— Поднять мост! Закрыть ворота! — по лицу воеводы Радка прошла судорога, и он метнулся на западную стену, но дружинники успели передать его повеление стражникам. Мост над рвом поднялся, когда до передних печенегов оставалось едва ли полста шагов. Сверху ударили стрелами русские лучники и вынудили степняков спешно отхлынуть назад: не удалась Тимарю задуманная хитрость — изгоном войти в крепость.
Но в поле остался Вешняк, и ярость врагов выплеснулась на него. До трёх десятков всадников ринулись к нему, копья выставив. Нет, не показал спины находникам русич! Копьём встретил и свалил ближнего, но тут же упал вороной конь, недолго послужил новому хозяину. Пеший Вешняк принял удары на себя один. Его широкий меч, как лозу гибкую, срезал неосторожного всадника, едва он приблизился к Вешняку, — а кому не хочется отличиться на виду всего войска!
Но вот пронеслись мимо печенежские наездники. Вешняк щитом прикрылся и неторопливо стал отходить к крепости, под защиту русских лучников. Недалеко уже осталось…
— Что делают, а? Что делают? — в ярости кричал Янко, хватаясь за рукоять меча, будто мог чем-то помочь отважному ратоборцу. — На одного — кучей!
У Вольги вдруг ослабели ноги — едва удержался за частокол: печенеги разом натянули луки, и десятки стрел ударили по Вешняку. Несколько стрел впились в щит — били почти в упор! Вешняк качнулся, пытался устоять, но не смог, упал сначала на колени, потом опрокинулся на спину, открытой грудью под тяжёлые копья. Янко вскрикнул и руками закрыл лицо, а Вольга плачущего Бразда оторвал от частокола, чтобы не видел младший товарищ, как дёрнулось под чужими копьями тело Вешняка. Не мог смотреть на это и Боян — спрыгнул с камня, который подложил себе под ноги, и опустился на холодный деревянный помост, уткнув лицо в колени. Крепкой бранью разразился Ярый и обнажённым мечом застучал о дубовый частокол:
— Дорого вы заплатите за Вешняка, за коварство своё! Попомните день этот!
— Ты прав, Ярый, — сквозь звон в ушах донёсся до Вольги голос воеводы. — Такое коварство на Руси не забывается! Нынче же ночью накажем печенегов. Пусть знает Тимарь, что в Белгороде нас достаточно, чтобы проучить находников!
Чьи-то сильные руки взяли Вольгу за плечи и подняли с помоста. Он открыл глаза — перед ним отец Михайло: лицо как из серого камня выточено, только глаза блестят, будто к ним сквозь плотные веки пробивается трудная мужская слеза. И Вольга не сдержался — ткнулся лицом в кольчугу отца и горько заплакал, сотрясаясь всем телом.
— Не плачь, Вольга, — утешал его отец Михайло. — Много смертей ещё придётся увидеть, пока будут стоять вороги под нашими стенами. Крепи своё сердце. Так надо.
Сеча во тьме
Они билися, рубились день до вечера,
А со вечера рубились до полуночи,
Со полуночи рубились до белóй зари.
Воевода Радко призвал белгородцев на сечу, и они откликнулись дружным согласием, как откликаются послушные сыновья на тревожный зов любимого родителя, если они с ним заедино душой и телом.
— Теперь сил набирайтесь, а ночью ударим на печенегов, — сказал воевода Радко.
Михайло, возвращаясь с торга, куда собирали их на недолгое вече[87] воевода и посадник, думал вслух:
— Сил набираться — так надо бы поесть досыта. А на столешнице у нас ныне не много брашны уготовлено.
— Не пора ли и нам… — заговорил было Антип, едва поспевая за широко шагавшим Михайлой. Кузнец, будто ударившись о дерево, резко остановился. Понял, что ратай говорит о своём коне. Не ответил. Так молча и вошли на своё подворье.
— Отче, позри, сколь мы ныне травы нарвали! То-то Воронку сытно будет!
Василько, сияя голубыми глазами, поспешил навстречу Антипу и Михайло. Вольга, Милята, обе дочери ратая и малый Вавила толклись у телеги, в которой заметно бугрилась высыпанная из торбы слегка примятая трава.
— Где брали? — Антип сурово сдвинул брови: в крепости такой травы давно уже нет. Сберегая коней до крайней возможности, люди выщипали всю зелень на крышах землянок и на внутреннем склоне вала.
Василько опустил голову. Вольга замялся было, переступил босыми ногами. Но не врать же родителям! Повинился:
— За частокол ходили мы. Нам Янко лестницу спустил. Они вместе со Згаром перешли за стену. — Помолчал малость Вольга, с надеждой посмотрел на взрослых, добавил смелее: — Да и не одни мы спустились в ров, и другие были поблизости, кто посмелее. Для нашего бережения Янко упросил дружинников с луками встать на помосте.
Антип сдержал беспокойный вздох: уже трёх белгородцев побили насмерть печенеги, подкравшись в дебрях трёховражья! Да несколько таких же неуёмных отроков стрелами тяжко поранили. Долго ли до беды? А и запретить как? Для ратая конь равноценен жизни. Самого себя как жизни лишить?
Михайло тяжело повернулся к Антипу, уронил без излишнего разъяснения:
— А ты говоришь… Идём в кузню, посмотрим готовое рукоделие. Снесём торговому мужу Вершку, поменяем на резаны. Резаны снесём на подворье посадника и возьмём брашны, чтоб сила была для ночной сечи. — И прошёл мимо отроков, не сказав слова укора.
