— Не уснуть бы…
— Не усну, — ответил Василько и добавил — Пугливы стали печенеги, не сидят у костров по одному.
— Недавним выходом дружинников в поле напуганы, — согласился Вольга и доверительно сообщил — Удастся нам задуманное — упрошу отца Михайлу меня воеводе Радку в обучение отдать. Хочу вместе с Янком в заставе дозорной быть!
— А мне землю пахать любо, — ответил Василько. — Надежду имел отец Антип — как освободим Могуту от Сигурда, так купим второго коня и в два рала пахать станем. Да все печенеги порушили… Сбережём ли Воронка?
И вновь умолкли надолго. Повеяло от реки утренней прохладой, а за холмами киевскими начала разгораться утренняя заря. Потом туман поднялся от реки и заискрился, будто инеем морозным присыпанный нескупо.
Василько вдруг толкнул Вольгу в бок, шепнул настороженно:
— Гляди, ещё один сюда идёт.
К ближней от обрыва кибитке, помахивая плетью, шёл высокий, при кривом мече печенег. Он грубо растолкал спавшего в кибитке, прокричал что-то, махнул рукой в сторону лагеря и ушёл.
— Та-ак, — протянул Вольга, покусывая редкими зубами былинку. — Знать бы, что он сказал?
— Думаю я, — подал мысль Василько, — то старший приходил, к котлу звал трапезничать. Смотри, и от других кибиток поднялись!
— Пришёл наш час, Василько! Ползём к кибитке, всё меньше страха, чем опять ночи ждать да на то, что уснут эти сидни, уповать!
Продрались сквозь колючий шиповник и поползли, вжимаясь в сырую от росы траву. Вот и кибитка, обтянутая шкурами… Никого! Гулко стучало у Вольги сердце от радости: неужто удастся замысел?!
— Помоги нам, бог русский! Не дай сгибнуть попусту, — шептал он, приподнимая голову над травой, чтобы осмотреться. Удача! Все шесть поводных коней, с ночи привязанные, стоят спокойно, изредка мух хвостом отгоняя. Вольга с трудом пересилил внутреннюю дрожь, поманил Василька.
— Бери ближнего к реке. Рядом стоит поводной — и его бери. Я сяду на чалого и остальных за поводья прихвачу. Поводного коня держи у левого бока, пусть прикроет, коли печенеги начнут стрелы в нас пускать.
— Сделаю так, Вольга, — отозвался Василько. Вольга уловил лёгкую дрожь в голосе друга, подумал: «Робеет Василько. И у меня руки трясутся». Затылку было холодно, будто кто туда положил горсть снега… Из травы поднялись разом. Вольга несуетно привязал поводных коней к седлу, шепнул:
— Я готов.
— И я… — отозвался Василько. — Плеть захватить надо.
Вольга потянулся из-под шеи вороного коня и с потёртой кожи, на которой спал печенег, подобрал длинную плеть.
— Пошёл! — почти закричал Вольга, не в силах более сдерживать себя. Метнулся в седло — Василько уже сидел на своём, — поочерёдно ожёг плетью коней на обе стороны и… Замелькали, сгибаясь под копытами, кусты чертополоха, пыльные змейки полетели следом за конскими хвостами!
— Встречают нас! — закричал, ликуя, Вольга, а внутри у него что-то хлопало и ёкало от быстрой скачки в непривычном печенежском седле. Он увидел, как быстро распахнулись ворота, как неширокий мост через ров опустился, и дружинники с луками вышли им навстречу — печенегов отогнать, что пустились было вдогон.
И — вот он, город! И родные лица вокруг! Бежит Згар, придерживая меч у бедра. Чуть поотстал отец Михайло. И почему-то при доспехах он, будто на сечу собрался. Рядом с ним ратай Антип… Пылят босыми ногами друзья.
Не видел Вольга, но слышал, как, стукнув дубовыми створками, закрылись за спиной тяжёлые ворота крепости. Он осадил коня, торопливо спрыгнул на землю ногами в прохладную по рани пыль. Отец Михайло обхватил сына сильными руками — и припал Вольга, прижался щекой к гладкой, ознобно-холодной кольчуге. И вдруг — знать, от избытка чувств — отец дал ему крепкий подзатыльник.
— Мать Виста поплакалась по тебе!
У Вольги едва глаза не вылетели из глазниц от такого проявления радости, но он не обиделся, только охнул и снова прижался к широкой груди отца. Рядом Василько молча винился перед ратаем Антипом в самовольстве, но видно было, что и Антип не в очень большом гневе на сына.
— Посадник Самсон с воеводой идут! — раздался чей-то выкрик рядом с Вольгой. Через торг степенно шагал посадник, а справа от него, весь в ярких бликах — солнце из-за частокола било прямо в грудь воеводе, — шёл Радко. За ним, едва поспевая, спешил сотенный Ярый. Шёл Ярый и от слабосилия, должно, опирался на короткую сулицу: прежде он с нею не ходил.
Вольга поднял голову. Отец Михайло улыбнулся в ответ на тревожный взгляд сына, сказал:
— Держитесь, неслухи. Сейчас спрос за самовольство будет.
— Ох! — только и успел прошептать Вольга, и Василько в растерянности переступил босыми ногами, взбивая пыль, словно только что пригнанные ими печенежские кони, которые косились глазами на тесно обступивших их белгородцев — всяк норовил погладить сытые бока степных скакунов.
