– Перекрестись!
Я скрестила пальцы, направила их в сторону Людовики, будто изгоняя дьявола, и поняла всю высокопарность своего жеста.
– Моя мама сказала мне, что вы атеисты.
Ноэми посмотрела на меня. Она тоже понятия не имела, что означает это слово.
– Моя мама знакома с твоим папой.
Выходит, Людовика устроила весь этот небольшой спектакль, чтобы сообщить мне, что её мама – подруга моего отца?
– Она знакома и с твоей мамой.
И даже с мамой.
Выходит, мы с Людовикой тоже в каком-то смысле уже подруги. Я снова попыталась улыбнуться ей.
– Моя мама сказала, что вы не верите в Бога.
Ноэми, в отличие от меня, с Богом была знакома очень хорошо. Она шарахнулась от меня так, будто я толкнула её. Я же, напротив, стояла словно каменная скульптура.
– Моя мама сказала, что я не должна разговаривать с тобой.
Сделав пируэт на кончиках пальцев, она удалилась вольной походкой, светлые волнистые волосы колыхались на спине.
Своё «спасибо» я вполне могла бы оставить при себе.
Ноэми подняла яблоко, покатившееся следом за Людовикой, и сунула мне в руку.
– Это правда, что ты не веришь в Бога? – спросила она, опустив глаза.
Впервые за весь день мне тоже наконец удалось задать вопрос. Подумать только, ведь если послушать Марию, так я слишком часто делала это.
– А кто такой Бог?
Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:
– Как это – кто такой Бог?
– Ну да. Кто такой Бог?
– Но не спрашивают, кто такой Бог!
– Почему?
– Потому что Бог – это… Бог!
– А…
Мы помолчали.
– Так кто же он всё-таки? – снова попыталась выяснить я.
Ноэми немного подумала.
– Не знаю. Но верю в него. А ты?
Я тоже немного подумала.
– Не знаю.
– Подумай как следует.
Я подумала.
– Не знаю.
Ноэми смирилась:
– Ладно. Но завтра скажешь. Иначе я тоже, наверное, не смогу с тобой разговаривать.
Час от часу не легче.
Удастся ли мне за один день познакомиться с этим Богом? Насколько я поняла, он жил где-то очень далеко. Я не знала где, но уж точно ещё дальше дедушки и бабушки.
– Почему ты осталась со мной, а не ушла с остальными? – спросила я Ноэми, немного подумав.
– Потому что боюсь их.
Мне, конечно, куда приятнее было бы услышать другое: осталась, потому что я славная, милая, весёлая или хотя бы «не так боюсь, как их», даже просто «не знаю почему».
Конечно, меня огорчил такой подход: она всего лишь не боялась меня. А это означало, что Ноэми —трусиха. И я тоже. Кого ещё мог не бояться трусливый человек, как не другого такого же труса?
Но мне некогда было придираться к мелочам, я решила примириться с таким ответом и поблагодарила её.
– Я тоже не боюсь тебя, Ноэми.
Прозвенел первый звонок. Перемена окончилась. Сестра Бенедетта чётко и ясно объяснила нам, что после первого звонка у нас есть ещё пять минут, чтобы вернуться в класс. После второго звонка мы все должны стоять за нашими партами.
Хотя я и не знала точно, сколько это – пять минут, но понимала, что очень мало. И уж точно недостаточно, чтобы выучить молитву Отче наш.
Будучи трусихой, я поступила, как детстве, когда оказывалась в безвыходном положении: не в силах заплакать, я до предела задержала дыхание и упала без сознания.
Мой первый день в школе оказался очень недолгим. В Колледже Верующих занятия начинались в половине девятого и заканчивались в половине пятого. А я уже в одиннадцать вернулась домой. Если не считать тридцати минут на дорогу, то я пробыла в школе всего два часа. Рекорд, которым можно гордиться.
Я просидела дома целую неделю. После того, как обняла у калитки маму, температура у меня подскочила до сорока.
Пришёл врач, который не обнаружил ни простуды, ни кашля, ни особых симптомов, вообще ни единого признака какого-либо заболевания, но тем не менее я болела.
Повышенная температура, которая держалась ещё несколько дней, служила единственным способом, каким моё тело могло защитить того абстрактного жильца, что появился в нём с недавних пор и в данный момент оказался в довольно трудном положении.
Уже на следующее утро, по правде говоря, я чувствовала себя лучше. Спускаясь по лестнице в кухню, чтобы позавтракать, я услышала, как разговаривают у камина мама и Мария.
К сожалению, папу в это время, видимо, особенно переполняло творческое вдохновение, потому что грохот от его молотка стоял во всём доме. Я плохо слышала разговор, но смысл его всё-таки поняла.
Когда Мария везла меня из школы домой, она сказала, что не ожидала от меня подобного поведения. Стыдно устраивать такую сцену, словно я – грудной младенец.
– Ты же обещала, что больше не будешь вести себя так, выходит, твоё слово ничего не стоит… Пустые обещания! – заключила она, и мне стало ещё хуже. Я ведь никому не собиралась сделать ничего дурного, я только хотела, чтобы не делали плохого мне.
