— …Князь Владимир отстал! — этот гортанный крик кузнеца Михайлы услышали ближние белгородцы, бывшие ратниками в малом княжьем отряде. Прижатые к Стугне возле деревянного моста, они с великим трудом сдерживали напор печенежских всадников.
— Круши-и! — взбеленился от ярости Могута и огромным мечом врубился в печенежские ряды, распугивая коней и всадников. Щиты, обтянутые бычьей кожей, разлетались, словно грибы-поганки от злобного пинка ногой. Рубил Могута печенегов, их коней, и его хлестали кривые печенежские сабли, кованный из меди щит тяжело вздрагивал под их ударами.
— Так вас! — Могута увернулся от сверкнувшего перед глазами хвостатого копья, нырнул под щит и неистовым ударом повалил всадника вместе с конём, вырвался за печенежские спины. Один! Даже кузнец Михайло не пробился — его и ратников вновь отжали к мосту. Вот уже и на мосту сеча нещадная кипит.
Брошенное печенегом копьё догнало Могуту и ударило в бедро. Охнул Могута и не устоял, повалился боком. Всадник вполуоборот глянул себе за спину, не увидел огромного уруса и, ликуя, поскакал дальше к лесу, где бились ещё уцелевшие в немногом числе княжьи дружинники.
Могута выдернул копьё из раны, оторвал рукав от платна и одним движением наложил тугую повязку. Приподнялся на правое колено — совсем рядом на князя Владимира насели двое в лохматых шапках. Один тут же унёсся прочь, приникнув головой к конской гриве и истекая кровью, зато другой коршуном закружил над поверженным князем, выбирая миг для смертного удара.
— Берегись! — вскрикнул Могута.
Печенег не понял русского слова, но та ярость, которую вложил в крик Могута, заставила печенега на какое-то мгновение замереть. И тут же с неимоверной силой брошенное копьё пробило печенега насквозь — даже вскинутый щит не спас всадника! Он выронил занесённое над головой оружие, хватил ртом воздух, захрипел и повалился вниз, повиснув на стременах. Конь поволок мертвеца, но через полусотню шагов вытряхнул из седла совсем и побежал к реке, вслед за печенежским войском.
Могута, сам истекая кровью через слабую повязку, помог князю высвободиться из-под коня, но когда князь Владимир попытался было встать, придавил его рукой к земле.
— Лежи, княже Владимир, лежи! Сеча кончилась, застава Славича и белгородские ратники убежали за Стугну к Василеву. Мы одни здесь… вместе с павшими русичами.
— Что же нам лежать среди побитых? — запротестовал князь, не поднимая головы выше конского трупа, чтобы не заметили находники, которые поотстали от своих и теперь оббирали воинскую снасть и добротную одежду с мёртвых и подбирали раненых для продажи потом в неволю. — Не разумнее ли будет укрыться под мостом, а то и до нас доберутся эти степные хищники. Видишь же, бродят средь наших…
— Нога вот у меня кровит, — простонал Могута, сделав попытку шевельнуть ею.
Князь Владимир мечом отсёк подол своего платна, туго стянул рану избавителя. Истоптанным копытами бурьяном проползли к мосту и проворно нырнули в густые заросли ивняка, высокой полыни и жгучей крапивы. Из этого укрытия следили, как после сечи объезжали широкий дол печенеги, подбирая и своих побитых, как грузили на возы оружие и воинское снаряжение, снятое с мёртвых.
Ночью печенеги ушли, появились всадники Славича — ехали искать тело князя, а он живой ступил им с моста навстречу…
— Имени своего даже не успел сказать князю, — усмехнулся теперь Могута, привстал с крыши землянки. — Да и к чему? Главное — его жизнь для Руси спасена. И ещё то, что город Василев уберегли от внезапного находа степняков. А что пали ратники да дружинники — дивно ли теперь? При нужде и ещё сыщутся храбрые за Русь постоять.
Могута отвлёкся от воспоминаний, вновь глубоко вдохнул свежего воздуха.
— Любо как! Тишина окрест и птицы со мною. К зиме у меня ещё есть время изготовиться, лесу натаскать для очага, лучинушек насушить, жильё утеплить. Да и корма какого-нито заготовить про запас надо. А там и Агафью известить, где я…
Он повернул широкое лицо к востоку, глаза ладонью прикрыл — яркое солнце поднялось уже высоко над лесом, навстречу ему — будто гусиный пух по просторному двору — неслись лёгкие, растрёпанные ветром облака.
— Тепло ныне будет, — прошептал Могута. — Такие облака даже тени на землю не дают.
— Лю-ю-ди-и! Помо-о-ги-ите! — стон-крик вдруг, будто из-под земли, раздался где-то рядом.
Могута вздрогнул, чувствуя, как по спине волной прокатился отвратительный озноб. Вот тебе и тишь, вот тебе и неведомое людям место для потайного житья! Он замер, вслушиваясь, не повторится ли?
— Почудилось либо и вправду кто кричал? — заволновался он. — Но кто здесь кричать станет? Живой ли, а может, то злой дух выманивает меня из мёртвого городища, где сам обитает теперь? Не по нраву, вишь, пришлось ему, что я жить здесь надумал!
Могута прикинул так, поспешил успокоить себя:
— Должно, почудилось. Откуда здесь живому человеку взяться? А злые духи днём, при ярком свете, не балуют, тёмной ночи ждут. Так ночью-то я двери закрою, а углы жилья святым крестом помечу, да и молитву прочту от нечистой силы.
