А теперь что будет?
И не ради будущего, не ради сына, а ради малознакомого Николая Петровича я ссорюсь с сыном и при этом произношу высокие слова, невысокую цену которых он понимает.
Биография ребенка – продолжение или даже часть нашей собственной биографии. Больше того, жизнь детей – признанный результат нашей жизни. Если у меня благополучные, хорошо устроенные дети, значит, и со мной все в порядке. Дети – как аттестат; хорошо ли мы учились или плохо, но аттестат каждому хочется получше. Вот мы и дергаем детей, наваливаемся на них: «Давай! Не подведи!»
Но у выросшего сына своя жизнь, он сам по себе человек, а не приложение к моей жизни, не дополнение, не аттестат, не свидетельство. Он чувствует, что мы заботимся не о нем, а о себе, мы выпрашиваем аттестат получше. Мы хотим быть медалистами, а ребенок для нас – лишь медаль.
Мальчик плохо учится, никто его за уроками и не видел. Но вот отца вызывают в школу, и он, вернувшись домой, разражается бранью, он кричит: «Что из тебя вырастет!» – он чуть ли не за ремень хватается. Он оскорблен в своих лучших чувствах и крайне обеспокоен судьбой сына.
А на самом деле он раздражен тем, что его побеспокоили, что ему пришлось пережить несколько неприятных минут в учительской. Покой – вот в чем его корысть. И он обрушивается на сына как будто бы за то, что тот плохо учится. На самом деле – за то, что он стал причиной беспокойства.
Денег многим из нас на детей не жалко, мы для детей на все готовы. Но поступиться покоем готовы не все. На покой мы жадны.
Я такой же, как все, я тоже охраняю свой покой, я тоже уверяю себя, что мне необходим покой для работы, но постепенно я начинаю замечать, что все мои претензии к детям сводятся к одному:
– Не мешайте! Не беспокойте меня! Не раздражайте меня! Оставьте меня в покое! Почему я из-за вас должен терпеть неприятности!
И мне кажется, будто я прав.
А на самом деле я просто хочу вырастить детей, ничем не поступаясь, – а это невозможно.
Я начинаю это понимать, и в каждом конфликте с детьми я, подобно детективу или судье, спрашиваю себя: «А кому это выгодно?»
И со вздохом обнаруживаю, что в девяноста случаях из ста я ищу выгоды себе, а не детям, что все мои фразы типа: «А что из него вырастет?», «Я забочусь о его будущем», «Но надо же детей воспитывать», – все эти благородные фразы – лишь дымовая завеса для собственной корысти.
– Прошу считать меня человеком и не бояться за меня, как за маленького…
Риск – вот труднейшее из педагогических воспитаний. Боюсь, ни в одном учебнике педагогики о риске не говорится.
Риск! Жизнь есть риск, и воспитание – тоже риск. Не рискуя, не проживешь, не рискуя, не воспитаешь человека. Воспитание – работа без гарантированного результата, и чем больше будем мы требовать гарантий успеха, тем хуже будет результат.
Мы начинаем закаливать ребенка, но при этом мы можем простудить его, как бы осторожны мы ни были. Так что же – не закаливать?
Мы выпускаем ребенка на улицу, но… И вымолвить страшно, что может случиться. Так что же – не выпускать? Всю жизнь за руку водить?
В педагогике есть понятие: нормальный риск жизнью ребенка. Мы должны выпускать его на улицу, он должен лазать по деревьям, все это риск и риск, и нам остается лишь одно – стоять внизу и смотреть, замирая от страха, потому что если крикнуть мальчику: «Слезай немедленно! Слезай, а то уши надеру!» – вот тут-то он и упадет.
Что делать? Бояться. Больше ничего.
Жан-Жак Руссо, автор самой знаменитой из книг о воспитании, пишет, что он готов наняться в воспитатели мальчика при одном условии: он не отвечает за жизнь Эмиля, своего воспитанника. Если ты отвечаешь за жизнь, если тебе приходится ограждать ребенка от риска, мужчину не вырастишь.
Нормальный риск жизнью…
При слове «риск» обычно ставят и прилагательное «разумный», «нормальный»; но кто скажет, где они, эти разумные, нормальные пределы?
Старшему сыну было шесть лет, когда мы отправили его на каникулы в Ленинград. Взяли билет в «сидячий» поезд, во все карманы положили записки с московским и ленинградским адресами, сто раз договорились с ленинградскими друзьями, которые должны были встретить мальчика… А все равно страшно! Да и мальчик боялся. В последнюю минуту я снял с руки часы и отдал ему: смотри, когда эта стрелка дойдет до этой цифры, ты приедешь…
И отправили одного. А что делать?
А еще прежде, в пять лет, случилась такая история: мы снимали зимой дачу и под полом ощенилась хозяйская собака. Хозяев не было. Маленький лаз под пол, только ребенку пролезть, а собака воет. Пустили маленького мальчика в темноту подполья, было страшно. Но полез, но вынес щенят!
И ведь не только жизнью ребенка приходится рисковать, но и судьбой.
