Точно мало было десяти легионов, и Цезарь, как говорили, перешёл через Альпы для того, чтобы сделать в Италии новый набор и вернуться к нам с сотней тысяч новых солдат, чтобы разделить наши лучшие земли между ними.
Как всё это ни было печально, но духом мы не падали. Чувствовалось, что мы все, начиная от предводителей до последнего раба, твёрдо решились покончить с этим делом. Следы наших гонцов, переходивших из деревни в деревню, перекрещивались со следами римских лазутчиков.
Осаждать лагеря народ не решался, но в уединённых хижинах римские мародёры находили очень дурной приём: зачастую крестьяне встречали их с вилами в руках, бросали в колодцы, проламывали лёд на реках, чтобы утопить их, или же бросали их тела на съедение собакам и свиньям. К вечерним перекличкам не являлось такое множество римских солдат, что они перестали выходить из лагерей небольшими отрядами.
Галлы перестали скрываться от римских шпионов. Ремесленники Лютеции продавали фигурки, изображающие Цезаря с громадной головой и крошечными ножками, прибитым к кресту за руки и за ноги. Барды их распевали по улицам о подвигах Бренна в боях против Рима и возбуждали народ к всенародному восстанию. Поселяне были настроены точно так же и называли собак своих Цезарем.
По всей Галлии стали совершаться удивительные вещи. В лесах слышались голоса, и несмотря на завывание волков галлы ясно слышали слова привидений:
— Мы погибли, потому что не умели соединиться. Соединитесь вы и отомстите за нас!
Из лесов выходили друиды, покрытые мхом, и девушки с распущенными волосами и предвещали гибель Рима. Народы всей Галлии вооружались. Старая ненависть была позабыта: все прощали друг другу обиды и желали соединиться. Я снял со своего дома все черепа, бывшие когда-то головами галльских воинов, и благочестиво предал их земле.
В лесах Альбы мои люди подняли истощённых прохожих, умиравших от холода и едва прикрытых лохмотьями. Когда их привели ко мне, и они увидали Амбиоригу, то не верили глазам своим и, падая перед ней, целовали край её одежды. Они хотели говорить, но она на языке, непонятном моим кельтам, приказала им молчать.
— Это, — сказала она мне, — воины моего отца, которые, подобно мне, спаслись от римлян и нечаянно попали сюда. Я знаю их. Они умеют страдать, повиноваться и умирать. Возьми их к себе на службу. Из любви к моему отцу и ко мне они до последнего вздоха будут верны тебе.
Я дотронулся правой рукой до их мечей; они поцеловали мне колени. Я приказал накормить, одеть их и присоединил к своим воинам.
Кроме этих пришельцев к нам приходило много народа. По совету Амбиориги я почти ежедневно переправлялся через Сену на лодке или по льду и дожидался на правом берегу беглецов, направлявшихся с севера. Таким образом я встретил более тридцати человек. Всё это были люди огромного роста с развевающимися рыжими волосами и серыми глазами. Они ели, как голодные волки, но не пили ничего, кроме воды. Я увидел, что к весне у меня в деревнях останется очень много баранов и быков, и даже по этой причине мне хотелось скорее покончить с римлянами.
Мы взялись бы за оружие, но Галлия ждала вождя. Нам нужен был человек, которого мы слушались бы беспрекословно, по мановению ока, который мог бы усмирять необузданных всадников и мог бы казнить дюжинами изменников и ослушников. Но кто же будет этим вождём? Амбиорикс был далеко, а Цезарь убил лучших из нас. Неужели мы уступим римлянам за неимением предводителя?
Мы, галлы, такие гордые, такие независимые, мы жаждали беспрекословного повиновения воле одного человека. Мы пошли бы даже за разбойником, за рабом, если бы только они повели нас к победе. Однажды Амбиорига сказал мне:
— Освободитель явился. Гу-Гадарн появился на земле: его зовут теперь Верцингеториксом.
В это время ещё никто не говорил о Верцингеториксе, сыне Кельтила.
В середине холодной зимы я однажды сидел перед очагом и грелся, раздумывая о разных разностях, как вдруг услыхал звук рожка у ворот в деревню.
Вслед за этим дверь отворилась, и в неё вошёл Вергугодумно, старейшина Лютеции, покрытый инеем и занесённый снегом. Я вскочил, усадил его перед огнём и налил кубок вина. Он был очень взволнован.
— Ты, кажется, ничего не знаешь? — спросил он.
— Не знаю; да в такой холод никто мимо Альбы и не проезжает... А разве есть что-нибудь новое?
— Новости большие! Очень большие! Разве мало я до сих пор беспокоил тебя своими советами быть осторожным? Ну, а теперь я приехал сказать тебе: время действовать наступило.
— Слава богам! Да что случилось?
— Что случилось? А то, что если ещё не вся Галлия встала, то она встанет, может быть, завтра. Все племена, даже арвернцы и эдуи только о том и помышляют, чтобы присоединиться к нам и идти против римлян. У арвернцев Верцингеторикс, сын Кельтила, заставил своих людей взяться за оружие. Надо только, чтобы кто-нибудь начал...
— Почему же нам не начать?
— Мы начнём завтра. Сегодня знак подаст другой народ, народ, живущий на Луаре. Таким образом, поднимаясь, он перережет сообщения между римскими легионами на севере и новобранцами, прибывающими из провинции. Знак подаст народ, занимающий центр Галлии, для того чтобы этот сигнал донёсся одновременно во все концы страны...