Но крик повторился — и опять о помощи!
Подхватив свою сучковатую палку, Могута взбежал на вал и сквозь пролом в частоколе оглядел восточную часть поляны — крик шёл оттуда. Клочья дыма от очага, проложив дорогу через поляну, тихо втекали в густой лес и там таяли среди кустарника.
Неподалёку от вала из травы торчали несуразно в стороны гнилые обломки жердей, сизых от грибков и плесени. Могута пригляделся и понял, что жерди когда-то прикрывали яму. Изломы же были свежими, стало быть…
«Вон оно как, — догадался он, осторожно подходя к яме. — Угодил кто-то в западню, а выбраться не может…» Словно в ответ на эту догадку из ямы донёсся протяжный и скорбный стон обессиленного человека. На краю ямы Могута увидел круглый печенежский щит, чуть в стороне — меч. Тоже печенежский!
— Да ведь крик-то был русский! — опомнясь, чуть не вскрикнул Могута.
Смятение охватило его. Как быть? Вызволить его — себя выдать! И на погибель человека не можно оставлять! «Ин будь что будет! То в руках бога, а мне, гляди, отыщется друг-сотоварищ. Не тать же я, не кат[103] в самом деле — живого в яме оставлять».
Могута прокашлялся, прежде чем произнести слово, но не успел — из ямы радостный крик вылетел:
— Кто рядом стоит? Спаси от смерти голодной, заклинаю именем бога и матери твоей!
«А давно сидит! Голос хриплый, жаждой перехвачен», — отметил невольно Могута и крикнул в тёмный зев ямы:
— Роту дай мне самую страшную, что, коли вызволю, ты и под пыточным спросом не скажешь, что меня здесь видел! Потому как я отныне — вне закона княжеского, а здесь моё пристанище!
Яма молчала. И вдруг, будто перепел из-под копыт коня, из неё вылетело:
— Роту дам тебе, какую хочешь, Могута…
Тискал Могута огромными руками исхудавшие плечи Янка, а тот, уткнув заросшее лицо в потом пахнущее платно своего спасителя, плакал от радости. И то — всякому ли дано вторично на свет родиться? С Янком же это произошло только что.
— Водицы бы испить, — проговорил Янко. — Слышу я, Могута, как сухие рёбра, будто камыш в пустой торбе, в груди шелестят…
Могута сбегал к дубу, где перед рассветом слышал родник, из черепка разбитой корчаги напоил Янка студёной водой.
— Травой как вода пахнет! — Янко утёр влажной ладонью лицо и, расслабив тело, раскинулся на крыше низкой землянки, радуясь солнцу и жизни.
— Шесть дён видел лишь край ямы на синем небе да десяток звёзд ночью над головой. А солнце так и вовсе не заглядывало ко мне. Руки измозолил до крови, землю ножом резал, думал ступеньки сделать. Да земля осыпалась, чуть попытаюсь подтянуть тело повыше. И нога пораненная изрядно мешала… Это тебя бог неба направил моею же тропой. Вдруг дым в яму залетел! Сначала думал — лес горит, а потом решился крикнуть. И ты пришёл!
Янко улыбнулся, счастливый, даже не догадываясь спросить, что же привело Могуту в это мёртвое городище?
Могута сидел рядом, подтянув широкие колени к подбородку, и на двух пчёл смотрел, которые, теснясь, в один цветок василька пытались влезть поглубже. Глаза Могуты смотрели на пчёл, а мысли вокруг собственной беды, будто пчёлы в цветке, вертелись.
— Горе великое загнало меня сюда, друже Янко, а не бог неба.
Встрепенулся Янко с примятого бурьяна и на Могуту голубые глаза поднял в смятении.
— Прости меня, опьянел от радости. Скажи, как Белгород? Стоит ли? Все ли живы в нём? И почему ты здесь? Неужели, меня не дождавшись, воевода Радко и тебя послал в Киев? Тогда какую роту ты с меня требовал, к чему?
Дунул лёгкий ветер, качнулся василёк возле левой руки Могуты.
— Ушёл я из Белгорода, Янко, — ответил Могута и глаза поднял к небу, будто там хотел отыскать бога и ему пожаловаться на людскую неправду. — Ушёл от суда посадникова. За что судим был? О том тебе в городе расскажут, говорить сейчас сил нет… И не все живы в Белгороде теперь. Умер бондарь Сайга, от голода хворь какая-то взялась в груди, где печенежская стрела ударила. Не долго страдал, в одну ночь отошёл к предкам… Разуверился я в единстве русского люда, ибо богатый муж и в беде норовит слабого под себя подмять. Ежели от печенега спасутся ратаи, не спастись им от Сигурда и Самсона да и от иных знатных мужей, как Вершко с торговыми людьми. Черниговец Глеб и тот поимел в Белгороде до десятка закупов! А коли так, то чем они лучше печенега? Отныне я и Сигурд с посадником — враги! — последние слова Могута почти выкрикнул: столько злости накопилось в нём от горя за неправду на земле. — Нашу нужду они себе в прибыль обернули!
Янко на колени привстал, всем телом повернулся к Могуте. Тревожные мысли отражались на его сером, нездоровом лице, но глаза загорелись понятным беспокойством.
— На русичей руку хочешь поднять? Мыслимо ли такое? В час, когда находники землю нашу воюют?
Но Могуту не смутил такой вопрос, и он сказал то, что давно уже обдумано было: