Дело было так. Наша дочка Катя с ее мужем и годовалым их сыночком сняли дачу, и мы с Матвеем поехали их навестить. Ну, лето, веранда, чай, разговоры. Матвей играл на крылечке, хлопал дверью – открывал и с силой закрывал ее не переставая. Ему говорили: «Ну хватит, ну кому сказали!» – а он, как всегда в таких случаях, смеялся дружелюбно и продолжал свое. Никакого страха! Он даже и не сердится на нас, не обижается – смеется, и все. Остановить его нет сил ни у кого, можно лишь занять его чем-нибудь другим, и он охотно отзовется на любую идею; но ведь нельзя же постоянно заниматься мальчиком! Солнечный день, сидим мирно, пьем чай, разговариваем, время от времени покрикивая: «Матвей, ну хватит тебе! Дверь сломаешь!»
Конец у таких историй одинаков: что-нибудь случается. Так и в этот раз: Матвей распахнул дверь пошире, и стоявшие на крылечке туфли свалились вниз и угодили прямо в бак с дождевой водой.
Такая чепуха! И никто не рассердился – подумаешь, дела-то. И другие туфли у Кати есть, да и эти высохнут – Катя даже и капли досады не выказала. Один лишь я отчего-то возмутился. Стыдно ли мне стало за Матвея, гордость ли моя была уязвлена – не может, мол, отец справиться с мальчиком, – не знаю, но вскипел, схватил Матвея под мышки – а он маленький еще, легонький как перышко – и выставил его за калитку. Там скамейка у забора, и я крикнул: «Сядь и сиди здесь!» – «Не буду сидеть!»
Смеется! Ну что ты с ним будешь делать? Я из себя выхожу, а он смеется, бросается к калитке, рвется в дом – война с малышом.
Я опомнился, вышел за калитку и сам сел на скамейку. Сел и сижу. Грущу. Когда же я научусь обуздывать себя? Не ребенка обуздывать, а себя?
Я вспомнил, как к нам в дом приходила знакомая воспитательница детского сада – она могла уложить Матвея спать в две минуты. Что-то было в ее голосе резкое и бесповоротное, отчего мальчик сникал на глазах, послушно шел умываться, ложился на бок, ручки под щечку, и замирал… На глаза его надвигалась какая-то пелена, вмиг пропадал в них веселый блеск, задорный блеск в глазах маленького бандита, и все было тихо, все хорошо, все как надо… Но тоска. Тоска! Нельзя так!
Да пусть он хоть тысячу туфель побросает в баки с дождевой водой, все отдашь за этот веселый и дружелюбный блеск в глазах, за честный взгляд, за готовность любить, за открытый и беззаботный смех.
Из дома донесся голос Матвея:
– А он там сидит!
«Он» – это, очевидно, я. Наверно, его спрашивают, где папа. Подбежал косолапя к калитке, посмотрел – сижу ли? Ему интересно! Вышел, сел рядом со мной. Коленки грязные, руки черные, голова лохматая. Узкое личико, быстрый взгляд – ожившая иллюстрация к «Маленькому принцу» Экзюпери.
И заговорил со мной как ни в чем не бывало.
Но не могу же я сдаваться. Я насквозь пропитан лжепедагогикой – может быть, последние ее капли выдавливаются из меня с такой болью? Пока я работал в школе, в пионерском лагере, пока росли старшие дети, я никогда не взрывался. Но, видимо, чем лучше ребята нам достаются, чем они живее, тем хуже мы с ними… Матвей всем в радость, в нем бесконечная энергия, бесконечная любовь – и вот пожалуйста…
Я не сдался, а отвернулся от него и сказал:
– Я с тобой не разговариваю.
Где найти мне свидетеля, чтобы он подтвердил: впервые в жизни произношу я эти идиотские слова! Да и не я их вымолвил, а кто-то скучный и ленивый внутри меня нашептал мне их на ухо.
Но мальчик лучше меня. Он учит меня постоянно – педагогика от Матвея. Он и не обратил внимания на мои слова, он потрясающе необидчив. Он вновь заговорил со мной, и вновь, и постепенно я отошел… Я отвечал ему сначала сердито, потом помягче, потом мы вместе пошли в дом, и все не только делали вид, что ничего не случилось, но и в самом деле, я знаю, забыли. Кого-кого, а злопамятных среди нас нет.
Но я-то никогда не забуду урок, который я получил, пока сидел, наказанный, на скамейке. Ведь справедливость была на стороне Матвея. Это мы бросили его в одиночестве, не стали с ним играть. Небось взрослого гостя ни за что не оставили бы одного, постарались бы занять его. А он на чужой даче гость, ему нечем заняться, и он не нарочно бросил эти треклятые туфли в бак с дождевой водой, он не видал ни туфель, ни бака, он ни в чем не был виноват – за что же отец со зверской физиономией потащил его вон из дома, за калитку?
