиккурата.
Юй Великий уже стоял у входа. Его корнеподобные пальцы впились в каменные плиты, и трещины побежали вверх по стенам, обнажая черноту внутри.
— Входим, — просто сказал он.
И тьма поглотила нас.
Внутри зиккурат был другим.
Не храмом — чревом.
Гигантский зал, уходящий ввысь, к дымному отверстию в потолке, откуда лился багровый свет. Стены покрывали фрески, но они двигались — сцены битв, жертвоприношений, падений империй сменяли друг друга, будто кто-то перелистывал страницы истории.
А в центре — чаша.
Огромная, высеченная из чёрного камня, наполненная не водой, а… чем-то, что пульсировало, как живое.
Мы встали вокруг неё.
— Начнём, — прошипел Ментухотеп.
И правда вырвалась наружу.
Юй ударил кулаком по краю чаши, и её содержимое вздыбилось, приняв форму карты мира.
Континенты. Царства. Их царства.
Но вместо городов и дорог — кровавые пятна.
— Моя империя, — Ментухотеп провёл рукой над Египтом, и тени с его пальцев оживили изображение, — Мой собственный сын поднял жрецов Гелиополиса. Они вырезали весь мой двор, пока я был в Нубии. Теперь на троне сидит марионетка, а мои имена стирают со стел.