Это было смешно, и я улыбался. Небо бледнело. Еле слышно шелестела листва. Веяло летней утренней прохладой, перемешанной с тяжелым вином и легкой виной. Пахло какой-то дикой свободой, и этот воздух переполнял мои легкие.
Вчера я в сотый раз убежал из дома.
Не понял, с чего началось, но вот мы уже стоим друг против друга. Я и мой отец. Мы смотрим друг другу в глаза, пытаясь предугадать момент удара, самое его зарождение. Меня бьет дрожь — я трясусь, как последний шнырь, я боюсь своего отца. Уже потом, хлопая дверью, я сбегал по ступенькам вниз, едва сдерживая слезы и проговаривая про себя одну и ту же фразу: никогда не буду таким, как ты, никогда не буду таким, как ты, никогда…
— …я зажал ее между гаражей, — продолжает Гаманок, отыскивая где-то бычок и пытаясь подкурить. Обжигается: — Черт, сука!
— Кого? — мне становится любопытно.
— Ленку с седьмого этажа.
— Ого, да она же мокрощелка еще! — я опираюсь на локоть и подбиваю поудобнее подушку. — Ну и?..
Гаманок, наконец, щурясь от дыма, затягивается.
— Ей уже тринадцать, — говорит он и гадко ухмыляется.
— Ну, ты зверь, — восхищенно качаю я головой. — Зверюга гаманокская! Оставь дернуть.
Он передает мне хабарик, и я подношу его к губам. Затяжка горяча и так же коротка, как моя обида. Обиды нет, но есть нечто большее и глубокое, что с каждым разом ширится и что скоро будет не перешагнуть.
— Да, — говорит Гаманок, как бы между прочим. — Тебе придется давать показания.
— Не понял, — я выщелкиваю пальцем окурок за борт. — Какие показания?
— Пока ты спал, я порубился с отчимом.
Он смотрит на меня.
— С каким отчимом? — не понимаю я.
— Со своим, ептить! Опять приставал к мамаше. Хай подняли такой, что пиздец! Короче, он взял топор, а я саблю.
— Хуясе! — я представил приятеля с саблей. — И что?
— Мамаша мусоров вызвала, они его и забрали, вот и все…
— А я тут при чем?
— Ну, она хочет его закрыть. Нужен свидетель, понимаешь? На суде скажешь пару слов: хуе-мое, бухой мужик, топор, кровища… Они твой адрес записали.
Мой адрес. Ни хрена себе. Я никак не мог переварить его слова.
— Погоди-погоди. Какая еще кровища?
Он снова ухмыляется.
— Я ему палец отрубил.
— Что?!
Охренеть! Отрубил отчиму палец! Саблей! Не может быть!
На перила садится воробей и, едва взглянув на нас, срывается в бездну.
— Покажи, — говорю я.
— Палец? — улыбается приятель.
Он с готовностью встает и уходит в комнату. Затем появляется снова с какой-то тряпочкой в руке. Садится, разворачивает передо мной окровавленный платок. Да, черт, это палец.
Это был мизинец, срубленный аккурат под корень. Короткая венская сосиска с грязным ногтем на конце. Я завороженно смотрю на обрубок. У меня какое-то неприятное ощущение, будто я заглядываю в свое будущее. Но оно мне почему-то нравится. Мне нравится этот палец.
— Дай мне, — говорю я. — Ты все равно его выкинешь.
Гаманок удивлен. Такого он не ожидал.
— Зачем он тебе?
Я молча гляжу на палец. Потом на Гаманка.
— Ну что, даешь? В обмен на мои показания?
Если он до этого колебался, то после этих слов махнул рукой.
— Да забирай. Он мне не уперся. Если понадобится, у отчима еще девять.
Я осторожно завернул подарок в кровавый платок и спрятал в карман джинсов.
Уходя на работу, мать Гаманка сунула нам денег, попутно потрепав меня по волосам. Она давно оказывала мне знаки внимания, и мне каждый раз было неудобно за это перед своим приятелем.
Мы еле дождались открытия магазина. Я старался не думать, как там моя мать. Вина получилось четыре пузыря. Утреннее солнце ласково подталкивало в спину.
— К Якелю? — спросил я, сжимая две бомбы.
Гаманок, так же затаренный, как Александр Матросов, утвердительно кивнул. Мы прошли через двор и подошли к подъезду.
— Только давай через верх, — предложил я. — Через дверь хвостов будет больше.
Передавая бутылки друг другу, мы залезли на козырек, а с него — на якелевский балкон. Осторожно вошли в комнату.
Якель, открыв рот, спал с какой-то девчонкой.
Я наклонился над ними, чтобы ее рассмотреть.
Тринадцатилетняя Ленка. Так. Ни фига себе.
Гаманок со стуком выставил бутылки на стол.
Якель открыл глаза, и первое, что я увидел в них, был испуг.
Потом все пошло как всегда.
Мы пили вино, смеялись, вспоминая прикольные моменты прошлой пьянки. Ленка сидела в якелевской рубашке и выглядела на восемнадцать. Я хотел напрямую спросить Якеля, как она в постели, но берег этот вопрос на потом. Открылась дверь, и в комнату вошел его старший брат Ляля. Он только с месяц как освободился.
— Вот они где, колдыри, — сказал Ляля и удивился, заметив среди нас Ленку. — Мадам?
— Мадемуазель, — пропищала та, и все заржали.