Конечно, я знала, что мама всегда в ужас приходит, когда я падаю в обморок. Поэтому я давно перестала прибегать к нему, хоть он и служил самым действенным средством добиться своего. И в тот день применила, не подумав.
В ту минуту, в панике, мне и в голову не пришло, что где-то очень далеко от школы, занятая своими делами, может быть даже слушая в гостиной запись Мадам Баттерфляй, мама может разволноваться.
– Я не подумала об этом, Мария, – уточнила я, когда она остановила машину в аллее у гаража.
– Плохо, – ответила она. – Всегда нужно думать, прежде чем делаешь что-то.
До приезда домой она больше не разговаривала со мной, поэтому у меня не нашлось возможности переубедить её.
И всё же, сидя на ступеньке лестницы и уткнув голову между балясинами, я слышала, как она сказала маме, что я ещё очень большой молодец, если всё обошлось только обмороком. Потому что это же чистое безумие – без всякой подготовки выставить ребёнка за калитку, а уж определить девочку в школу к монахиням – вообще сумасшествие. Ничего мне не объяснив предварительно. И если у вас самый большой сад в городе – это ещё не повод, чтобы отправить в религиозный Колледж девочку, которая даже понятия не имеет, кто такой Бог. Проводить целые дни на воздухе в моём возрасте – это очень важно, кто бы спорил, как похвально и то, что мой отец не пожелал объяснить мне, во что верить, а во что нет.
– В самом деле, в самом деле, – говорила она. – Однако… Свобода тоже должна быть ограничена, чтобы ею располагать.
Разговор несколько усложнился, и мама отняла руки от лица.
– Леда ведь могла умереть… – произнесла она.
– Да ладно… Будет вам, синьора!
– И в этом была бы виновата только я…
– Синьора, прекратите наконец… Сейчас у нас проблемы посерьёзнее!
Мама тяжело вздохнула.
– Сколько раз я вам говорила? Кому суждено сломать шею, тот найдёт тёмную лестницу.
– Да, ты права, Мария.
– Ну вот и слава богу. Не будем преувеличивать. Град ещё не означает неурожай.
Мария если уж начинала, то могла говорить без конца, а мне во что бы то ни стало требовалось немедленно выяснить одну вещь. Ещё со вчерашнего дня мучил меня этот вопрос.
– Мама… – позвала я из-за балясин.
Она подняла голову, и лицо её осветила улыбка, она подошла к лестнице, и наши глаза оказались на одном уровне.
– Вы с папой старые? – наконец спросила я.
Мама растерялась и даже как-то выпрямилась, стоя внизу.
Мы так и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Очень серьёзно.
Потом Мария недовольно фыркнула и вновь принялась яростно махать своей метёлкой.
– Тебе в школе это сказали, да? – спросила она.
Я молча кивнула.
– Не сомневаюсь. Мне тоже так говорили.
Я надеялась получить какое-то толковое объяснение, но и представить себе не могла, что оно окажется таким, какое я услышала.
– Я – последний ребёнок в семье. У меня было ещё семь братьев. Первый на двадцать лет старше меня.
Я не понимала, при чём тут эта история про братьев. Но под конец её рассказа кое-что для меня всё-таки прояснилось.
Мои родители не старые. Просто у них имелись ещё и другие дети, которые родились на десять лет раньше меня.
Я с облегчением вздохнула и широко улыбнулась Марии и маме. Плохо, конечно, если Мария сказала неправду и мои родители в самом деле старые, но в любом случае это уже не моя вина. Виноваты Либеро и Фурио.
Время, которое я провела дома, а не в школе, заполнилось множеством событий. Невысокая температура, ещё державшаяся, не создавала мне проблем. Разве что я ощущала некоторую слабость, впрочем приятную, и тепло, которое словно окутывало и вроде бы притупляло чувства.
Я стала чуть слабее слышать, поменьше разговаривать и немного хуже видеть. Словно плавала в чём-то. Всё казалось мне более мягким и сглаженным, будто по ночам кто-то специально шлифовал острые углы. Поэтому, когда мне сказали, что Бог – это не человек, а Бог, и всё тут, впечатление от такого объяснения оказалось не сильнее, чем взрыв бомбы для глухого.
Права Ноэми.
Бог был, и всё тут. Если ты верила, что он существует, – значит существует. А не верила – значит, его нет. Если верила, что существует, – он помогал тебе. А не верила – он занимался своими делами. Справедливо.
Бабушка верила в Бога, по-своему, но верила; отец совершенно не верил в подобные вещи. Мама верила, когда была маленькой, из-за бабушки, но сейчас больше не верила, из-за моего отца. Либеро и Фурио – тоже мне! Мария верила, но не доверяла. Ватту не разрешалось верить.
Сёстры в Колледже так сильно верили в Бога, что повенчались с ним, как мама с папой. Только сделали это в церкви, а мои родители – в мэрии. Мэрия – это церковь, где нет цветов и музыки и где венчают бесплатно.
Вот так и проходили дни. Я спрашивала, и все отвечали мне и объясняли. По очереди, на диване у камина. Каждый по-своему.
Отец, вытирая руки тряпкой, когда выходил из своей мастерской и поднимался наверх, в спальню.