Я знаю женщину, которая до того затуркала своего сына-восьмиклассника, добиваясь от него успехов в школе, что он стал невротиком и попал в клинику. Тут мама испугалась, примирилась с мыслью, что ее ребенок не такой, как все, что он больной и не обязательно ему учиться так уж хорошо. Она оставила сына в покое, была ласкова с ним, принимая его таким, какой он есть. Они вместе переживали семейную беду, объединились… И что же? Сын быстро поправился, закончил школу, пошел работать на завод, а спустя два года поступил в вечерний институт и учится теперь так, что мама уговаривает его поменьше заниматься.
Мы с ребенком в одной комнате, но мы видим комнату и все вещи в ней разными глазами, с разных точек зрения. Я сверху, почти с потолка, а он снизу, почти с пола. Так, в переносном смысле, будет всю жизнь. Но мы не можем представить себе мир его глазами, и мы не можем даже вспомнить этот мир, населенный, как сказал один писатель, бесформенной массой великанов, которые иногда наклоняются над кроваткой, заслоняя свет, и громко гудят – то есть разговаривают. И наклоняться нужно, и гудеть, разговаривать тем более; но удержать бы в памяти эту разницу в мироощущении! Сколько бы времени мы ни проводили вместе, все равно ребенок ложится спать, и у него свои мечтания; мы в них не участвуем, мы в них не были, мы их не разделяем. У него свои сны, свои страхи, свои привязанности и оценки.
Мы стараемся понять ребенка; одним это удается лучше, другим хуже; но даже самые понятливые из нас, самые старательные в своих усилиях касаются лишь близкой границы мира ребенка. Чужая душа – потемки. Это справедливо и в том случае, когда перед нами не чужая, а родная душа сына или дочери. Все равно другая, все равно потемки! Не станем винить себя за непонимание этих потемок, не будем сердиться на потемки за то, что они не освещены для нас ярким светом. Единственное, что нам остается, – понимать, что мир так устроен. Понимать – и потому принимать существование всех этих чужих тайн и скрытностей, существование другого мира, другой души.
– Прошу считать меня человеком и быть великодушными со мной…
Все люди знают, что к детям нужно относиться по-доброму, с добром. И все знают, что есть дети, которые добра не понимают, над добрым словом смеются. Что ж, и мы порой путаемся, где добро, а где зло.
Тогда подальше от зла, в ту область, где нет и не может быть ошибок, – в область великодушия!
Нет на свете ни людей, ни детей, которые не понимали бы и не принимали великодушия.
В детском доме Януша Корчака при разборе проступков выносили одно из двух определений: или признать невиновным, или простить.
Причем те, кого прощали, еще и сердились: все-таки их признали виноватыми.
Когда ребенок набедокурил, провинился, у нас есть две возможности: показать, что мы его меньше любим, что мы сердимся, негодуем; и показать, что мы по-прежнему или даже больше любим его, жалеем и разделяем с ним его неприятности. Тогда источником неприятностей и мучений совести будем не мы, родители, а сам проступок. Плохо то, что я плохо поступил, а не то, что родители узнали об этом и наказали меня. Родители всегда со мной в моих бедах.
Маму с дочкой-семиклассницей вызвали к директору школы. Девочка плохо учится, дерзко ведет себя, вступает в споры с учительницей. «Да, да, я вас понимаю!» – мама кивает головой. Мама вздыхает, мама чуть не плачет, и девочка плачет. Но, выйдя из кабинета, мама смотрит на девочку, ей жалко дочь, и она… Она ведет ее в кондитерскую и покупает пирожное. Как назло, сюда же приходит и директор, видит эту антипедагогическую сцену.
Слышу: «Пирожные ей покупаете? А за что? Чем она заслужила? Тем, что мать опозорила? Что это за воспитание такое?»
Но мы относимся к детям не так, как к взрослым, по заслугам их, а как к детям, то есть великодушно. Дети потому и в радость нам, что только к ним мы можем относиться великодушно без особой опасности. Перебираю в уме все возможные детские прегрешения: какое из них нельзя простить? Не простишь, когда маленькие дети выбегают играть на проезжую часть дороги, когда спички берут… Вот, пожалуй, и все! Остальное можно принять, понять, простить. Умные мамы так и говорят самым маленьким детям: «Все можно. Все! Нельзя только «раз, два, три»: подходить к плите, трогать штепсель, выглядывать в открытое окно. Все остальное можно!» Полное, бескорыстное, безусловное прощение трогает самое зачерствелое сердце и действует куда сильнее, чем наказание. Оно часто бывает и шоком: чем глубже вина ребенка, тем большее впечатление производит на него наше помилование.
Высший идеал человечества, всепрощение, не может быть воплощен в жизнь взрослых, до этого еще очень далеко. Но в наших отношениях с детьми этот идеал воплотить возможно. Детство должно быть идеальным.
В одном доме пятилетний мальчик рос в окружении многих взрослых – мама, папа, тети, дяди. Каждый наказывал его, говорил: «Иди в угол». Он хмурился, но шел безропотно и лишь спустя какое-то время гордо кричал из угла: «Эй, вы, прощайте меня кто-нибудь!»
