сикеры[3]. После этого он заворчал, захрюкал и, пробормотав что-то на непонятном языке, точно заснул.
Несмотря на все усилия Думнака приручить своего пленника, он ничего не мог с ним сделать. Он только меньше кусался и царапался, но не спускал глаз с леса.
Однажды Думнак дал ему сикеры немного более обыкновенного; дикарь пришёл в бешенство, стал рваться и кончил тем, что убился об угол дома.
Никто его не пожалел. Отец мой, боясь за меня, уже много раз просил Думнака избавить деревню от этого «отвратительного животного».
Точно ли это был первобытный человек? Родился ли он диким человеком, или одичал потом? Этого сказать я не могу. Возвращаюсь к обитателям нашей деревни.
Отцу моему принадлежали все земли в долине Кастора. Один из моих предков завоевал их, когда пришёл с небольшим отрядом белтов и выгнал кельтов.
Все предводители, — их было пятнадцать человек, — настроившие деревни и укреплённые дома на реке, говорили, что всё это они получили от моего деда. Они считали себя обязанными являться к отцу на помощь в случае нужды со всеми своими воинами, брать его в посредники во всех своих распрях и воевать с врагами под его знамёнами. Они говорили, что они его младшие братья, и называли его старшим братом.
В сущности, у нас ничего не было, кроме Альбы, но владение это было очень велико. Оно тянулось вдоль реки до бобровой плотины, а в ширину доходило до горы Люкотиц, возвышавшейся над островом Лютеция. Оно состояло не только из той деревни, в которой мы жили, но и из двух десятков других деревень, которые отец мой нередко объезжал.
Земля обрабатывалась свободными крестьянами. Отец мой давал им сохи, бороны, рабочих быков и в Случае нужды доставлял даже семена. Он разделял с ними урожай и прирост скота. Наши крестьяне считали, что земля принадлежит им настолько же, насколько и нам. Они, следовательно, добровольно работали на общей земле, очень довольные, что могут помочь своему господину и доставить ему излишек. Они утверждали, что они из одной с ним семьи, одной крови, и называли его «отцом», а он называл их «детьми». Рубашки они носили из той же ткани, что и он, с такими же зелёными и красными полосами и клетками, на шапки они пришпиливали так же, как и он, перо цапли. Чужестранцу стоило только встретить кого-нибудь из них на дороге или на рынке, чтобы сказать:
— А! Этот человек из Альбы.
Или же:
— Это один из детей Беборикса: это кастор.
Во время войны он мог призвать их к оружию, и они тотчас же являлись, готовые умереть за него.
Мать мою они почитали как свою родную, и, когда я проходил мимо их хижин, они ласково следили за мной взором и, желая мне всего хорошего, говорили:
— Посмотри-ка, жена, каким красивым и крепким становится наш маленький Венестос. Он будет, как отец, грозен с врагами и добр к своим детям-крестьянам.
Рядом со свободными крестьянами у нас были и рабы. Они принадлежали нам, как сохи и скот. Одни были потомками кельтов, оставшихся на этих местам после бегства своих предводителей, а другие были взяты в плен в войнах против германцев или же даны купцами моему отцу и деду в обмен на мешки с рожью, на скот и на стада свиней. За хорошую боевую лошадь давали четырёх рабов.
Они принадлежали моему отцу и, следовательно, обязаны были отдавать ему весь свой труд; но отец мой кормил их в голодное время и лечил во время болезни. С ними обращались так же хорошо, как и с другими, и они выказывали нам всем большую привязанность. Большая часть из них жила уже так давно на нашей земле, что не помнили своей родины и забыли свой родной язык. Тяжёлые полевые работы притупляют умственные способности и делают людей забывчивыми, а это большое счастье для них!
Крестьяне и рабы были заняты землепашеством, а когда надо было выступать в поход против неприятеля, отец мой призывал к оружию вовсе не их, а хорошо обученных для этой цели воинов — всадников и конюхов.
Всадники носили дорогое оружие и золотые обвясла у шлемов; конюхи, по большей части поступавшим потом во всадники, носили такое же оружие.
Наши воины проводили большую часть времени, упражняясь с моим отцом. Они умели усмирять лошадей, владеть копьём и мечом, пускать дротик, рубить секирой и петь военные песни.
В нашей деревне у каждого из них был свой домик, и у многих были жёны и дети. Но ежедневно за ужином они занимали место за столом своего предводителя: отец сидел на почётном месте, потом садились всадники и затем конюхи.
Сидя на связках соломы, они угощались мясом оленей, быков, баранов и кабанов, и наиболее храбрые получали наилучшие куски; пили они сикеру, мёд и итальянские вина и пировали до глубокой ночи.
Отец особенно гордился тем, что мог досыта их накормить и напоить. Он говорил, что хорошее мясо и доброе вино развивают храбрость. Он знал, что эти люди последуют за ним в самую гущу битвы, что ни один из них не отступит и в случае его гибели не останется в живых. Они были его товарищами по играм, на охоте и на войне; они принадлежали друг другу на жизнь и на смерть. Как-то один из них шутя наметил, что отец кормит их деревянными ложками. И он тотчас же послал в Лютецию к мастеру купить для всадников золотые ложки, а для конюхов серебряные, и точно так же шутя сказал им:
— Ни на золото, ни на серебро мне не купить таких воинов, как вы, а с такими воинами, как вы, я добуду золота и серебра.
