Уступка не позорна; если она ведет к взаимопониманию, тогда она – победа. Уступка унижает, если ребенок добился ее силой, вне контакта с родителями, вне понимания: выклянчил, выпросил, добился капризным поведением.
Заставьте дочь или сына поехать – и в следующий раз придется заставлять, и всегда придется заставлять, да еще читать при этом проповеди о хорошем отношении к бабушке, о совести, о человечности и тому подобное. Попросите, проявляя готовность подменить, и в следующий раз детям будет неудобно отказаться. «Воспитывая» (в кавычках), мы пробуждаем дурные чувства; не воспитывая – добрые (вина, стыд, справедливость). В каком же случае действительно воспитывают?
Мы никогда не должны посягать на ребенка. Нам кажется, что его время ничего не стоит, что он бездельничает, лентяй, и потому его можно без разговоров посылать туда и сюда, просить о том и об этом. Нет. «Если ты можешь… если тебе не трудно… когда ты сможешь…» – вот начальные слова каждого обращения к ребенку. И уж во всяком случае – «пожалуйста» с мягкой интонацией.
Сотрудничество с детьми держится не на требованиях, не на повелениях, не на приказах, а на просьбах.
Просьба – вот лучшая форма делового общения с детьми. Если бы меня спросили, в чем состоит что-то единственное, к чему надо приучать ребенка с самых малых лет, я бы ответил: умению откликаться на просьбы и умению просить, а не требовать. Культуре просьбы.
Я распоряжаюсь – ребенок или подчинится, или не подчинится. Но что делать, если он не подчинится?
Я распоряжаюсь – душевное усилие ребенка или нейтрально (выполнил распоряжение), или направлено против меня.
Но вот я прошу… И ребенку необходимо сделать душевное усилие навстречу мне, даже тогда, когда он просьбу выполнить не может или не хочет.
Распоряжаясь, я побуждаю ребенка думать о том, насколько разумно мое распоряжение. Просьба же содержит основание в себе самой: человек просит! Ведь и дети во дворе говорят между собой: «Ну тебя просят же!» – и это кажется им достаточным основанием. Просьба может быть неразумной, и все-таки ребенок откликнется: человек просит. Просьба дает ребенку ощущение свободы. Он делает все, что надо, но делает сам, по своей доброй воле. Он мог бы и не согласиться, ничего бы ему за это не было. Просьба вызывает к жизни только добрую волю.
Признаюсь, я чувствую некоторую неловкость, когда пишу о таких простых, каждому человеку понятных вещах. Но что делать? Я встречал множество родителей, которым и в голову не приходит о чем-то попросить ребенка. «Чтобы я стал у него просить? Да кто он такой, чтобы кланяться ему? Унижаться перед ним?»
Но гораздо унизительнее распоряжаться, видеть, что твое распоряжение не выполняется, и бегать по людям, жаловаться на своих детей и на «нынешних», на поколение.
Кто не привык просить детей, а только распоряжается, тот думает, что просьбы – это бесконечные дебаты и уговоры, пререкания и споры. На самом деле именно просьбы споров не вызывают.
Просьба от распоряжения тем и отличается, что на распоряжении необходимо настаивать, чтобы не потерять авторитет, а на просьбе, наоборот, настаивать нельзя. Когда мы просим, мы должны быть готовы к тому, что нам откажут. Ничего обидного, но даже когда обидно, то это небольшая цена за такую дорогую вещь, как контакт с детьми. Просто в следующий раз будем осмотрительнее. Нелепо говорить: «Я тебя прошу, учись хорошо». Ребенок не может вдруг начать хорошо учиться. Но его начинают упрекать: «Я же тебя просил…» А немного погодя следует и вывод: «Моего хоть проси, хоть не проси». Или еще так: «Прошу тебя, не шали», – а он не может не шалить! «Прошу тебя, потише», – но у него гости-третьеклассники, они не могут «потише»!
Обычно мы в таких случаях повторяем свое «я прошу», но железным голосом. А нельзя. Научимся сами и детей научим искренним просительным интонациям. Просительные – не искательные; просящий уважает другого, но уважает и себя. Воспитанный ребенок от невоспитанного отличается точностью интонаций в просьбах.
А просьбы ребенка?
Из десяти просьб «можно я…», «разреши мне…» я стараюсь выполнить по крайней мере девять. Никакая просьба детей, даже самая нелепая, не возмутит меня: «Ты что, с ума сошел?»
У одних людей при любой детской просьбе первое побуждение – «нельзя!». Потом начинают размышлять: а почему, собственно, нельзя? Но они думают, что воспитывать – значит почаще повторять «нельзя». Нет, я буду для своих детей «человек-можно», а не «человек-нельзя». Моя первая мысль, первое побуждение – «можно!». Потом уж прикину, нет ли тут очень большой опасности для ребенка. Спросил разрешения, значит, взял на себя какую-то обязанность. Значит, думает обо мне, беспокоится обо мне, заботится. Если я не разрешу, он рано или поздно поступит по-своему, и начнется: «Ты почему не спросил меня?» – «А ты все равно бы не разрешил». – «Откуда ты знаешь?» – и так далее.
