Мимо меня промелькнул красный плащ, и в римских рядах послышался крик:
— Император! император! Да здравствует Юлий Цезарь!
— К оружию, друзья мои! К оружию!.. Пора кончать! — слышался голос Цезаря.
Против нас был произведён страшный натиск. Двое ворот вдруг распахнулись, и из лагеря вылетело два потока конницы. Мы были отброшены к лесу и бежали со зловещим криком:
— Спасайся, кто может!
Я видел, как погибали лучшие мои боевые товарищи и друзья детства: Карманно, Боиорикс, Думнак и Арвирах — все пали один за другим; а за ними и я, получив удар палицей германского всадника, покатился к подножию вала, на груду умирающих и убитых друзей, и лишился чувств.
XVII. После осады
Долго ли я пробыл без чувств, не знаю. Очнулся я перед рассветом от холода. На востоке небо уже побелело, но звёзды ещё не потухли. Я осторожно приподнялся и прежде всего отыскал свой меч. Дотащившись с трудом до опушки леса, из которого накануне мы начали нападение, я сел, прислонившись к дереву. Голова у меня была страшно тяжела, а на плече зияли две раны.
На римских линиях всё было тихо, и только вдали слышались оклики часовых.
На горе Алезии слышался тот же крик и на том же языке, на каком окликали внизу в лагере, то есть на латинском языке! На городской стене развевались местами знамёна, вероятно римские.
С запада тянулось поле, сплошь покрытое убитыми. Великая галльская рать, состоявшая из двухсот тысяч человек, разлетелась, как сон. Тёмные груды указывали путь, по которому она бежала в лес.
Я так был расстроен, так ошеломлён, что не мог собраться с мыслями. Голова у меня была точно пустая. Я понимал только, что случилось что-то ужасное, непоправимое, отчего у меня замирало сердце и трещала голова, но сообразить хорошенько, что это такое, я не мог. Я припоминал всё, что случилось давно, но из последних событий ничего не помнил: я находился точно в бреду. Всё кончилось! Но что же кончилось? Прежде всего Галлия, свобода, слава! А что же ещё? Мои сподвижники, мои друзья детства — все лежали кругом мёртвые...
Вергассилавн, мой добрый начальник, Верцингеторикс, надежда и сила страны... Где они? Но меня ещё что-то тревожило...
Мало-помалу мысли мои стали проясняться, и сделав последнее усилие я припомнил всё и вскрикнул:
— А Амбиорига? Что сталось с ней?
У меня в ушах ещё раздавался её голос из-за римских укреплений, сначала весёлый, победоносный, а потом тревожный, печальный и отчаянный. Что сталось с ней? Умерла она? Тяжело ранена? В плену, может быть?
Я сразу вскочил на ноги, как измученная лошадь, получившая удар шпорами. Я взглянул на римские линии, а потом на город. Где мне суждено найти её, в побеждённом ли городе или в лагере победителей?
«Пойду искать её, — сказал я сам себе, — и умру, если она убита, или если не буду в состоянии освободить её. Разве теперь для галльского воина жизнь может иметь какую-нибудь ценность?»
Дойдя до реки, я утолил томившую меня жажду, обмыл раны, лицо и смыл кровь с одежды. Раны я, насколько мог, перевязал тряпками и привёл в порядок свой военный наряд. В сумке одного убитого я нашёл кусок хлеба и подкрепил свои силы.
Затем я стал припоминать, как одевались галлы, служившие в римских войсках. На раненое плечо я набросил плащ, а правую руку обнажил до самого плеча, — так делали эдуи в Герговии.
Пальцами расчесав волосы, я откинул их назад, закрутил усы, подвязал бронзовый пояс, и со своим золотым ожерельем и запястьями я всё ещё походил на начальника. Никто не сказал бы, что я только что с поля битвы и всю ночь провёл в бессознательном состоянии. Решительным шагом я спустился с горы и направился к воротам лагеря, где окликнул часового.
— Кто идёт? — крикнул тот.
— Галл-союзник!.. Поручение к императору...
Солдат с недоверием посмотрел на меня.
Но я был один, без всякого вооружения, кроме меча, а день уже наступил. Очевидно, меня бояться было нечего. И кроме того я говорил таким уверенным голосом! Ворота отворились, и ко мне подошёл центурион.
— Что тебе надо?
— Я уже сказал!.. У меня есть дело к императору. Я могу говорить о нём только с ним самим.
— Но кто же мне поручится, что ты не обманываешь?
— Я галльский всадник и мог бы привлечь тебя к ответу за такие речи... Доказательство, что я близок с Цезарем, вот оно!..
И я показал висевший у меня на шее золотой перстень с печатью Цезаря. Центурион тотчас же узнал его.
— Ну конечно! — сказал он. — Раз ты носишь такую вещь, ты должен быть очень к нему близок... Но императора нет в лагере: он отправился вступить во владение Алезией.
— Я пойду туда.
Центурион обернулся и сказал:
— Дайте двух провожатых этому человеку.
Я прошёл римский лагерь и без труда вошёл в город.
В городе я увидел зрелище гораздо более ужасное, чем на поле битвы. Чтобы разделить добычу равномернее, город был разделён по кварталам, и кварталы отданы когортам и союзным отрядам. Отряды приходили под начальством центурионов, входили в дома, грабили их и всю добычу складывали в груду, прицепив на копьё такую надпись:
«Десятый легион, третья когорта, вторая сотня».