Таким образом он содержал десять всадников и двадцать конюхов. Если случалось, что какое-нибудь подвластное отцу владение оставалось без хозяина, умершего и не оставившего детей, то отец дарил его наиболее достойному из воинов, что сильно поддерживало их верность.
Каждый вечер у нас накрывался длинный стол, срубленный из неотёсанных досок, положенных на козлы, и вокруг него усаживались пирующие. Комната освещалась факелами, и пирующих увеселял бард, слепой старик Вандило, подыгрывавший себе на маленькой арфе и знавший все предания Галлии и Британских островов, а также все подвиги моих предков. Чудодейственным словом своим он умел прекратить споры, успокоить ссоры, иногда вспыхивавшие во время пиршеств. Стол увеличивался, когда кто-нибудь из ваших соседей, какой-нибудь именитый житель Лютеции, или путешественник, или проезжий купец просил приюта и гостеприимства. Дорогие напитки лились обильнее, а арфа Вандило звучала громче. И все окрестные барды собирались, как мухи на мёд.
Таким образом мой отец, жил как царь среди своих Подвластных воинов, крестьян и рабов. Слава о его храбрости и гостеприимстве распространялась во всей Галлии. Барды пели о нём, что золото зарождалось под копытами его лошади и водопадами лилось из рек его; что дом его был волшебным домом, так как он расширялся по мере появления гостей. Они воспевали его щедрость и гостеприимство, пели о том, что погреба его всегда были полны винами и мёдом, а хлева такие, что стоило после пиршества бросить туда обглоданную кость свиньи, чтобы из неё рождалась новая свинья, подобно тому, как в одном волшебном британском замке заколотые и съеденные быки постоянно оживали. Барды, разгорячённые вином, особенно старательно воспевали щедрость отца.
Надо простить бардам эти небольшие погрешности ведь только благодаря им в памяти людей сохраняются воспоминания о славных подвигах героев...
III. Беборикс и Эпонина
Когда я был маленьким, мне не позволяли присутствовать на этих пиршествах и я никогда не входил в ту комнату, где пировали. При народе, на маленько площади перед нашим домом и на улицах деревни отец никогда не говорил со мной и не ласкал меня. Таков уж был обычай у галлов, и воин постыдился бы выказать любовь к своим детям. Я чувствовал, что в душе он меня любит, но его важный и строгий вид пугал меня.
Посмотрели бы вы на его свежее лицо, серые, как сталь, глаза, его длинные, как медь рыжие волосы и усы. Он надевал голубую шерстяную рубашку без рукавов, красные штаны, перевязанные на ногах золотым шнурком, и сверху накидывал большой зелёным с красным клетчатый плащ — широкий, удобный, так, что его можно было сдёрнуть с одного плеча на другое свернуть или в случае нужды положить на колени сидя в седле. Его сапоги желтоватого цвета были украшены шпорами в виде звёздочек. На голове сиял бронзовый шлем, обложенный тонким листом золота и оканчивавшийся острым резным гребешком. На вершину шлема втыкались перья цапли, а с боков трепетали распущенные крылья орла. У отца не было таких лат, какие носят римляне, но по галльскому обычаю он носил широкий бронзовый, замечательном работы пояс, спереди у которого спускались бронзовые полосы, пришитые на ремешках и немного оберегающие живот от ударов. На левом бедре на бронзовой цепи висел коротенький меч из тонкой стали и с рукояткой из слоновой кости, вырезанной в виде львиной головы. В правой руке он держал копьё с длинным наконечником, а на левом плече красовался овальный, плетённый из тростника, выкрашенный и вставленный в кованый бронзовый ободок, с бронзовой бляхой на таком же кресте. Золотая чешуя блестела на его шее, а на руках выше локтя и у кисти золотые браслеты.
Он был выше всех и казался мне богом войны, особенно когда он сидел верхом на своём ретивом коне, который гарцевал под ним, побрякивая своей золочёной сбруей.
Позади ехали десять его всадников с золотыми обвяслами на шлемах; знаменосец держал красное знамя с бронзовым бобром наверху, а за ним ехали конюхи с торчавшими как лес копьями, в шлемах, украшенных бычьими, бараньими и оленьими рогами, ястребиными крыльями, волчьими и кабаньими головами. Глядя на этих страшных воинов, можно было подумать, что они отправляются на завоевание всего Мира.
Мать моя стояла, облокотившись на край окна в своей комнате, и с восторгом любовалась ими, улыбаясь сквозь слёзы.
Отец оставался равнодушным; он точно священнодействовал на виду всей Галлии и всего мира. Когда маленький отряд собирался тронуться с места, взор отца опускался на меня, и он обращался ко мне, как к совершенно постороннему ребёнку, но со скрытым оттенком нежности: