Другие островитяне, пользуясь тем, что между ними и Боиориксом стоял громадный стол, поспешно бросились к выходу из дома; но на пороге они были настигнуты, и тут произошла страшная свалка. На их отчаянные крики сбежались со всех сторон и, не разобрав даже, в чём дело, принялись кричать:
— Бей! Бей! В воду! В воду!
Вскоре гвалт разнёсся по всему городу. Всякую минуту против наших прибывали новые шайки горожан. Старые распри между рекой и островом пробудились. На наших летели камни, горшки, словом, всё что можно было бросить. Боиорикс, не собираясь даже обнажить своего меча, только поднимал и опускал громадный кулак, пробивая головы, выбивая глаза, расплющивая носы, сворачивая челюсти. Горожан убегали на минуту домой и возвращались с копьями, мечами, луками и пращами.
Отец мой выбежал на шум в сопровождении товарищей, старейшины Лютеции сильно поотстали от него. Он попытался остановить драку. Лат на нём не было, и шлема он не надел, потому что желал, чтобы его все узнали.
В эту минуту один из негодяев, с которым у него были неприятности по поводу охоты или рыбной ловли, бросив в него коротенькое копьё, нанёс ему в грудь смертельную рану.
Он упал, воины окружили его, и под прикрытием тёмной ночи они по узким переулкам пронесли его к мосту и перешли на другой берег. Многие из наших были ранены, и почти у всех было поломано оружие.
Мать моя не слушала этого рассказа. Она лежала на окровавленной груди отца, приложив лицо своё к его лицу, свои уста к его устам, точно хотела вдохнуть в него свою собственную жизнь, прикрыв его своими волосами, как золотым покровом. До самого полудня её не могли оторвать от него.
Между тем из всех деревень реки постепенно сбегались начальники, всадники, конюхи и крестьяне. Несколько тысяч человек кричали и плакали вокруг тела отца, потрясая пиками и мечами.
Наконец мать приподнялась. Она тихо встала и обвела всех только что плакавшими, но теперь уже сверкающими и сухими глазами. Она заговорила сначала медленно, но потом быстро и начала причитать о своём несчастье и о своей тяжёлой потере.
Она говорила, от каких благородных предков происходит Боиорикс, какая, почти божественная, кровь текла в его жилах, кровь Гу-Могущественного. Она упомянула о его подвигах на охоте и на войне, о его схватках с зубрами, с медведями и громадными волнами, пожиравшими детей, о его битвах с врагами, о его поединке с великими предводителями в янтарном и алмазном ожерелье, о его славных походах на остров Британию, о сокровищах, приобретённых им, и о черепах, украшающих его дом. Каким верным Кругом был он для своих союзников, каким покровителем для своих подчинённых, каким отцом для своих крестьян! Он был оплотом страны, непроницаемым щитом, копьём, постоянно наклонённым, мечом, постоянно поднятым для защиты хороших людей и для поражения злых. Кто когда-нибудь тщетно обращался к нему? У какого спутника спросил он об имени, прежде чем оказать ему широкое гостеприимство? Какой нищий отошёл от его дома, не утолив голода и жажды? Какой несчастный обращался к нему и не нашёл утешения? Он был силён, добр, счастлив, счастлив как бог. И теперь он лежит тут, у порога своего гостеприимного дома, с грудью, поражённой рукой убийцы, и голубые глаза его сомкнулись навеки. Он пал не так, как желал пасть — на поле брани, при дневном свете, среди поднятых мечей и развевающихся знамён, защищая свою родину и свой народ. И из всех копий, поднимавшихся там кругом, ни одно не отстранило удара от его груди, никто из храбрецов, охотно пожертвовавших бы за него жизнью, не возвратит румянца на его щёки, блеска его голубых глаз. Он оставил сына своего сиротой, покинул свою возлюбленную жену, свою рабыню, свою дочь Двадцать лет совместной жизни, верной дружбы кончились окровавленным прахом. Когда дуб падает, что становится с обвивавшим его плющом? Когда вылетает душа, тело распадается прахом. Смерть Беборикса есть смерть Эпонимы. Да соединятся они в одной могиле!
Пока мать говорила всё это, женщины рыдали, а воины ударяли в щиты.
Сколько с тех пор прошло лет, а я до сих пор слышу её голос, взывающий к богам и умоляющий душу покойника вернуться в его тело. Она плакала то с отчаянием ребёнка, призывающего свою мать, то с горечью покинутой женщины. Наконец, обессилев от горя и слёз, мать упала без чувств, и её вынесли.
После обеда приехал старый друид и прямо про шёл к ней. Он долго говорил с ней и, вероятно, успокоил её и внушил надежду на будущую жизнь. Ночью она немного заснула. Труп отца, поставленный в ни жней большой комнате, на ложе из оружия, был окружён стражей из трёхсот воинов, державших на мечах зажжённые факелы.
На рассвете следующего дня неподалёку от деревни была вырыта громадная яма.
Воины, вскормленные у нас в доме, пришли мне объявить, что они намерены последовать за своим господином и благодетелем в иной, лучший мир, дли того, чтобы служить ему там так же, как они служили ему здесь.
