Начнем издалека. Начнем с вопроса, в чем состоит правда. Очевидно, что понятие правды неотделимо от понятия добра и зла. Для воспитателя, для нравственного, для духовно развитого человека важна одна истина, одна аксиома, которую нельзя ни опровергнуть, ни доказать, а именно: между добром и злом есть граница. Добро – это добро, зло – это зло, и между ними есть граница. Она и называется правдой. Все, что выше этой границы, – добро, возвеличивание человека. Все, что ниже ее, – зло, уничижение человеческого достоинства, уменьшение его цены.
Правда не добро и не зло, а граница между ними – тонкая, как лезвие бритвы. Правда в том, что граница между добром и злом есть.
Представления о добре и зле так сильно менялись от народа к народу, от века к веку, – что часто противоречили одно другому. Это естественно. Ошибаться в том, что добро, а что зло, – свойственно людям, не все они мудрецы. Но многие из нас не только не знают, в чем добро и в чем зло, но и не придают этим словам никакого значения, выбирая поступки не по принципу «добро – зло», а по принципу «выгодно – невыгодно», «опасно – безопасно», «хочется – не хочется», «спокойнее – хлопотнее», «принято – не принято», «одобряется – не одобряется», «проще – сложнее», «доступнее – недоступнее», «должен – не должен». Человеческая линия поведения одна: «добро – зло», отступлений же от этого принципа, как видим, невероятно много.
Но есть люди, которые не только не знают, что добро и что зло, не только не хотят знать этого, но и утверждают, что границы между добром и злом вообще нет. В различении добра и зла они не видят ни нужды, ни смысла. Как это ни странно, но такие взгляды на мир сегодня иногда поддерживаются искусством.
А между тем неразличение добра и зла, нечаянное или принципиальное, – это самый распространенный и потому самый коварный, опасный вид оправдания зла. Не отличать зло от добра – значит оправдывать зло, примиряться с ним, выдавать одно за другое.
Все что угодно, но только не смешивать добро и зло, знать, что между ними есть, есть, есть граница, называемая правдой, – верить, что правда есть на земле!
Признание правды – границы между добром и злом – единственная, повторюсь, аксиома духовности, нравственности, педагогики. На ней держится все человеческое в человеке. Если я верю в то, что такая граница есть, то все остальные положения нравственности и духовности могут быть доказаны; если я эту аксиому не принимаю, то, увы, все рассуждения и доказательства бесполезны.
Но будем верить в правду!
Правда живет в людях, живет в нашем сознании. Мы говорим: найти правду, знать правду, утверждать правду, выражать правду, нести правду. Мы спорим, в чем правда, но важно, что она есть.
Существование правды так же важно для духовного мира, как существование материи – для мира материального, и старинное понятие «природосообразное воспитание» можно дополнить понятием «правдосообразное воспитание» – воспитание, построенное на стремлении к правде, на вере в правду, на правде. Воспитание ребенка – это питание его личности, его духа правдой.
…Матвею семь лет, он пошел в первый класс, и у него очередной кризис. Он стал невыносим. Он буквально помешан на правде. Он на каждом шагу кричит: «Вы меня обманываете!»
Мы отправляемся на прогулку, у нас обширная программа, но только мы вышли из дому, как вдруг мой Матвей выпростал свою руку из моей, и – через сугроб вдоль тротуара, к стоящей чьей-то черной «Волге». Не успел я и сообразить, в чем дело, как он приподнял какой-то маленький щиток над задним колесом, так что открылась горловина бензобака, и, победно на меня оглядываясь, намерился отвинтить там крышку.
Ну что ты будешь делать с этим дурачком? Среди мальчишек во дворе или в классе это, видимо, считается геройством, но те-то отвинчивают крышки тайно, оглядываясь. Понимая, что их ждет, если их поймают, а этот? Дурачок.
Но это я все понял позже. Первая моя реакция – ярость. Я взъярился! Я схватил его за руку, потащил через сугроб, я снова забылся от гнева. Я заорал, что никуда с ним не пойду, мы немедленно возвращаемся домой.
Он заплакал, но мне даже и не жалко было его. Одно только прикосновение к чужому кажется мне ужасным преступлением, я не могу совладать с собой. Домой! И без разговоров!
И тогда он, плача, сказал мне:
– Ты обманщик! Ты меня обманул! Ты обещал идти гулять, а теперь не идешь. Обманщик, обманщик! – горько повторял Матвей с такой убежденностью и с таким горем в голосе, что я застыл на месте.
Ведь он прав. Я действительно обманщик. Какое отношение имеет крышка от бензобака к нашей прогулке?
Я вздохнул, успокоился, взял его за руку и пошел с ним гулять. Но это слово «обманщик, обманщик!» так и стоит у меня в ушах.
Интересно, что сами мы никогда не обвиняли Матвея в обмане или обманах – и речи не было! – но откуда-то взял он идею, что обманывать дурно, позорно.
