Почему же именно мертвое укоризненное лицо жены – одна из лучших минут жизни Андрея Болконского?
«Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть» —
эта цитата почти во всех сочинениях. Некоторые при этом уточняют:
«Ему жаль ее и стыдно, что на поле Аустерлица он был готов отдать своих близких, а значит, и жену, за минуты славы, торжества. Теперь он чувствовал, что “виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть”».
Здесь абсолютно точно обозначена исходная точка для размышления. Но почему все-таки чувство вины связано с одной из лучших минут жизни? 10 человек (15%) считают, что это чувство вины открыло ему истину: жить нужно для себя, избегая лишь двух зол – угрызений совести и болезни. Но ведь встреча с Пьером Безуховым, разговор с ним на пароме, а затем встреча с Наташей приводят его к отказу от этой истины: «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год… надо… чтобы не для меня одного шла моя жизнь». Так можно ли считать одной из лучших минут жизни обретение истины, которая окажется потом не истиной?
И только 14 человек (напоминаю, я привожу цифры 1997 года), а это 20,5%, сказали о самом главном (в прошлые годы таких было значительно больше): это были минуты преодоления эгоизма, когда к нему приходило понимание боли другого человека, осознание собственной вины перед другими.
«Болконский понял, что он жил, не замечая других людей».
При этом 8 человек (12%) обратили внимание на то, что все эти минуты связаны с небом, «олицетворяющим вечное, справедливое, совершенное».
«Лежа на поле Аустерлица, он ничего не видел, кроме неба. И памятник над могилой умершей жены Болконского был ангел, готовившийся подняться в небо и так напоминавший ему Лизу. И после разговора с Пьером в Богучарове, сходя с парома, “в первый раз после Аустерлица он увидел то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле”. И Наташа Ростова, взволнованная красотою ночи, хотела улететь в небо».
Я всегда относился к сочинениям как к коллективным поискам истины (это невозможно в традиционных сочинениях, когда цель – чтобы все написали приблизительно одно и то же) и видел свою роль в том, чтобы сделать достоянием всех найденное каждым. А потому, анализируя сочинения, часто обращаюсь к находкам, которые были сделаны моими учениками в прошлые годы и даже десятилетия. Когда-то в одном из сочинений было очень интересное наблюдение:
«Пьер пробуждает в князе Андрее “лучистый, детский, нежный взгляд”. И на поле Аустерлица князь Андрей стонет “тихим, жалостливым и детским стоном”. И глаза жены смотрели “детски-укоризненно”, и Наташа с ее радостным смехом и детски-восторженными речами о луне и небе. Здесь настойчивое слово детский – олицетворение всего подлинного и естественного, что есть на земле и чем являются дети. А так как оно связано с воспоминаниями о лучших минутах жизни, то это воспоминания о чем-то настоящем и подлинном. Все эти вехи в жизни Андрея Болконского пробуждают в нем истинные чувства и стремления, все они помогают родиться в его сердце любви».
А 10 человек (15% – а может быть, это не так уж и мало для подобного уровня постижения и такой сложности поставленной задачи) подошли к пониманию того, что все эти минуты определяют «его путь от человека, стремящегося стать Наполеоном».
«Мне кажется, что, не случись с Болконским этих минут, он никогда бы не решился бы жить не только для себя одного, независимо, а чтобы жизнь “на всех… отражалась”».
Писали об этом и в 2004 году:
«Потому что сейчас князь Андрей делает еще один шаг от Наполеона».
«Для большинства людей крушение иллюзий – мгновения страшные, а для князя Андрея – лучшие».
«Он сосредоточен на себе, на своих ощущениях и переживаниях, порой ему бывает трудно понять других людей. Князь Андрей знает об этом и, выделяя лучшие минуты своей жизни, он имеет в виду какие-то откровения, когда мир предстает ему иным, чем обычно. Он ощущает себя на месте других людей, сознает их представления и мысли, хочет, чтобы его “жизнь на всех… отражалась, чтобы она шла не для него одного”».
И понятно, почему думающие именно так все эти годы обращались не только к тем словам, которыми я начинал сочинение, давая задание, но и к тем, которые шли за ними непосредственно вслед.
«Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь и луна – и все это вдруг вспомнилось ему.
“Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для меня одного шла моя жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе”».