— А я-то, я-то! Сын вашего благодетеля и вашего начальника, которого он поручил бы вам, если бы мог говорить, поручил бы под защиту силы ваших рук и вашей привязанности, — что же я буду делать? Каки ми щитами стану защищать я оставленное мне имущество и землепашцев, порученных моему попечению. С какими мечами двинусь я, чтобы исполнить его желание и освободить родину? Кто поможет мне наказать его убийц?
И, опустившись на землю, я при всех заплакал горючими слезами от горя и отчаяния.
В это время я услышал за собой лёгкие шаги матери, и встав, чтобы пропустить её, я был поражён тем, что увидел.
Она шла медленно и торжественно, как дочь и супруга короля, левой рукой опираясь на плечо друида, а в правой держа ветку ярких цветов. С лица её исчезло всякое выражение скорби; голубые глаза её были подняты к небу, и она улыбалась самой счастливой улыбкой. Меня в конец поразило то, что на ней было праздничное платье белоснежной белизны, шерстяной голубой плащ с мешком, серые сандалии, перевязанные красными и золотыми шнурками. В волосах, только что вымытых, причёсанных и заплетённых, были воткнуты золотые шпильки; ожерелье из янтаря и золота сияло у неё на шее, голые руки её были стянуты наверху золотыми браслетами, золотой цепью соединявшимися с браслетами, охватывавшими кисть руки. На ногах тоже были браслеты. На пальце было надето обручальное кольцо. Она походила скорее на невесту, отправлявшуюся на свадьбу, чем на вдову, оплакивавшую своего убитого мужа. Стоя на пороге, она заговорила так:
— Сын мой, друзья мои, верные слуги моего супруга! Вы видите меня нарядной и счастливой, как бы отправляющейся на празднество. Сегодня я увижу своего мужа, благородного Беборикса, потомка Гу-Гадарна. Сегодня я праздную свою свадьбу с ним, свою настоящую свадьбу: это будет не союз, заключённый двадцать лет тому назад, союз, который могли разорвать меч неприятеля, копьё изменника, зависть богов, но блаженный, нескончаемый...
Я бросился к друиду и сказал ему:
— Объясни мне, старец, что всё это значит?
— Сын мой, — отвечал он, — я тщетно старался отговорить её от этого намерения. Она хочет умереть на трупе твоего отца... Напрасно старался я убедить её, что боги ныне не требуют таких жертв... Это был обычай во времена наших предков, но ныне...
— Ныне! — перебила его мать. — А почему же и теперь не поступить мне так же хорошо, как поступали благородные женщины во времена наших предков?.. Разве Беборикс менее достоин, чем герои прежних лет, уносившиеся на небо в объятиях своих супруг?.. Разве он виноват в том, что погиб от тёмной руки? Может быть, боги захотят удержать его в нижних слоях рая, потому что он погиб не на войне. Разве не правда, друид, что я, умирая добровольно, могу проникнуть в нижние слои, взять там своего супруга и подняться с ним в царство вечного блаженства, где усопшие смертные могут взирать на единого Бога, заключающего в себе всех богов?
— Ты, — вне себя вскричал я, — ты хочешь умереть! Погибнуть страшной смертью! Почувствовать не груди холодную сталь!
— Успокойся, — сказал мне друид, — она понюхает только эти цветы, что у неё в руках, и тотчас же душе её отлетит вместе с ароматом, которым я их пропитал... Хотя я отговаривал её от этого намерения, но не могу сказать, чтобы я порицал её... В наши времена такие жертвы, может быть, нужны, чтобы умилостивить богов... Будь уверен, что душа твоего отца, взятая душой этой героини, пройдёт в область вечного блаженства, куда не проникала ещё никогда душа воина... Выше даже, чем могла бы проникнуть душа друида. Как ты ни гордишься славой своего отца, но ещё более можешь гордиться своей матерью. Сын героя и сын блаженной, чем же ты будешь для Галлии? Преклонись перед волей этой царской дочери. Преклонись перед волей богов, внушённой ей.
Я бросился на колени перед матерью и, рыдая, поцеловал край её одежды.
Она же, улыбаясь, подняла меня и, положив руки мне на голову, благословила меня. Потом прижала меня к своему сердцу и проговорила:
— Прощай! Сегодня я буду с твоим отцом, и расскажу ему, какого благочестивого и храброго сына оставляем мы.
Все воины точно также бросились к ногам её, и все в один голос воскликнули:
— Мы не покинем тебя! Укажи нам путь и возьми нас с собой к твоему супругу.
— Я знаю о вашем великодушном намерении, сказала она, — но выслушайте меня! Я, Эпонима, мать Венестоса, именем супруга моего Беборикса, именем сына моего приказываю вам жить... Живите, чтобы служить вашему молодому господину, живите, чтобы отмстить за своего усопшего господина, живите для будущей славы нашего дома, живите, чтобы спасти нашу родину и освободить братьев!
Только два человека остались на коленях: Придано и Вандило.
— Госпожа! — сказал Придано. — Я стар, я не могу более приносить пользу твоему сыну; я уже служил двум великим предводителям из этого дома. Слуге можно извинить, если он переживёт одного господина, но пережить двух бесчестно. Да и кроме того, я так часто видел, как тучи носились по небу, что не могу устоять против желания взглянуть, что делается по другую сторону их... Позволь мне следовать за тобой!