Прислушался — тихо в лесу, погони не слышно. Луч солнца пронзил крону дерева, упал Янку на ноговицы, и он, следуя взглядом за лучом, словно впервые увидел свои ноги. Они лежали бесчувственные и неподвижные, будто чужие.
Было уже пополудни. Янко достал нож, торопливо отрезал подол платна. Потом скинул мокрые ноговицы, морщась от боли, осторожно потянул из тела остаток печенежской стрелы. Следом за тёмным наконечником сильно пошла тёплая кровь, от слабости зашумело в голове, но Янко пересилил себя, туго стянул ногу повыше раны, а на рану наложил ещё одну повязку. Теперь платно стало ему едва до пояса. Покончив с повязками, выжал мокрую одежду, встряхнул её и надел снова. Улыбнулся скорбно:
— Сколь раз уже купель в реке принимал. И ещё раз придётся. Белгород на той стороне.
Решил трапезничать под этим же дубом. Достал из котомки ржаные лепёшки и мясо, что дала ему в дорогу сердобольная ключница в княжьем тереме. Немного подмокло всё, но голодному Янку и подмоклое в радость. Отощал и силы на исходе. Янко отрезал кусок мяса побольше — ночью где поешь? — отломил часть округлой лепёшки. После недолгой трапезы засобирался в путь.
— Кровавника надо где-то сыскать да нажевать на рану. Не пристала бы хворь какая от грязи, — забеспокоился Янко и тихо застонал, поднимаясь. Потом оттолкнулся от дуба и захромал, налегая на печенежский меч, который легко уходил остриём в толстый слой лесного перегноя.
В сумерках — а они в лесу сгущаются быстро — Янко вышел на большую поляну на вершине пологого холма. Вышел и остановился, поражённый увиденным. Где он? И не сон ли то преждевременный наполнил странным видением уставшие глаза?
В центре поляны, словно скорбная память минувших дней, сиротливо высился разрушенный и полусгнивший бревенчатый частокол. В проёме между поваленными брёвнами виднелись тёмные развалившиеся землянки, дворища густо поросли бурьяном и крапивой…
— Чьё городище? — забеспокоился Янко. — Кто и когда жил здесь? И чьи это кости белеют среди полыни по склону невысокого вала?
Осторожно краем поляны Янко стал обходить мёртвое городище, не решаясь приблизиться к нему и заглянуть за частокол, где одиноко стоял старый тополь, на самой вершине которого сидел, взмахивая на лёгком ветру крыльями, уставший ястреб.
— Не древние ли боги, — шептал Янко, озираясь по сторонам, — наказали этих людей за отступничество от старого закона и напустили на них чёрную болезнь — мор? А может, это следы нашествия древних хазар, пришедших за данью… Дань взяли, да костьми своими и чужими устлали ров и городище. Теперь души павших плачут в холодных землянках, не имея живительного тепла очага, от живых родичей не получая ежедневную требу.
Янко вслушался в лесные звуки, долетавшие на поляну из чащи. Почудилось, будто среди птичьего переклика различил протяжное и горестное эхо-стон: «О-о-ох!» Так, верно, стонут души непогребённых, сбившись в кучу под застывшим очагом!
Холодом сковало ноги. Потом холод этот подступил к сердцу, мышцы спины скрутил в узел. Захотелось как можно скорее уйти прочь от мёртвого неприбранного городища. Янко осторожно попятился и ткнулся пятками в бревно, не замеченное в густой траве.
И в тот же миг опрокинулся навзничь, но не ударился о землю, а полетел в тёмную бездну, будто в огромную пасть страшного чудовища! Успел лишь издать короткий крик отчаяния и тут же умолк, больно ударившись спиной. И лёг, разом обессилев: ушла из него сила, как вода уходит из разбитой корчаги.
«Всё, конец!» — эта холодная мысль заполнила голову Янка, подобно тому как чёрная грозовая туча закрывает небо: во круг темно, и нет никакой возможности даже малому лучу солнца пробиться. Слишком много удачи было на пути до Киева и обратно. Сколько раз уходил от гибели, а теперь вот заживо погребён!
Он попал в одну из ловушек исчезнувших обитателей городища, которые они для защиты поселения вырыли вокруг. Ныне мёртвые, они поймали живого и теперь ждут его в другом мире… Янко всё же отважился посмотреть вверх. Сквозь небольшое отверстие, пробитое при падении, увидел высоко вверху над ямой уже затухающее вечернее небо. И два белогрудых облака над поляной — неторопливо, при слабом ветре, они передвигались к краю этого малого куска синевы. Янко с трудом подтянул под себя ноги, встал, потом начал ощупывать стены.
«Земля сухая, — заметил про себя, — должно, над городищем мёртвых давно грозы не было. — То, что в его могиле было сухо, чуть-чуть порадовало. — Стало быть, ночь перебуду, не заколею от холода до утренней зари…»
Но тут же горечь безысходности вновь подкатилась к горлу. Что толку землю щупать, когда глубина ямы в два его роста, а то и боле! Бог, знать, отвернулся от него, и помочь ему некому. Люди здешние умерли, живые далеко и сюда дороги не знают. Пройдёт сколь-нито дней, и его душа покинет остывшее тело, будет ночьми метаться над поляной в образе ночной птицы-филина, криком исходить будет, потому как некому похоронить его по новому закону. А сам себя в землю разве закопаешь?