— И какой же это народ?
— Это должны быть карнуты. Их земли на севере доходят до Сены, а на юге переходят за Луару. Они находятся в тесных сношениях с разными другими племенами, так что восстание карнутов поколеблет сразу до двадцати народов. Народ этот очень богатый и самый богомольный из всей Галлии: его друиды, его леса, посвящённые Тейтату, привлекают со всех сторон богомольцев. В Галлии нет человека, который не знал бы страны карнутов и не ходил бы туда на богомолье, или не посещал бы тамошних портов, рынков и ярмарок.
— Карнуты слишком богаты, — не без горечи сказал я, — чтобы выступить первыми на такое дело.
— Поэтому-то уговорить их стоило немалого труда. Старейшины их не соглашались, потому что имеют крупные дела с римскими купцами. Они боятся за свои красивые дома, за свои большие стада; судьба арморийцев приводит их в ужас, и они не хотят, чтобы их выдали Цезарю, который может предать их смерти, по обычаю галлов, на костре или, по обычаю римлян, под розгами и секирой их ликторов. Между ними есть решительные люди, которые напугали совет старейшин, говоря ему о гневе всего народа. После этого старейшины стали сговорчивее. Знак подадут карнуты, но они требуют, чтобы все галльские народы самым торжественным образом обязались не покидать их в опасности, на которую они идут ради общего дела. И потому надо привезти знамёна всех народов, для того чтобы карнуты видели, что все решились умереть или победить с ними.
— Когда же мы отправляемся?
— Уполномоченные Лютеции и предводители правого берега приедут к тебе сегодня вечером, так как Альба находится по пути к карнутам... Мы рассчитываем на твоё гостеприимство на сегодняшнюю ночь... Завтра утром мы двинемся в путь... Кости брошены, и да сохранит нас Тейтат!
Я с жаром поцеловал его за его добрые вести.
Созвав своих людей, я уведомил их о нашем отъезде, не рассказывая о цели путешествия. Они очень скоро поняли, что дело заключалось в движении против римлян, и шумно выразили свою радость. Радость их несколько утихла, когда я сказал, что беру с собой только Арвираха, Думнака и несколько всадников.
Вскоре по всей долине разнеслись крики, доказывавшие, что новость там стала известна.
Карманно, Боиорикс и Цингеторикс приехали с половиной своих воинов. К вечеру стали съезжаться предводители с верхней и нижней Сены, предводители с правого берега и часть старейшин Лютеции, в шлемах казавшихся весьма представительными.
Вечером мы задали настоящий пир и уснули, мечтая о славе и свободе.
Утром перед моим домом собралось пятьсот всадников, все верхами. Пеших мы с собой не брали.
Перед отъездом я просил Амбиоригу принять меня.
— Сердце моё обливается кровью при мысли о разлуке с тобой, — сказал я. — Прости меня за то, что я хочу сказать тебе, но если уважение долго сдерживало мои чувства к тебе, то теперь, в такую торжественную минуту молчать более я не могу... Я отправляюсь на опасное дело и оставляю тебя в опасном положении, так как римские легионы стоят тут близко... Одни боги знают, увидимся ли мы когда-нибудь с тобой... Я жертвую своей жизнью, и если вернусь сюда живым, то буду считать себя как бы воскресшим... Позволь же мне говорить, как говорил бы умирающий... В ту минуту, как я отправляюсь, чтобы отмстить за твоего отца и за твою родину, неужели тебе нечего сказать мне?.. Заговори первой, так как в самом деле слова не идут у меня с языка и у меня недостаёт сил высказаться.
Она улыбнулась, и на строгом, воинственном лице её появился оттенок нежности.
— Ты завоевал меня с оружием в руках, и разве я не пленная твоя?
— Нет, не говори так! Моя пленная! В настоящую минуту в груди моей трепещет вовсе не сердце победителя... Побеждённый и пленный — это я. Я очень хорошо знаю, что боги создали тебя выше меня и умом и душой... Какими подвигами могу я сделаться достойным дочери Амбиорикса? Когда осмелюсь я просить девушку, которую я как госпожу поселил у себя в доме, принять и мою руку, и моё сердце?
Она перестала улыбаться, и задумчиво сказала мне наконец:
— Неужели ты думаешь, что я могла остаться слепой к твоим достоинствам? Ты хочешь, чтобы я сказала то, чего ты не решаешься высказать? Ну, так я скажу тебе: я люблю тебя! Я люблю тебя за твоё великодушие, за твою преданность нашему общему делу, делу всей Галлии и моего отца Амбиорикса. Я не знаю, да и представить себе не могу другого человека, супругом которого я желала бы быть. Я говорю с тобой откровенно, как с воином и братом по оружию, как говорила бы благородная девушка с храбрым предводителем. Но могу ли я дать тебе слово, не спросив благословения своего отца?
Я печально опустил голову.
— Не огорчайся, — продолжала она. — Я знаю, что не увижу его скоро, — может быть, даже никогда. Не имея возможности спрашивать его совета, я привыкла поступать согласно с его желаниями, как будто бы он сам выразил их мне, и во всём подчиняться его воле. Знаешь ли ты, Венестос, что он сказал бы мне, если бы я могла обратиться к нему?