В нашей семье было: умерла от чумки овчарка Уран, и сын-десятиклассник перестал ходить в школу. Десятый класс – а он дома сидит. Неделю, вторую, третью, и ничего не поделаешь! Надо, чтобы он набрался сил переступить через себя и пойти в школу… Почти месяц дома сидел, и никто ему слова не сказал, никто не упрекнул, все понимали: не может человек. Хотя, признаться, это очень тяжело – видеть здорового парня на диване, да сутками. Но настал день, поднялся он, пошел в школу. Даром, конечно, прогул этот не прошел, школу окончил не блестяще, на вступительных экзаменах в вуз провалился – но зато потом, после флотской службы, стал учиться, и с увлечением.
Ужасный пример, не правда ли? А если бы не встал, не пошел в школу? А если бы так и не стал учиться? А если бы…
Что на это сказать? Риск! Воспитание без риска жизнью и судьбой невозможно.
Прежде, когда детей в семье было много и вдруг, к несчастью, с одним из них случалась беда, родители умирали от горя – но были у них и другие дети.
Теперь ребенок один. А вдруг что случится? Стоит парню или девушке задержаться – мама в обмороке, мама звонит в милицию, в «скорую помощь»… Мама с ума сходит! И когда девочка вернется наконец, то вместо того чтобы броситься обнимать ее и целовать – жива! здорова! невредима! – мама снимает шлепанец с ноги и по щеке, по щеке: «Ах ты мерзавка, ты почему заставляешь мать волноваться?»
Любовь – коварнейшее из чувств. Маме кажется, будто она любит дочь, ведь она боится за нее! Она жить без нее не может!
На самом деле она не любит. Она лишь боится. Страх за ребенка и любовь к ребенку не одно и то же, подобно тому как не одно и то же ревность и любовь. Да, не бывает любви без ревности, и не бывает любви к ребенку без страха за него. Любовь и страх – растения одного корня, но любовь поднимает любимого, а страх – давит.
Любовь – это «иди», а не «стой!». Так любящие матери провожали сыновей на фронт: «Иди, сын!» И любовью своей прибавляли сыну мужества.
А если мы воспитываем на фразах: «Ты же знаешь, как я за тебя боюсь», «Ну почему ты обо мне не думаешь», «Что же, мать волноваться за тебя должна?» – то ничего из этого путного не получается. Чуть что – вызывают маме «скорую». Но воспитание с помощью «скорой помощи» – самый отвратительный вид воспитания, спекуляция на чувствах ребенка, какое-то извращение.
Да, мы рискуем, мы боимся за детей, да, сердце наше полно страха: где он? что с ним? что с ним будет? – это все естественно, и глупо было бы говорить: «Не бойтесь». Мы боимся за детей и будем бояться, и не может мать не бояться, но воспитание требует риска, воспитание – дело мужественных людей.
Сколько мужества нужно, чтобы вырастить ребенка, – страшно подумать.
– Прошу считать меня человеком и терпеть меня…
Вера, надежда, любовь, бескорыстие, риск и терпение! Терпение! Воспитание – это терпение.
В самом деле: понимать, принимать, терпеть – это один узел. Где не хватает терпения – надо бы постараться понять, где не понимаю – постараюсь вытерпеть, и всегда я принимаю ребенка, всегда люблю.
Всегда ли? Вижу родителей с детьми, и кажется, что мама любит ребенка вообще, но в каждую данную минуту она его терпеть не может.
Или есть два вида любви – вообще-любовь и сейчас-любовь?
Читаю: «Если ваш сын опрокинул с трудом приготовленный обед, посчитайте до десяти, прежде чем вы начнете кричать на мальчика или шлепать его». А я не могу не то что до десяти досчитать, я и до одного досчитать не успеваю, раздражение охватывает меня, и я чувствую, что у меня становится зверское лицо – я вижу его отражение в испуге мальчика.
Но еще меньше способны мы вытерпеть временные трудности с ребенком, те, что пройдут сами собой.
Мама бежит навстречу:
– Что делать? У моего мальчика не растут зубы! У всех уже по зубу, по два, а у моего – нет! Научите, что делать?
– Не знаю, – говорю, – я не врач. Но много ли видали вы людей, у которых не выросли зубы?
Мальчику почти пять лет, а он не разговаривает. Со всех сторон: «К врачу! К логопеду! Подрезать жилку под языком!» – надо же придумать такое – «подрезать жилку»…
А единственное, что нужно, – терпение. Заговорит.
И заговорил, да еще как – не остановишь.
Мальчик медленно растет, меньше всех ростом. Опять начинается: да почему не растет? Да может, не так его кормят? Да в кого он такой маленький? И даже к мальчику с упреком: ты почему такой маленький?
Так задергают мальчишку, что он чуть ли не виноватым себя считает, чуть ли не больным и начинает страдать оттого, что он маленький ростом. Но ведь на свете миллионы низкорослых, а главное – что изменится от наших разговоров? И еще: может, он лет в шестнадцать-семнадцать вымахает так, что будет выше отца с матерью. Я знаю много таких случаев, и когда дети огорчаются из-за роста, говорю им уверенно: подожди, вырастешь, я тоже до восьмого класса был третьим от конца в классе, а в начале девятого стал вторым от начала. И знаете, на удивление, дети от таких разговоров вырастают.
Терпения не хватает и потому, что кто-то внушил нам странную, ни на что не похожую педагогическую логику, выраженную во фразе: «Как сегодня, так и всегда».