Разлитая в мире правда – эта основа человеческого духа, это утверждение о достоинстве человека, утверждение границы между добром и злом, – живет в людях в виде совести. Миллионы людей тысячи лет искали правду, добивались ее, и так постепенно сложилось общее знание, общая весть о правде – со-весть: единое на всех знание о том, что есть добро и что есть зло для человечества. Не для человека, не для времени его, не для группы людей, а для человечества в целом. Правда – одна и совесть – одна на всех. Когда мы укоряем человека, что он бессовестный, мы предполагаем, что у всех должна быть такая же совесть, как и у нас.
Правда-совесть попадает в человека не от генов, повторим, и не от воспитания: если бы совесть зависела от воспитания, то огромное число людей и понятия бы не имело о ней.
Так перед нами возникает знаменитый вопрос Канта – перепишем из «Критики практического разума», из последней главы этой великой книги, которой на старости лет зачитывался Лев Толстой, перепишем тысячи раз цитированный абзац:
«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».
Оставим удивительное звездное небо астрономам и астронавтам.
Но моральный закон внутри человека, но совесть, но правда в душе каждого из нас – откуда? Нам трудно воспитывать детей, если мы не знаем, как появляется совесть в ребенке. Мы не сделаем чего-то важного или, наоборот, возьмем на себя слишком много. Не понимая, откуда совесть в ребенке, мы можем нечаянно и затоптать ее.
Ведь она на самом деле есть у всех! Прислушаемся к нашей речи:
– Где же твоя совесть?
– Совсем совесть потерял!
– Наконец-то в тебе совесть проснулась!
Таким образом, утверждается, что совесть у человека есть или была, но – потерялась, спит.
Что такое есть в человеческом сообществе, чем владеют все и что могло бы быть носителем общего знания о добре и зле, о правде?
Это общее – язык. Ответ о происхождении совести в отдельном человеке может быть, на мой взгляд, только таким: человек получает моральный закон, то есть совесть, с родным языком. Его сознание, его самосознание, его душа формируются по мере овладения речью, его сознание и его речь – практически одно и то же. Но в речи, но в языке содержатся все важнейшие представления о добре и зле, содержится понятие правды, так же как и понятие закона; эти представления и понятия становятся собственным сознанием ребенка точно так же, как и язык. Ведь его язык – это его собственный язык, и законы, в языке содержащиеся, становятся его собственными законами – совестью.
В самом деле: вот дерзкий мальчишка, который никому не подчиняется. Но даже и он не говорит «большая стол» или «машина поехал». Он подчиняется законам языка, его логике, и это, может быть, первый закон, который он воспринимает, принимает как свой закон. Его никто не обязывает говорить «большой стол», но ему самому неудобно и смешно сказать «большая стол». Постепенно «так не говорят» и «так не поступают» связывается в сознании ребенка. Ведь все слова, имеющие отношение к нравственности, окрашены в языке одобрением или неодобрением. Не думаю, чтобы в мире был язык, в котором слова «трус», «предатель», «убийца» звучали одобрительно или хотя бы нейтрально, и в каждом языке наверняка есть слова «хорошо» и «плохо».
Язык не говорит, как надо относиться к матери, но в русской речи, например, есть слова «мать», «мамаша», «мачеха», «матушка», «мама», «маменька», «мамочка», «мамуля», «мамулечка» – это же целая проповедь о матери. Никем не произнесенная и никем не выслушанная, она находится в сознании каждого говорящего на русском языке – и того, кто уважает свою маму, и того, кто «подлец», «совсем совесть потерял», «мать родную ни во что не ставит».
Обучаясь речи, ее живым оборотам, ребенок и впитывает общую весть о добре и зле, совесть, причем так, что и сам не замечает этого, и ему кажется, что совесть возникла каким-то образом.
Ребенок получает совесть не с молоком матери, а с языком матери. И всякий, кто говорит хоть на каком-нибудь языке, обладает совестью. На земле нет ни одного человека без совести, как нет ни одного живого без сердца. Если же нам кажется, будто у ребенка, которого мы воспитываем, нет совести, мы ошибаемся, и притом опасно. Действительно бессовестный ребенок – слишком большое и потому крайне редкое несчастье, это тяжелейшая болезнь, полный распад личности. Не подозреваете же вы своего сына в такой болезни?
Если мы будем исходить из того, что у ребенка, который рядом с нами, нет совести, то воспитание станет невозможным. Воспитание, повторим, это питание правдой, развитие совести, побуждение жить по совести. Как же воспитывать, если считать, что совести нет?
Тем и различаются между собой педагоги. Одни убеждены в том, что у каждого ребенка есть совесть. Другие пытаются изобрести такие формы воспитания, чтобы можно было обойтись без совести – без совести воспитанника и без совести воспитателя. «Совесть» кажется им чем-то ненадежным, потому что она появляется в ребенке без нас и не поддается контролю и подчинению.