Пленников тут же продавали и торговались относительно цены их с людьми подозрительной наружности. Сильных воинов или юношей показывали, выхваляли их достоинства, красоту или силу, заставляли бегать, ходить, поднимать тяжести, и открывали им рот, как лошадям, чтобы увидеть зубы.
Лёжа кучей на земле, с перевязанными назад руками, воины плакали от стыда. Несчастных копьями заставляли поднимать головы и смотреть на купцов, с пренебрежением осматривавших их.
— Нынче цена на них очень низка, — говорили последние. — Вы наводнили ими все рынки Италии. Да и кроме того, как они все худы и слабы!.. Не дёшево будет стоить откормить их.
Мне пришло в голову, что Амбиорига могла быть в числе пленных, предназначенных на продажу с молотка.
«Нет, — думал я, — она не из таких, которые живыми отдадутся в руки... Её нет в живых. Мне следовало бы поискать её там, среди убитых, в том месте, где она билась у лагеря». Меня охватило отчаяние. «Зачем мне идти к Цезарю? Что я ему скажу? Что же мне просить у него? Она умерла! Не лучше ли мне броситься на грабителей и умереть с мечом в руках?»
И я уже взялся за рукоятку меча, как вдруг на повороте переулка увидел подходившего ко мне хромого центуриона, упиравшегося на копьё.
— Как, это ты? — сказал он. — Что ты тут делаешь?..
— Гней Марон! — вскричал я.
И, отойдя от солдат, провожавших меня, я подошёл к Марону.
— Моя невеста здесь в плену, — тихо сказал я ему, — и я иду к Цезарю выпросить её.
Он с грустью посмотрел на меня.
— Я не забыл, что обязан тебе жизнью, — сказал он мне, — и желал бы рискнуть ею для тебя. Но только подумай хорошенько! Что ты затеял? Явиться к императору тебе! Ведь ты бунтовщик, и твоя правая рука, обнажённая до плеча, меня не обманывает. Ты, должно быть, очень мало дорожишь своей жизнью?
— Так мало, что ради спасения своей невесты готов хоть на крест!
— Спасения!.. В том-то и трудность!
Я крепко стиснул ему руки.
— Ты знаешь что-нибудь о её судьбе? Говори! Она умерла? Или хуже того? Говори! Я всё могу выслушать.
— Нет, она не умерла. Но от этого не легче ни ей, ни тебе. Её подняли чуть живую, придавленную громадным куском плетня; она сорвала его с вала и попала под него как в сеть. Не будь этого, клянусь Геркулесом, никому бы её не взять! Невеста твоя настоящий дьявол. Она у нас убила и изранила целый десяток людей. Когда её подняли, то, судя по её одеянию, не знали, мужчина она или женщина… Но один союзник-галл крикнул: «Это женщина! Очень значительное лицо! Не трогайте её! Ведите её к Цезарю!» Её и свели к Цезарю, которому сначала очень хотелось осудить её на смерть. Этот паризский начальник просил его подарить её ему как рабу. Цезарь посмотрел на него... как умеет смотреть, и отвечал, что он подумает.
— Так он ничего не обещал ему?
— Нет. Но между паризом, который служит под римскими знамёнами, и другим, без устали воевавшим против них, разве можно колебаться? Не говоря уже о том, что он может не дать её ни тебе, ни тому, но зачислить её в добычу, предназначенную солдатам, или подарить её какому-нибудь центуриону, или же просто, узнав, в чём дело, бросить её в колодец.
— Разве он такой жестокий?
— Нет, он не жестокий, но только страшно озлоблен против вас всех, помешавших ему своим восстанием заниматься делами в Риме. Нет, он не жесток! При случае, он даже бывает очень снисходительным. При разделе пленных между войском и им, он оставил за собой всех эдуев и арвернцев. Говорят, что он хочет освободить их без всякого выкупа, чтобы ещё раз попробовать, нельзя ли сделать из этих народов себе союзников. Ты видишь, до чего он бескорыстен и великодушен!
— Иду к Цезарю! — сказал я. — Прощай! Может быть, ты меня никогда более не увидишь...
XVIII. Печать Цезаря
Не трудно мне было найти дом, в котором находился Цезарь. Его окружала громаднейшая толпа: военачальники римские, галльские предводители, представители народов союзных и побеждённых, толпы просителей и масса пленных.
В приёмную комнату я вошёл в сопровождении двух своих провожатых. Там было больше всего галльских предводителей с обнажённой правой рукой.
Многие пришли просить у Цезаря помилования своим соотечественникам. Другие просили за себя, стоя на коленях перед возвышением, на котором стояло кресло императора.
Цезарь говорил почти со всеми резким и строгим голосом. Иным он подавал надежду, другим он заявлял, что город их будет разрушен, а жители проданы в рабство. Некоторые, по его повелению, были тотчас же схвачены и уведены солдатами.
— Посадить их в одну темницу с Верцингеториксом и Вергассилавном.
Вдруг взор его упал на меня и орлиные глаза его пронзили меня до глубины души.
— Кто ты такой? И зачем пришёл?