Вино кончилось, но у кого-то тут же нашлись деньги. Квартира была двухуровневой, и мы перешли вниз, в большую комнату. К нам присоединились родители — Яковлевы-старшие. Мне нравилась тетя Зина — мать Якеля. Она никогда не выбирала выражений, но всегда была в них точна. «Я скорее из пальца застрелюсь, чем налью тебе», — бросила она мужу, когда тот потянулся со своим стопарем к бутылке.
— Палец, — вспомнил Гаманок, — покажи им мой палец!
— Это мой палец, — качал я головой. — Мой и больше ничей.
— Покажи, покажи палец, — не отставал Гаманок.
— Пошел ты со своим пальцем! — возмутился Якель. — Может, тебе еще залупу показать?
Несколько раз мы бегали в магазин.
Потом я сидел на балконе с якелевской древней бабкой и сжимал ее холодные ладони.
— Они издеваются надо мной, — дребезжала она, мелко трясясь. — Они мне кушать не дают. Умру я, умру скоро. Скорей бы умереть.
— Вы не умрете, — глотал я слезы, глядя на ее страшное морщинистое лицо. — Я сейчас принесу вам покушать. Сейчас.
Я вставал и шел на кухню, куда постепенно, как подтаявшая глыба льда, сползла пьянка. Обратно уже шел с банкой соленых огурцов.
— Вот, бабушка, — ставил я перед ней банку. — Больше ничего нет. Они выжрали все. Больше ничего.
В один из походов в магазин меня отловила мать.
— Сергей, сынок, пойдем домой, — мама смотрела на меня снизу вверх, и я видел, что ей страшно. Господи, она меня боялась.
— Ты идешь? — обернулся Гаманок, сжимая авоську с вином.
— Иди, я сейчас.
Он скрылся в подъезде.
Я снова посмотрел на мать и вдруг по ее жалкому растерянному виду понял, какой я сейчас пьяный и злой.
— Сынок, прошу тебя, — снова заговорила она, и ее голос дрожал. — Я тебя прошу…
И она заплакала.
И тут я взорвался.
— Нет! — заорал я, топая ногами. — Я не вернусь! Иначе я убью его! Слышишь, я его прирежу! Проткну, как свинью! Я отрежу ему все пальцы! Слышишь, ты! Все пальцы!
Слезы хлынули из меня, вырвались наружу. Сев на бордюр, я обхватил голову руками. Мать стояла рядом, не решаясь до меня дотронуться.
Это длилось бесконечно.
Когда мы пришли домой, там никого не было. Отец уехал на рыбалку с ночевкой, как и собирался. Плевать ему было на меня и на всю эту байду.
Я прошел в свою комнату, разделся — снял грязные джинсы и футболку. Потом прошел в ванную, настроил душ и встал под обжигающие струи.
Я стоял и сначала ничего не чувствовал. Так устал, что не было сил даже думать. Вдруг мне вспомнилась Ленка в короткой рубашке. И у меня начал вставать.
Когда я уже почти достиг пика, дверь в ванную отворилась. Мне едва удалось прикрыть руками вздыбленный член.
На пороге стояла мать.
— Что это? — спросила она, протягивая мне развернутый платок, на котором лежал палец.
— Закрой дверь, — сказал я, сжимая мошонку.
Ее растерянный взгляд с моих глаз переместился вниз на мои руки, потом она тихонько прикрыла дверь.
Я дотянулся до шпингалета и защелкнул его.
Затем всеми пальцами руки сжал член и довершил начатое.
6. ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ
Когда она спросила, кто ее проводит, стало ясно без слов, чего она добивается.
В общем-то, я с самого начала подозревал, что ей не терпится с кем-нибудь перепихнуться. Почему бы и нет. Повторяю, я понял это с самого начала.
Нас было трое. Я, мой друг Рубин и, собственно говоря, она. На ней была бежевая куртка и какие-то темные колготки. Более подробно я не всматривался. Честно, я вообще стеснялся на нее смотреть. Мы пили вино в подъезде девятиэтажного дома на площадке седьмого этажа. Я могу отыметь ее семь раз, — стучало в моей голове, и пальцы, сжимающие стакан, слегка подрагивали.
На вид ей было за двадцать. Для меня эта цифра имела вес.
Мы познакомились с ней возле винного магазина. Ждали трех часов, когда он откроется, и Рубин рассказывал мне, как он мутузит своего отца, когда тот напивается.
Шел дождь. Мы кутались в куртки.
— Пока он возится с ключом, я надеваю боксерские перчатки. Не спешу, потому что он бухой дверь по двадцать минут открывает. Дома никого: матушка — в ночной, братишка — у другана. Я стою в прихожей и жду. Разминаюсь. Наконец у него получается. Он заходит. Я жду, пока он закроет дверь. Еще минут пять. И вот он поворачивается ко мне лицом. Я стою перед ним, но он меня ни хрена не видит. Умора! Я заряжаю с правой по кумполу. Ему хоть бы что. Он идет в туалет. Я жду, пока он выйдет. Потом снова нахлобучиваю. Раз-два. Теперь уже посильнее…
Я слышал эту байку сотни раз. Это единственная история Рубина, в которой он дает волю импровизации. Каждый раз он заходит все дальше. Его нежность к отцу растет, как снежный ком. Не удивлюсь, если в самое ближайшее время он его изнасилует.
Ее появление прервало рассказ на самом интересном. Если бы не она, мой приятель уже сегодня посягнул бы на отцовскую невинность.
Она подошла к нам и оказалась выше нас на полголовы.
— Васю знаете? — спросила она.
— И что? — Рубин сплюнул ей под ноги.
— Где он?
Пока Рубин разглядывал ее, я пожал плечами.