Уверен в одном: я не укрепил случайно вспыхнувшее зло в душе мальчика, и оно улетучилось. Я победил. Не мальчика, нет! Победил зло. В это утро в мире зла стало на один атом меньше, чем могло быть.
Но так ли все? Правильно ли я поступил? Читательница из Кемеровской области Елена Михайловна Елисеева пишет мне, что я не прав, что ребенок в то утро понял одно: можно говорить «ненавижу» по любому поводу и в любое время, и если кто-то обидится, то ребенок удивится и не поймет, почему человек обиделся. «На месте отца я бы отреагировала сразу, – пишет она, – сознательно и доходчиво объяснила бы сыну, что нельзя говорить „ненавижу“ без особой причины, ненавидим мы очень плохих людей, например фашистов. Это страшное слово – „ненавижу“, хорошего человека оно может оскорбить и обидеть, а ты понимаешь, как это – обидеть? Тебе было когда-нибудь обидно? Вот видишь, так и мне обидно. Мне кажется, сразу надо было пресечь это. А отец промолчал, и слово это злое не исчезло, оно только затаилось».
Вот случай показать, что такое разные педагогические веры.
Сначала кажется, что Елена Михайловна совершенно права и возразить ей нечего. Все ее доводы убедительны и вызывают уважение. Но права она по-своему, в своей логике, в своей вере.
А я верю, что мир в то воскресное утро был дороже всего и что если я каждое слово мальчика начну принимать как предлог для поучения, то мне придется поучать его с утра до вечера. Пусть даже и ласковым голосом, но поучать. В конце концов мои поучения станут надоедливыми. И однажды, когда придет минута сказать решительное слово и нужно будет, чтобы мальчик услышал его и послушался, – у меня такой силы влияния не останется, я всю ее истрачу на поучения по мелким поводам. Поучения – как антибиотики, они лечат поначалу, а потом вирусы привыкают к ним.
Я думаю, что мальчик в пять лет, сказав «ненавижу», уже знал, что это обидно, что он сознательно хотел обидеть меня, чтобы добиться своего, своей цели, и если бы я показал ему, что обиделся, – то и вышло бы так, как он хотел. Я показал бы ему, что, обижая человека, можно иногда и добиться своего. Я дал бы ему урок обидчивости, показал бы, что одна из возможных человеческих реакций на чужой поступок – это обида. Но обида – беспомощная реакция, самое слабое средство, я не хочу его учить обижаться. Я показал ему, что можно выработать и другую реакцию, можно поискать путь к согласию – мы стали искать его и нашли. Я учил его быть миролюбивым.
Я считаю, что, обидевшись, я отошел бы от мальчика, а мне важнее всего, чтобы не было между нами ни рва, ни канавки. Пока мы вместе, я могу влиять на него, а если я обиделся, отступил, отвернулся (обиделся – это отвернулся, как маленькие девочки отворачиваются и трут глаза кулачками: «Я на тебя обиделась!»), если бы я отвернулся, то мои возможности повлиять на ребенка уменьшились бы.
Я уверен, что, произнеся сердитое слово «ненавижу», мальчик все-таки не до конца еще понимал его серьезность, иначе (я его знаю, своего мальчика) он бы его не произнес. Сказал и забыл. Мог бы и похуже что-нибудь сказать… Но если я это дурное слово пропущу, не заметив, если ничего в ответ не произойдет, то спустя какое-то время мальчик и сам перестанет пользоваться сильными словами – ведь не в безвоздушном же, не в безлюдном пространстве он живет. А если бы я сконцентрировал его внимание на дурном слове, то он навсегда запомнил бы его, оно укрепилось бы в его сознании, и мальчик знал бы, что при случае можно воспользоваться этим словом – он видел бы, какой эффект оно производит.
И я не верю в педагогику пресечения («сразу надо было пресечь это»). Чуть что – пресечь! Я больше верю в педагогику противопоставления: злу противопоставляется добро. Я уверен, я верю, что мальчик отметил в своем сознании, как я отреагировал на сильное слово, на попытку обидеть, и он стал чуточку лучше, мой мальчик. Да и я, признаюсь открыто, любовью победив обиду, почувствовал, что я тоже стал лучше, и вот это мое незаметное, тонкое, неуловимое движение к лучшему – но движение! движение! – несомненно передалось и мальчику, иначе он ни за что не согласился бы на мое довольно глупое предложение встретить дядю Сережу во дворе. Ведь мальчик пошел мне навстречу, словно извинился передо мной, и насколько такое извинение дороже того, к какому я мог бы его принудить, если бы потребовал: «Ты меня обидел, проси прощения! Не хочешь? Не будешь? Упрямый мальчишка! Становись в угол!» И потом из угла услышал бы тягучее, душевно-ленивое: «Я больше не буду…» А потом пришел бы наш гость, и мы с Матвеем натянуто улыбались бы ему и изображали хозяев, чувствуя враждебность друг к другу. Я – потому что маленький мальчик посмел сказать мне «ненавижу», мальчик – потому что я устроил скандал по пустякам.