Анализируя эти сочинения, я приношу книгу В. Лакшина «Толстой и Чехов». Читаю слова из нее, как бы продолжающие, углубляющие мысли десятиклассников:
«…весь путь любимых героев Толстого будет ознаменован преодолением человеческой разобщенности, эгоизма, индивидуализма.
И Андрей Болконский, и Пьер Безухов приходят к осознанию своей общности с другими людьми как основного принципа жизни. Но приходят не сразу. Нелегко им преодолеть «эгоистическую субъективность сознания» [45] .
К мысли о том, что лучшие минуты жизни Андрея Болконского – минуты преодоления человеческой разобщенности и осознания своего единства с другими людьми, мы будем возвращаться не раз. Возвратимся и тогда, когда будем говорить, как князь Андрей не смог простить Наташу, потому что его боль была для него самым главным, а о том, что с ней, он и думать не хотел. И как потом будет ему горько почувствовать и понять это. И когда прочтем, как, заехав в Лысые Горы, Андрей Болконский замечает девочек, которые, воспользовавшись тем, что господа уехали, нарвали слив с оранжерейных деревьев. И Болконский делает вид, что не заметил их:
«новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его».
И когда мы будем сравнивать, как Болконский изображен накануне Аустерлица и накануне Бородина.
Так сочинение по литературе органически вписывается в работу по постижению романа. Потому что сочинение здесь не отчет о выученном, а инструмент, метод анализа художественного произведения, чем и должно быть сочинение по литературе.
Могут, конечно, спросить, а можно ли и нужно ли предлагать для сочинения вопрос, заранее по опыту предыдущих лет зная, что далеко не все в полной мере ответят на него. Можно и нужно, ибо только собственные усилия по постижению сцеплений художественного произведения могут научить эти сцепления постигать. И, что хорошо известно психологам, после собственных неудачных попыток истина воспринимается глубже, полнее, вызывая вместе с тем интерес к такой работе.
Вот вам модель сочинения. И вот вам модель урока по литературе.
Но такой подход и к уроку, и к сочинению далеко не всегда принимается учителями-словесниками. Почему же?
Бесспорно, влияет на это и острый дефицит времени. Ведь «служенье муз не терпит суеты». А при трех часах в десятом классе трудно идти вдумчиво и не спеша. Конечно, огромная роль и тех тем сочинений, а потом заданий ЕГЭ по литературе, которые заставляют выучивать и готовить учебный материал, а не размышлять и спорить. Но есть тут и другая причина.
Однажды попался мне в руки доклад учительницы литературы об опыте работы над образом Андрея Болконского. Там широко была использована и моя книга, причем целые абзацы списаны. Я к таким вещам отношусь спокойно: в конце концов то, что я делаю, и должно входить в общую учительскую копилку. Другое дело, когда во время сочинения на эту тему я увидел на парте распечатку из интернета соответствующих страниц свой книги. Но вот что меня в этом учительском докладе очень огорчило.
Сделав выводы, точно сформулировав, какие именно минуты своей жизни Андрей Болконский считает лучшими и почему среди них – мертвое укоризненное лицо жены, учительница дает своим ученикам домашнее задание: письменно ответить на вопрос «Какие минуты я считаю лучшими в жизни князя Андрея». Дело даже не в том, что здесь не к месту «я считаю». Горько мне было видеть другое: то, что мною было придумано как творческое задание, где нужно было думать, искать, читать и перечитывать, превращено было в бессмысленное повторение сказанного на уроке. Вместо того чтобы вчитываться, ученики должны были отчитываться. От куда эта тяга к бесспорному, отработанному, уже готовому?
Думаю, что дело тут и вот в чем. Хотя, может быть, в данном конкретном случае я и ошибаюсь.
Русская литература диалогична и многоголосна, полифонична. Вспомним Онегина и Ленского: «Они сошлись… меж ними все рождало споры и к размышлению влекло». Но вот «на столбовой дороженьке сошлись семь мужиков». И что же? «Сошлися – и заспорили…» А споры Чацкого и Фамусова, Базарова и Павла Петровича, Раскольникова с Лужиным, Свидригайловым, Порфирием Петровичем, Андрея Болконского с Пьером Безуховым, доктора Рагина с больным Громовым, Понтия Пилата и Иешуа. Но если это так (а это так), то и сами уроки литературы не могут не быть диалогичными, многоголосыми, построенными на столкновении разных точек зрения. Само содержание уроков требует и соответствующей методической структуры.