Я знаю дом, где ребенок, пока дорос до пяти лет, до сознательного, можно сказать, возраста, разбил семьдесят две чашки. Их считали, потому что приходилось покупать все новые и новые.
И его ни разу не наказали и ни разу не накричали на него…
Если у вас запущенный мальчик, его не возьмешь злом, то есть наказаниями; его не возьмешь и добром; к нему не пробьешься обыкновенным душевным отношением. Ему нужно великодушие, только великодушное отношение в конце концов спасет его.
– Прошу считать меня человеком и помнить, что я – другой!
Обычно родителям говорят:
– Вспомните, какими вы сами были в детстве.
Мама десятилетнего мальчика сказала мне:
– Воспитывать очень легко, надо лишь помнить, какой ты была сама, когда была маленькой.
Справедливо.
Но еще полезнее помнить, что перед нами совершенно другой человек. Не я. Не такой, каким я был в моем детстве. Иной. Другой.
Когда ребеночка приносят из родильного дома в родительский, мы остро чувствуем, что перед нами таинственное, непонятное существо – другой. Но проходит время, мы привыкаем к ребенку, узнаем его и… чудо исчезло, другой перестал быть другим. Мы уже не смотрим на ребенка с удивлением и вниманием…
Но если мы научимся видеть в нем другого, непохожего на нас человека, то нам будет гораздо легче принять нашего ребенка.
Человеку говорят: «Пойми, другие люди такие же, как ты». Но он видит, что другие во многом отличны от него. Да ведь и каждый из людей другой. Попытаемся это понять, и нам легче будет выносить всех, кто не похож на нас, и мы спокойнее будем относиться к странным на первый взгляд особенностям в характере нашего ребенка.
Другой, иной, новый человек растет у меня в доме. Я ему не хозяин, и он не моя собственность, ни один человек не собственность другого.
Спорят, есть ли другой разум в космосе, кроме человеческого.
Есть. Это разум ребенка.
Нам кажется, будто ребенок пока что дитя неразумное и надо быстрее приладить его к нашему миру, вразумить. Но ребенок не есть неразумное существо, у него другой разум, по-другому устроенный. С точки зрения ребенка, многое из того, что мы делаем, глупо и нелепо. Но если нам трудно это понять, то признаем хотя бы, что ребенок имеет право на глупость (с нашей точки зрения), он имеет право говорить глупости и совершать глупые поступки. Отнесемся к ним с уважением, это какая-то новая, еще неизвестная нам глупость, она своя у каждого поколения. Мудрость не меняется веками, а глупость молодых всегда новая, из этой новой глупости молодых постепенно вырастает обычная старая мудрость, лишь чуть-чуть не похожая на мудрость прежних поколений. И так мир делает маленький шаг вперед… Глупость взрослых – просто глупость, она безнадежна; глупость детей – кто знает, что из нее вырастет? Она вызывает надежды.
Другой человек, другой ум, другая глупость, другое детство… Если мы не понимаем, не чувствуем этого, мы стараемся другое сделать похожим на свое, другого на себя, а это невозможно, никому не удавалось. Другой всегда останется другим, и мы лишь испытаем горькое чувство бессилия и разочарования. Только в том случае, если я научусь смотреть на ребенка как на другого человека, я научусь уважать его, я смогу говорить с ним открыто, непредвзято, без поучительства. У меня нет превосходства перед ним, мы не можем ни в чем сравняться, мы разные: он другой и я другой.
Попробуем хоть несколько дней, хоть несколько минут посмотреть на детей таким взглядом, постараемся увидеть в другом человеке именно другого человека, и мы увидим, как открывается душа навстречу другому, как спокойно с другим человеком, как радует нас постоянное удивление людям, как легко поддерживать интерес к ним.
– Прошу считать меня человеком и не пользоваться мною в своих целях.
Бескорыстие. Воспитание ребенка – это подвиг бескорыстия, только у бескорыстных людей вырастают хорошие дети.
Нет, мы не жадные, не гребем под себя, нам ничего не нужно… Но дети растут плохие, потому что мы не замечаем, как в каждом нашем поступке проглядывает родительская корысть.
Мелкое, незаметное, педагогическое корыстолюбие – вот что губит наших детей.
Сын плохо ведет себя в троллейбусе, шалит, вертится, громко разговаривает. Я дергаю его, угрожаю ему, я готов шлепнуть его – но не потому, что он ведет себя плохо, а потому, что люди смотрят. Я вовсе не о том волнуюсь, что мальчик мешает другим. Но люди могут плохо подумать обо мне, осудят, скажут – избаловал ребенка, не умеет воспитывать. Я не о мальчике беспокоюсь – о себе. Я хочу, чтобы обо мне хорошо думали, вот в чем моя корысть! И мальчик, не понимая этого, – понимает. Он нарочно ведет себя еще хуже.
Сын вырос, я хочу, чтобы он поступил в институт, заставляю его готовиться, умираю, если он получил на экзамене слабую отметку… Мне кажется, будто я забочусь о сыне, о его будущем. На самом деле мне стыдно перед знакомыми, перед соседями и сослуживцами. Я уже представлял себе, как я встречу Николая Петровича, он спросит: «Как сын?» – «Ничего, – скажу я скромно, – школу кончил, в институт поступил…» – и Николай Петрович посмотрит на меня с уважением.