А главное, если бы я был один с мальчиком, я бы только покачал головой, когда туфли свалились в воду: «Вот видишь, что получилось!» – сказал бы я, и мальчик почувствовал бы себя виноватым, и все было бы честно. Но на людях и даже среди близких мне людей меня вдруг охватывает позорный стыд за него, и я ничего не могу с собой поделать. Наученный собственным горьким опытом, я всем говорю: не стыдитесь своих детей при чужих людях, нормальные дети при чужих всегда ведут себя хуже, чем обычно, это они таким образом вступают в контакт с чужими, это хорошо, а не плохо. Не стыдитесь! По собственному опыту со старшими детьми я знаю, что чем меньше я сейчас буду стыдиться Матвея, тем больше он даст мне поводов гордиться, когда вырастет. Не стыдись маленьких, будешь гордиться взрослыми. Но сам я с трудом побеждаю этот ложный стыд. А наедине с мальчиком нам так хорошо!
– Матвей, мне нужно позвонить, можно? – говорю я, когда мы гуляем с ним и проходим мимо телефона-автомата.
– Нет, нельзя, – отвечает он и посматривает на меня весело, взглядом смягчая отказ.
– Ну мне очень нужно!
– Все равно нельзя!
– Ладно, – вздыхаю я. Нельзя так нельзя. Все честно! Я же спросил? А если спросил, то мог получить и отказ.
Товарищ, которому тогда хотел позвонить, потом выговаривал мне: «Ты почему не позвонил?» «А мне Матвей не позволил», – отвечал я, ужасно гордый собой.
Товарищ мой хороший не понял меня. Он знал, что Матвею шесть лет. Шестилетний – не позволил?
Да. А что значит уважать человека? Это значит уважать его желания. Только так могу я научить Матвея уважать желания других, то есть уважать людей.
Часто бывает, что мы не можем понять внутренний мир ребенка только оттого, что видим лишь одну сторону какого-то процесса. А есть и вторая, всегда есть вторая сторона. И если бы попросили дать самый практичный совет о воспитании, я бы сказал: «Делайте с ребенком все, что вы делаете, но помните, что у него есть две не зависящие от нас потребности – не одна, а две, две, две: потребность в безопасности и потребность в развитии». Стремление быть и стремление жить.
Стремление быть – это потребность в самосохранении, в безопасности.
Стремление жить – это, если сегодняшним языком говорить, потребность в развитии, нужда в условиях для развития – такая же непреодолимая, как и потребность в безопасности.
Решительно все в нашем ребенке зависит от того, как мы обращаемся с двумя этими первичными потребностями – удовлетворяем ли мы их или становимся на их пути.
Замечательная пара! Поодиночке ни одну из этих потребностей не объяснишь.
Зачем сохранять себя, отстаивать свою безопасность? Чтобы развиваться – другой цели нет. Не выживешь – не вырастешь. Быть, чтобы жить!
Но зачем развиваться? Чтобы выжить. Не развиваясь не выживешь. Это правило одинаково верно и для одноклеточного существа, и для любой организации. Жить, чтобы быть!
Однако развитие опасно. Для безопасности пролежать бы жизнь на диване… Да ведь не разовьешься! Потребность в безопасности останавливает развитие, а развитие мешает безопасности.
Так эти две потребности, мешающие одна другой и необходимые одна другой, живут в человеке, борются между собой и питают одна другую.
Быть и жить, сохраняться и развиваться – эти две потребности как две ноги человечества, и куда ни глянь, всюду мы видим единство и столкновение старого (быть!) и нового (жить!), традиционного и новаторского.
Какая из двух потребностей преобладает в ребенке – зависит от его наследственности; все дети по-своему трудны для воспитателя. Если преобладает потребность быть, ребенок более агрессивен. Если верх берет потребность жить, с ним никак не управишься. Но главное – помнить, что первых потребностей две, и должно быть две. От условий, от способа воспитания во многом зависит, какая из природных потребностей станет определяющей, чем будет больше озабочен ребенок: безопасностью или развитием. Тут и корень различий между людьми. В самой общей форме можно сказать, что худшая половина человечества переозабочена своей безопасностью, а лучшая отдается потребности в развитии. Удовлетворив детскую потребность быть, освободив ребенка от борьбы за безопасность, мы открываем простор для действия его потребности жить, потребности в развитии – и можно считать, что три четверти воспитательного дела сделано. Потому что все дурные желания связаны с потребностью в безопасности, а все добрые – с потребностью в развитии.
Природе от живого существа нужно лишь одно: сохрани себя, чтобы сохранить свое потомство.
Мы многое сумеем объяснить в воспитании детей, если допустим, что потребность в безопасности разделяется на две столь же непреодолимые тяги: потребность в личной безопасности и потребность в коллективной безопасности, или, можно сказать, на безопасность-Я и безопасность-Мы.
Безопасность-Я очевидна: каждому дорога своя жизнь. Но отчего же человек идет и против самого себя, отчего он готов отдать жизнь не только ради своих детей, а за идею, за честь, за людей, ради спасения другого? Отчего тянет человека к другим людям – и не только инстинкты его ведут, а что-то другое. Это другое – исторически выработавшаяся потребность в безопасности-Мы, потому что ни сохранения, ни развития не достигнешь в одиночку.
Существование этих двух потребностей – безопасность-Я и безопасность-Мы – и делает необходимой нравственность. В том и красота человека: он и личность, он и часть общества, а нравственность – жизненно важное средство для урегулирования этого противоречия. Она не дана ему от рождения, а добывается им при жизни. Тут-то и кроется свобода воли человека: у него есть потребность в других людях, но он и свободен от нее.