А к тому же – отчего это никогда не приходит нам в голову? – он маленький, он бессилен передо мной. Я могу делать что хочу: звать в гости дядю Сережу, не звать в гости дядю Сережу, а мальчик никаких прав не имеет. От этого можно и возненавидеть! И отчего не приходит нам в голову, что когда мальчик говорит нам «я тебя не люблю», «я тебя ненавижу», то он не только повторяет чужие, а может быть, и наши собственные слова (не говорили ли мы ему «я тебя не люблю!», а?), но и в самом деле ненавидит. Он маленький, его чувства сильнее наших! Прочитав ему нотацию о том, в каком случае надо употреблять слово «ненавижу», а в каком – нет, я бы поучил его, как за словами прятать чувство. Хороший ли это был бы урок? Это был бы урок вежливости, не спорю, но урок чувства – дурной, а чувства в этом возрасте важнее вежливости. У мальчика сильный характер. Когда он любит – он умирает от любви, когда он ненавидит – он кричит: «Ненавижу!» Что ж! Я не должен его ломать, но я не должен и поощрять его ненависть, его злобные чувства. Я не могу искоренить их в один миг – я могу противопоставить им добро, могу освободить мальчика от злого чувства, если оно было. Елена Михайловна победила бы дурное слово, а я, мне кажется, победил дурное чувство.
Если мальчик произнес злое слово просто так, я не должен заострять его внимание на этом слове.
Если мальчик хотел меня обидеть, я не должен поддаваться и обижаться.
Если мальчик ненавидел меня, я должен помочь ему справиться со своим чувством, сделать так, чтобы он сам победил его.
Но главное в этой истории заключается в следующем. Мама Елена Михайловна с ее педагогическими убеждениями, с ее педагогической верой должна поступить так, как она предлагает, – и она будет права. Она не может принять мой совет и поступить так, как предлагаю я, потому что мой вариант ответа, но без веры в него приведет к худшим, а не к лучшим результатам. Ведь это лишь кажется, будто я попустительствовал мальчику, нет, я действовал, я сильно потрудился в ту минуту.
А Елена Михайловна, если бы она поступила, как я предлагаю, пошла бы против себя, против своих убеждений, и вышло бы, что она просто промолчала бы, проглотила обиду. Вышло бы то самое попустительство злу, против которого – и в этом мы несомненно согласны – мы вместе восстаем, и я, и незнакомая мне Елена Михайловна, и почти все люди.
Конечно, я не произнес в уме и десятой доли тех фраз, которые здесь для наглядности воспроизведены в виде доводов и рассуждений, но все же эти фразы, эти мысли и доводы жили во мне, их подсказывала моя педагогическая вера. Но и я, разумеется, не могу принять вариант Елены Михайловны: он возмущает меня точно так же, как возмущает ее мое поведение.
Такова педагогика. В каждом слове, в каждой интонации, в каждом самом маленьком поступке отражаются все наши убеждения. В любом слове – вся педагогика во всем ее объеме, и потому, чтобы суметь сказать ребенку толковое слово, имеющее воспитательную силу, нужно вырабатывать в себе сильную, эффективную педагогику, сознательно обновлять свою педагогическую веру.
…А дядя Сережа все-таки пришел к нам в гости, приехал на велосипеде диковинной марки и раскраски. Он рассказывал детям во дворе сказку о том, как дружили полицейский и паук и как на птичьем рынке купили живую летающую подушку, он дарил детям апельсины из авоськи, предварительно вырезав перочинным ножом на каждом апельсине веселую или грустную рожицу. И вечером, укладываясь спать, мальчик сказал, что он очень любит дядю Сережу.
– Я его всегда знал, – сказал он.
Я почувствовал ревность, но подавил ее. В конечном счете не обязательно, чтобы мальчик любил родителей – любил бы он кого-нибудь. Бывает и безответная любовь, надо быть готовым и к этому. Лишь бы он любил кого-нибудь! Был способен любить!
Тоненький стебелек детской любви – любви к отцу с матерью, к чужому человеку, к кому-нибудь… Вдумаемся: ведь все, что в мире есть хорошего, в конечном счете вырастает на этом стебельке.
Глава 3Средства воспитания
Воспитание без воспитания – общение с ребенком без прямых средств воздействия, без команд, угроз, без одергиваний, замечаний, нотаций, без наказаний, битья и других мероприятий подобного рода. Предположим, что это понято и принято. Без чего – ясно. Но с чем? Что воспитывает ребенка? Почему все-таки происходит воспитание?
Из рассмотренных нами целей и условий воспитания выведем и соответствующие средства.
Вместе с педагогической верой, полученной нами в детстве, вместе с образом Ребенка, который создается под влиянием этой веры, живет почти в каждом из нас и страсть к воспитанию – не замечали ее в себе?
Страсть к воспитанию себе подобных – одна из самых первых человеческих страстей и самых неискоренимых. Психологи почему-то не замечают ее.
Дана ли она нам от природы? Ведь если заложена в человеке страсть, ведущая к рождению детей, то должна быть заложена и страсть воспитывать.
Или она дана нам из первых наших жизненных опытов? Оставьте трехлетнего мальчика с годовалым младенцем – и старший тут же начнет воспитывать младшего и будет учить его, как жить, пока тот не заорет на весь дом.