— Та-ак, — заговорил нараспев посадник, затискивая руки за широкий пояс. — Что живы вернулись, то счастье ваше, знать, бог молитвы матерей услышал. Ладно и то, что печенеги не взяли — они бы учинили жестокий спрос, пытая про крепость. Но коли вы теперь здесь, то я спрашивать буду. Как запрет мой и воеводы нарушить посмели, город оставили?
Василько совсем заробел под грозным взглядом посадника Самсона, но Вольга краем глаза уловил за спиной воеводы Радка ласковый взгляд старого сотника, и взгляд этот приободрил его.
«Не убьёт же нас посадник до смерти! А и повелит высечь, так свои же сечь будут, не печенеги безжалостные!» — подумал Вольга и ответил, смело глядя в суровое лицо посадника Самсона:
— Повинны мы, посадник Самсон! Вели наказать нас по нашей провинности. Однако думали мы, город оставляя, не о себе, а про то, чтобы ныне в ночь люди города сытыми спать легли. Все — от мала до велика! Легко ли слушать, как дотемна в землянке ратая Луки плачет его дочь малая от голоду?
Посадник смутился отчего-то, опустил глаза в землю, а воевода Радко вдруг закашлял в кулак, потом сгрёб пальцами рыжие усы и стиснул их в молчании. И вновь заговорил посадник Самсон, оправившись от недолгого замешательства:
— Великая нужда толкнула вас на такое деяние. Но пуще того — ваше сердце о ближних порадело. А что славно, то ненаказуемо!
— Славно и то, что на Руси дети так с отцами схожи, — добавил воевода Радко. — Во всём — как мы!.. Этими конями накормим ныне в ночь ратаев и убогих. А вам что в награду за риск?
Вольга молча пожал плечами: не за тем ходили. Василько осмелился попросить:
— Пусть наш Воронок по жребию будет последним… Может, подоспеет княжья дружина, продержим как…
Воевода через силу улыбнулся:
— Пусть будет так, храбрый отрок.
Повеселев, расходились от ворот люди: ещё на один день голодная смерть отодвинулась от них. Лишь отец Михайло привлёк Вольгу к себе и сказал негромко, дрогнувшим голосом:
— Опоздала твоя помощь Луке. Ныне в ночь у него старшая, Злата, померла… Отмучилась.
Разбойник Могута
Ты постой, удача, добрый молодец,
Тебе от горя не уйтить будет,
Горя горького вечно не смыкати.
Могута тяжело поднялся с лавки — не было больше душевных сил смотреть на молчаливую скорбь ратая Луки, на слёзы, которые катились по впалым щекам в редкую рыжую бороду. Низко поклонился праху Златы, а потом под причитания Руты и плач сероликих девочек сделал шаг к двери. «Этим тоже недолго жить осталось», — кровь ударила в голову, едва Могута кинул взор на дочерей ратая Луки.
День клонился к вечеру, солнце светило ещё над западной стеной Белгорода, но в глазах Могуты была тьма, будто город вдруг окутало непроглядным туманом. Не видя дороги, брёл Могута по улицам вдоль чужих изгородей, вдоль пустых телег, под которыми копошились чужие дети с большими голодными глазами. Чужие ли? Не общее ли горе и нужда сроднили их всех? И его с ними!
Брёл, страдал Могута от беспокойных дум, казнился бессилием помочь людям. Нежданно наткнулся на бондаря Сайгу, совсем немощного от раны: лицо бондаря будто тонким слоем пчелиного воска покрыто.
— Ты почему не спешишь, Могута? — удивился бондарь Сайга. — Все белгородцы уже там собрались.
Могута осмысленно глянул на бондаря, увидел в руках у него кусочек конского мяса, прижатый к груди, чуть ниже того места, куда недавно ударила печенежская стрела. На помятом платне видна была незаштопанная дырочка и заметна плохо отстиранная кровь.
— Больших трудов стоило мне подняться с ложа и идти за кормом. Не балует холопов своих посадник Самсон обильной брашной, ох не балует. Жена Мавра и вовсе плоха стала. Разве что от мясного отвара малость полегчает ей, — с надеждой высказал бондарь Сайга.
Могута по-прежнему молча смотрел на него.
— Торопись, на княжьем подворье делят мясо печенежских коней. Там и твоя доля. Ты не слышишь меня, Могута? — спросил бондарь с удивлением.
— Всё едино — погибель нам неминуемая. Не нынче, так завтра, — обречённо выговорил в ответ Могута. — А вот посадник Самсон обходится и без такой доли, — и он указал на кусочек конского мяса. — Ты видел его на княжьем подворье, где корм делят?
Бондарь Сайга хмыкнул, закашлялся, отдышавшись, покачал головой:
— У посадника клети наших побогаче, ему ли с холопами…
— Вот оттого мне туга голову и давит, — перебил Могута и, не простясь, побрёл дальше, а бондарь Сайга долго смотрел в его широченную согнутую спину, потом вспомнил про больную Мавру и голодного Бояна, заспешил через торг к своему подворью.
Могута остановился у посадникова забора, против ворот. Что привело его сюда? Из смотрового окошка вдруг высунулась лобастая голова пса, вставшего на задние лапы, ощерясь, пёс показал огромные жёлтые клыки. Могута впился в зелёные собачьи глаза тяжёлым взглядом. «Экая тварь обжорливая! Людям есть нечего, а и он с пастью…» — с ненавистью подумал Могута и сделал ещё шаг к воротам, сжимая пальцы в каменно-крепкий кулак. Пёс не осмелился зарычать, зевнул, клацнув зубами, и исчез из виду. Могута изрядно пригнулся, заглянул на посадниково подворье, где у резного крыльца с дубовой дверью, а не у клетей, как то прежде было, медленно бродил ещё пёс.