— Папа, смотри! — старший двумя пальцами держал за крылья бабочку.
Младший, вытянув шею, разглядывал ее как чудо.
— Отпусти, — сказал я.
Он хлопнул ресницами и разжал пальцы…
Время от времени у меня проявлялись все признаки мании преследования. Мне начинало казаться, что за мной следят. Наверное, такое рано или поздно происходит со всеми сторожами. А что, если задуматься, в этом определенно было какое-то зерно. Мания преследования как профессиональная болезнь.
Все те, кто мечтал заглянуть между ног пациенткам этого заведения, теперь переключились на сторожа. Я для них был как участник реалити-шоу «За стеклом». Ей-богу, это было неприятно, если учесть, что такого я совсем не предвидел, устраиваясь на эту работу. Я не к этому стремился. Они не давали мне сосредоточиться. Они мешали моим психофизиологическим изысканиям.
Обычно эти гаврики собирались на крыльце заднего входа, курили, выпивали и травили свои несмешные байки. Они громко харкали и гоготали, тем самым показывая всяческое свое пренебрежение к этому зданию вообще и ко мне — в частности. Я их раздражал как второстепенный персонаж, неожиданно появившийся в сюжете и оттеснивший главных героев далеко на задний план.
Но что они могли сделать? Собственно говоря, ничего. Так, каждые полчаса звонить в дверь, разбить пару стекол или обоссать кирпичные стены, — больше ни на что они не были годны. Один раз, правда, я слышал характерные стоны под окнами смотрового кабинета, но ничего не смог разглядеть, украдкой выглядывая из-за штор. Они явно провоцировали меня на необдуманные действия, но я был настороже.
Положа руку на сердце, мы были похожи. Просто у меня был доступ, а у них — нет, в этом вся разница. Они партизанили, а я действовал на передовой. Но если бы я им сказал, что здесь ничего нет и что нужно искать в других местах, — они бы мне не поверили. Подумали бы, что я их парю, чтобы единолично владеть тем, что им пока никак не давалось в руки. Мы были похожи, повторяю, только я зашел глубже и двигался все дальше, пока, наконец, не остался совсем один.
В один из таких вечеров позвонил Гарик.
— Хо! — сказал он в трубку. — Никогда не пил в таком месте. На колоннаде собора Святого Павла пил, а вот в женской консультации не доводилось.
— Махнуться, что ли, предлагаешь? — усмехнулся я.
— Выпить предлагаю.
Через сорок минут мой приятель выкладывал на стол регистратуры диковинные пузыри.
— Сколько здесь платят? — вскрывая нарезку, спросил он.
— По твоим деньгам — я остаюсь им должен, — ответил я.
Он сел напротив и распечатал бутылку.
— Говорил я тебе — учись. А ты женился.
Мы выпили, потом еще. Я давно не сидел ни с кем за столом и потерял способность смотреть кому-то в глаза.
— Что с Люськой?
— А что с ней может быть?
Он обиделся.
— Хули ты тут, как на допросе, пинг-понг нарезаешь? Так не канает, братэлло.
Раздался длинный звонок, ободравший тишину с крашеных стен.
Гарик удивленно уставился на меня. «Это что еще за байда?» — вопрошал его взгляд.
Я в двух словах обрисовал ему картину. Про себя, про детей, про Люську, жену, гопников по ту сторону стен, — я не пощадил никого, мне ничего не было жаль. Все, что скопилось за это время в моей душе, вывалилось наружу.
— Так и хули ж ты сидишь? — хмыкнул на это Гарик. — Бери телефон, звони.
Если бы это было просто!
— Бля, че за мелодрамы ты тут разыгрываешь? — скривился приятель, разливая по новой. — Маде ин Индия, епта! Давай, я позвоню? Давай, говорю!
Вместо этого снова позвонили в дверь.
Вот это уже было лишним. Я всегда говорил, что отсутствие вкуса и чувства меры ведут к необратимым последствиям. Короче, не сговариваясь, мы бросились к входной двери…
Утром, когда я сдавал смену, в здании не было ни одного целого окна.
У нее звонок не работал. Я постучал.
Я хотел ей сказать, что бросаю жену, детей и переезжаю к ней. Я хотел покончить с этим раз и навсегда.
Люська открыла, и все сразу встало на свои места.
Пять месяцев — уже заметно.
— Не от меня? — только и смог спросить я.
Она отрицательно покачала головой.
Распластанный, я лежал на диване, как будто меня скинули с крыши.
— Писатель! — орала теща в большой комнате. — Какой он писатель!
— Тише, мама, — успокаивала ее моя жена.
— Ты мне рот не затыкай! — не сбавляла обороты теща. — Я таких писателей, знаешь, где видела?!
Мне было очень плохо. Я был отравлен алкоголем, криком, жизнью. У меня не было сил подняться и плотнее прикрыть дверь.
— Почему он не идет на работу! Почему?! Третий раз уже звонили!
— Мама, — уговаривала жена свою мать. — Ему плохо.
— Он должен пойти на работу! Его ждут, понимаешь ты или нет?!
«Меня никто не ждет», — шептал я.
Дети испуганно сидели в своей комнатке.
«Господи, Господи, Господи», — шептал я…
— Ты не любишь меня, — сказал я жене, когда она склонилась надо мной.