Ощупав стены, Янко ощупал и себя. Пояс от меча был здесь, но меча на нём не оказалось — обронил, падая. И щит с руки слетел, где-то там, наверху остался. Только нож оказался при нём да котомка за плечами. Но что в той котомке — крохи! И что ему теперь нож? Разве что голодной, слабеющей рукой пронзить собственное сердце, когда желтозубая Смерть заглянет в яму и обнаружит его?
Янко снова опустился на землю, потёр раненую ногу и закрыл глаза, хотя и без того плотная, мёдом пахнущая темнота заполнила яму до краёв. Даже звёзды, засветившиеся высоко в небе, не разогнали её. Какое-то время стояла тишина, потом прошуршала крыльями запоздавшая на гнездо какая-то большая птица, а уж потом только ухнул раз, другой, будто пугая лес, филин.
«Вот он, голос мне подаёт», — подумал Янко, но тут же попытался отогнать от себя навязчивую мысль о ночной птице-душе. Начал думать об отце Михайло, о матери Висте, о братьях и о Ждане.
«Только и успел сказать ей, что, буде выстоим осаду да живы останемся, упрошу отца Михайлу вено дать за неё. Кто скажет им, как и где сгинул их Янко? И кто придёт к праху моему бросить горсть земли, прощаясь? Страшна смерть голодная, страшна!»
В темноте Янко нащупал нож и поднял его. Потом неторопливо кончиками пальцев потрогал тускло блеснувшее в звёздном свете кривое лезвие — остро ли?
Нужда великая
Ещё как-то молодцу мне не кручиниться,
Ещё как-то молодцу мне не печалиться?
Как вечер-то лёг я — не поужинал.
Я утрось-то встал — да не позавтракал,
Пообедати схватился — там и хлеба нет.
Было пополудни четвёртого дня, как Янко ушёл гонцом в Киев. Вольга сидел на старой колоде во дворе и грел пустое чрево под сонными лучами солнца. Босые ноги в обтрёпанных ноговицах широко раскинуты по высохшей от зноя траве, руки бессильно вытянуты до тёплой земли.
Дремлет Вольга, согретый солнцем, и гонит прочь голодные мысли о еде: только к ночи покличет мать Виста к столу. Давно уже так берегут белгородцы корм, взятый из княжьих клетей. И то славно, что два раза мать даёт малость хлеба и похлёбки из сушёной рыбы либо чечевицы, а в иной раз и кусочек конского мяса бывает у них на столе. Мясо то получает отец Михайло за кузнь от воеводы Радка: чинит отец вместе с ратаем Антипом оружие для дружинников. Ратаи же да холопы и вовсе один раз в день трапезничают, да и то на лёгкую руку, впроголодь. Взяли корм у богатых мужей в долг, а его ведь потом отработать надо будет!
«Досыта в городе едят, верно, только посадник Самсон да его не менее толстая жена, посадница Марфа», — подумал Вольга сквозь неспокойную дрёму.
— Вольга, — тихо проговорила над ним мать Виста, и он почувствовал на голове ласковую и чуть шершавую руку её. — Возьми горшок, сыне. Я похлёбку чечевичную сварила с малой долей конины. Снеси в землянку ратая Луки, пусть Рута детишек накормит. Который день из их дымника дыма не видно… Бог ты наш, что есть будем, когда приберём запас муки и гороха да последних коней порежут на корм? Помыслить и то невмоготу становится…
Лицо матери приняло столь скорбное выражение, что защемило у Вольги под сердцем от жалости к ней и к себе тоже. Он шумно втянул ноздрями дразнящий запах варёного мяса, почувствовал вдруг холодную пустоту внутри тощего чрева и заспешил со двора.
Землянка Луки была рядом, за кузницей отца Михайлы, но ближе к валу, а не к торгу. Вольга ни разу ещё не был у Луки — в их дворе играли только девочки. Крыша землянки за многие годы поросла пахучей серебристой полынью и оттого стала походить на маленький могильный курган.
Когда Вольга торопливо подошёл к землянке, рубленная из толстых досок дверь была ещё закрыта и ни звука не доносилось из-за неё. Вольге вдруг показалось, что от земли пахнуло неживым холодом, он плечом надавил на дверь. Медленно, с тягучим скрипом, она отворилась, показывая тёмное нутро землянки. Вниз вела короткая лестница — толстое бревно с насечёнными на нём узкими ступеньками.
День в землянку вошёл следом за Вольгой. И ещё тоненький столбик света проникал в жилище через дымник, белым пятном растекаясь у очага. Было прохладно — знать, давно уже на этом очаге не готовили пищу.
Слева от входа вдоль стены было устроено широкое ложе. На рядне, тесно прижавшись, лежали светловолосые девочки — пять головок и пять разбросанных по рядну толстых косичек. Спали девочки, голод ли свалил их — Вольга того не знал. Навстречу ему из-за очага поднялась невысокая и худая жена ратая Луки — Рута. На руках её лежала спелёнатая белой холстиной шестая дочь — младшая, грудная. Голодные глаза были невероятно большими на сером лице девочки. Рута тихо покачивала дочь, хотя она и не кричала. Вчера же, перед самой ночью, через открытый дымник землянки долетал её тоненький голосок. Должно, есть просила, несмышлёная, а есть было нечего.
«Досыта накормить бы их, обогреть, — горько подумал Вольга и молча протянул Руте горшок с похлёбкой. — Да чем? Самим, поди, скоро так-то бедовать…»