Долго перебирал в кладовой воинскую снасть: щиты, наплечники, шеломы и кольчуги, сготовленные ещё до печенежского прихода под Белгород и пока ещё не потребовавшиеся для нужд белгородцев. Всё это он, как и прежде так было, хотел передать торговому мужу Вершку, а тот в Киеве продал бы, взяв себе за посредничество десятую часть вырученных кун и резан. Михайло умел и любил рукодельничать, но не умел продавать, спрашивать достойную цену за свой труд.
Снесли тяжкую поклажу на подворье Вершка и долго стучали в толстые ворота, пока старый холоп не отворил им. На высокое резное крыльцо вышел чем-то растревоженный хозяин, строго глянул на Михайлу, на обвешанного оружием Антипа, недовольно молвил, раздувая толстые щёки:
— Надумал же! Будто назавтра у меня обоз в Киев намечен.
— Нужда торопит, Вершко, — пояснил неурочный приход Михайло.
— Несите, не гнать же с подворья вас теперь, — уронил в усы Вершко и, не обернувшись к пришедшим, медленно прошёл к просторной клети в глубине подворья. Снял запоры, открыл дверь. Словно опасаясь, что Михайло и Антип подглядят его богатство, сказал сурово:
— Здесь, у входа оставьте. Дале снесут холопы. — Отвернувшись, долго перебирал серебро на широкой ладони, потом протянул кузнецу. Михайло прикинул плату, и румянец гнева выступил на смуглых щеках. Голос дрогнул, когда с трудом разжал стиснутые губы:
— Почто же так? Али товар негож?
— Время негоже, кузнец Михайло, время-то вон какое лютое. А вдруг возьмут нас печенеги? Тогда и эти резаны мне в убыток пойдут, вороги весь товар поберут, — сказал Вершко, а сам глаза прячет от Михайлы, взгляд переводит то на венец дома своего, то на кресты близкой, сияющей на солнце церкви.
— Долго ли придумывал такое пояснение? — обиделся Михайло до лёгкого озноба в сильных руках. Теперь его волновало не малое число полученных резан, а слова торгового мужа. — Если возьмут город, то возьмут и головы наши. О резанах ли теперь тужить? Живым для жизни надо корм купить. — Михайло круто отвернулся от Вершка, дёрнул за рукав изумлённого ратая Антипа и пошагал прочь. На полдороге к воротам остановился и возвернул обиду торговому мужу:
— Ты, Вершко, печенегу уподобился в этот час, неправдою жить надумал. Живи, но помни, что бог неба воздаст тебе по делам твоим. Своё же рукоделие отныне сам в Киев возить буду. Нет к тебе доверия, исчезло, подобно дыму над дымником в ненастную погоду, верховым ветром разметало!
Когда возвратились домой и Виста приготовила ужин, Михайло призвал к столу Антипа и Луку с Могутой. Трапезничали ратники, потом отдыхали, а как опустилось солнце за лесистые увалы запада, встали на молитву за спиной старейшины Воика: кто знает, всем ли суждено вернуться с поля брани. Знали твёрдо лишь, что сеча будет лютая, не на живот, но на смерть!
Уже затемно все вышли во двор: Янко и отец Михайло в полном воинском снаряжении, а ратай Антип в шеломе со щитом, но кольчугу надеть отказался, тяжко в ней и непривычно ратаю. И меч Антип не взял, в руке у него топор на длинной рукояти. Это оружие ратай любил более другого, привычнее оно было ему. Вольга и Василько последовали за старшими, оба выбрали в кузнице короткие, по силам, сулицы. Женщин старейшина Воик дальше ворот из под ворья не пустил:
— Слёзы свои оставьте дома. Да молите богов, чтобы живы все вернулись. Не на охоту собрались мужи — ратоборствовать!
Обернулся Янко в последний раз, увидел мать Висту — руки на груди сложила, должно, молитву шепчут губы. Рядом в белом платне и с белой бородой старейшина Воик.
«А где Ждана? Заробела выйти вперёд матери своей Павлины, за спиной старших осталась…»
Мокрый торг — и за день не просох после вчерашнего дождя — заполнен белгородцами. Рядами стояли две сотни воев из пешей заставы воеводы Радка, а чуть поодаль, у Киевских ворот, возле коновязи, готовились к сече три сотни конных дружинников под началом Ярого.
Воевода Радко принимал белгородцев по одному и спрашивал:
— Чем владеешь? — и тут же с возов выдавал ратнику кольчугу, щит, а к ним меч или лук со стрелами, копьё или боевую палицу с острыми шипами. Одних посылал в сторону Киевских ворот, других собирал в десятки и направлял на стены — Белгород стеречь на время сечи.
— Михайло, — позвал воевода Радко, как только отец Михайло и Янко с ратниками приблизились к нему, — возьми под свою руку пеших белгородцев и пришлых. Мужи крепкие, к сече приучены. Будь им за младшего воеводу. Ты же, Янко, иди к заставе, там ждут тебя.
Янко простился с отцом глубоким поклоном, прошёл через торг и по улице к воротам, встал рядом с Ярым. Сотник, свесив на грудь седую голову, о чём-то сосредоточенно думал, изредка ковырял влажную землю склонённым копьём. Стояли так в молчании не долго — подошёл воевода Радко и руку на стремя коня Ярого положил.