Я плакал.
Жена тоже шмыгала носом. Потом молча легла рядом.
Не знаю, каким образом, но она забрала половину моей боли.
Это было ее ответом.
17. ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА
Не знаю, как все было, когда она уходила, — я был пьян. Валялся на кровати в грязных носках — просто лежал без движения, как будто меня сюда скинули с крыши.
Когда я открыл глаза — сначала один, затем постарался справиться с другим, — на улице пели птицы. Я лежал, прислушиваясь к чириканью за окном, пытаясь понять, о чем могли переговариваться птахи — их гвалт не казался бессмысленным. Что-то заставляло их разевать клюв. Тогда-то я и понял, что она ушла окончательно.
Полежав еще немного и попробовав пошевелить конечностями, я все же решился встать. Мне было очень плохо — примерно так должен чувствовать себя огурец, когда его шинкуют для салата.
Квартира была пуста. По крайней мере, по дороге в туалет мне никто не попался. Я добрался до унитаза, обнял его и попробовал с ним поговорить. Так, рассказать ему, каково тому, кто просыпается утром в одном носке. Я представил эту картину со стороны — распростертый на кровати человек, как Иисус на кресте, с волосатыми ногами, лежит, зажмурив глаза, и боится их открыть. Боится вместо потолка увидеть мебельный шкаф, например, набитый корзинками и одеждой. Тяжелый, готовый в любой момент сорваться и придавить.
Холодный кафель спасительно холодил лоб.
Когда я смыл, капли воды попали мне на лицо — это было приятно.
Поднявшись на ноги, я умылся, сунув голову под ледяную струю, потом долго пил из-под крана. Все это было невыразительно, похоже на сон — после примерно сотого глотка я очнулся и, не вытираясь, вышел из ванной.
Да, жена ушла, как и предупреждала, но это ничего не значило. Вернее, кое-что означало, но жизнь на этом не останавливалась. У меня сегодня было много дел.
Натянув штаны и футболку, я прошел на кухню, попытался настроить старенькое радио, попутно разжигая на плите газовые горелки. О том, чтобы похмелиться, не было и речи. Именно этого добивалась моя жена, когда хлопала дверью, — чтобы ее муж после ее ухода ударился в запой, как она в бега.
«Хрен тебе», — сказал я себе и ей, ложкой помешивая в кастрюле. Хрен вам всем.
Мне нужно было забрать мебельную стенку из магазина. Три секции, с антресолями. Пусть это уже было в некотором роде бессмысленно, но я хотел довести дело до конца. Тем более деньги проплачены.
На улице начиналась весна. Снег еще лежал, вперемешку с грязью серел тут и там. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил в черную, будто обугленную дверь. Я звонил долго, пока мне, наконец, не открыли. На пороге стоял мой сосед. Я звал его Джон.
— Помоги мне мебель перевезти, — сказал я ему. — Я заплачу.
Джон бессмысленно смотрел на меня.
— What? — сказал он, пошатываясь.
— Мебель, — повторил я. Потом развел руками, очерчивая перед ним большой прямоугольник. — Help me, please.
— Ме…бе…? — вопросительно заблеял он.
Джон стоял передо мной в трусах и майке, худой и какой-то весь разобранный, как поломанный спиннинг.
— Мани, — сказал я, поднимая брови в нетерпении. — I’ll give you money.
Наконец, кажется, он понял.
Поднял руку и костлявым пальцем помотал в воздухе.
— Money to hell. It is better to drink.
— Акей, — кивнул я. — Будет тебе тудринк. Давай одевайся, мы опаздываем. Гоу.
Он пошел в глубь квартиры, не закрывая дверь. Я переступил порог, однако внутрь не прошел, остановившись в прихожей. Не очень хорошо зная Джона, я был уверен, что он нуждается в деньгах, — никогда я не видел его трезвым. Держа в руке полуторалитрушку крепкой «Охоты», он обычно приставал к женщинам. Они бежали от него, едва завидев.
Джон мне нравился. Он появился, едва мы сюда переехали. До меня его не было — я слышал, как шептались об этом между собой соседки. Два раза он заливал нас водой — все три квартиры по стояку, — когда засыпал в ванне. И оба раза я отказывался подписывать коллективную жалобу, а без моей подписи ею можно было лишь подтереться. «Нам всем иногда нужен холодный душ», — думал я, закрывая перед жалобщиками дверь, так будьте же благодарны тому, кто вам его устраивает.
— Drink. Right now, — прохрипел он, едва мы вышли из подъезда.
Прямо сейчас? Я посмотрел на него внимательнее. Черт, он был прав. У него был такой вид, словно он собирался вот-вот отдать концы.
Мы завернули в магазин, и я взял нам по бутылке пива.
— The rest then, — сказал я ему, и он кивнул.
Остальное потом. Пробка полетела в грязь. Острый кадык на его шее заходил, как каретка швейной машинки.
Мы приехали в мебельный салон перед обедом.
Я протянул выписанный мне неделю назад квиток и оплаченный чек.
— Сами забирать будете? — подняла на меня глаза девчушка.
— Ec, — сказал я. — То есть да.
Она покачала головой.
— Тогда после обеда, — она виновато, но решительно поджала губы.