Диалог с отцом взрослых детей:
– За всю жизнь дети ни разу меня не ослушались, ни единого разу, – говорит он.
– Этого не может быть.
– Это было, потому что я ни разу в жизни ничего им не запретил.
– Они делали все, что хотели?!
– Нет, они делали то, что мы вместе хотели.
Нам кажется, будто запреты воспитывают, а разрешения балуют детей. Иногда так именно и бывает, потому что, запрещая, мы сердимся, волнуемся, тратимся душой, а разрешаем легко, равнодушно. В запреты вкладывают больше души, чем в разрешения, оттого они и воспитывают лучше! Значит, будем разрешать детям все, о чем они ни попросят, но – активно. Хочешь идти играть в футбол? Иди, а потом уроки вместе сделаем, я тебе помогу. А с кем вы играете? Не будем особенно приставать с расспросами, но проявим интерес, он так нужен ребенку.
Разрешать труднее, чем запрещать. Иногда сердце от страха за сына сжимается, а разрешаешь!
В семье, где полностью разрушен контакт с детьми и где перестало действовать волевое начало, где дети не отвечают ни на окрик, ни на брань и даже на побои не реагируют, – в такой семье попробуем перейти к обыкновенным просьбам, это важный шаг на пути к сотрудничеству.
Где просьба – там и выбор, обучение самостоятельности. На каждом шагу предоставляем ребенку возможность выбора, вовлекаем его в наши планы, чтобы он был участником всякого дела. Не исполнитель, а сотрудник.
Если мальчика никак не заставишь одеваться, спросите его: «Ты эту рубашку хочешь или в клетку?» – и чаще всего он переключается на выбор рубашки.
Отец восьмилетней девочки рассказывает: «Я целое лето обещал дочери поехать в парк кататься на карусели, но все было некогда, собрались только поздней осенью. Направляемся к каруселям, и я издали вижу, что мы безнадежно опоздали, карусели не работают – холодно, сезон кончился. Что же делать? Сейчас начнутся слезы и упреки… И тогда я сам вдруг начал причитать и плакать: „Ой-ой-ой, карусели закрыты, такая беда, а я так мечтал покататься!“»
Дело кончилось тем, что не папа успокаивал девочку, а девочка еле-еле успокоила безутешного папу: «Ну подумаешь, – говорила она, – ну и пусть, мы на следующий год придем, ты не плачь».
Каждый раз, когда у нас возникают затруднения с детьми, мы должны искать выход точно так же, как если бы мы решали математическую задачу.
Нам неоткуда списать ответ, мы не можем подогнать под ответ и даже не можем выбрать задачу полегче. Нам задана именно эта, и мы должны на ней мучиться, пока не решим!
Прекрасное средство воспитания – намек. В чувашских семьях, например, не принято упрекать детей. Если дети провинятся, то отец действует только в обход, намеком. Сын подрался на улице. Отец не станет его ругать; но за обедом скажет, что он слыхал: кто-то подрался сегодня…
Отец не ждет ответа, покаянных речей. Заряд послан, и в душе ребенка идет невидимая работа. Сын трудится, постигает слова отца.
Когда моим маленьким детям прописывали горькое лекарство, я первый глотал целую ложку: совсем не горько! И дети, когда выросли, рассказывали, что из всего детства это запомнилось больше всего – как отец глотал столовыми ложками горькое лекарство. Да и было-то всего раз или два. А вот поди ж ты, помнят.
Могут сказать:
– А к чему эти выкрутасы? Нет у меня на них ни времени, ни сил и нервов нет.
– Тогда что ж, – говоришь в ответ, – тогда, значит, так. Воспитывать, не тратя сил, не тратя времени и даже души не тратя, наверно, можно. Но я этого не умею и обманывать вас пустыми советами не хочу.
На выкрутасах вся семейная педагогика держится.
Вот поле постоянной семейной войны – деньги, вещи, «дай», «купи». Как превратить его в поле сотрудничества?
Жадность – чуть ли не первый детский грех. «Жадина» – первая детская дразнилка: «жадина-говядина». Другие дурные свойства еще скрыты, а жадность, кажется нам, проявляется на первом году: «Дай маме мячик», – не дает. Прячет за спину, «мое».
Мама приходит в ужас. Мальчику два года, а он за столом тянет тарелку у матери, норовит отнять, все себе заграбастать. Что из него вырастет? Во имя светлого будущего своего ребенка мама принимает решительные меры. Она – по рукам, она отнимает игрушку у жадного сына, она силой: «Отдай, поделись!»
Она думает, что приучает отдавать и делиться, на самом деле, как мы уже знаем, она учит: сильному все можно, сильный отнимает, отнимать хорошо, вот и мама отнимает; но надо быть сильным, как мама и папа; вырасту – у всех все буду отнимать…
Такое воспитание идет.
Ребенок тянет к себе игрушку, конфету, мамину тарелку, потому что у него нет понятия «мое, твое, чужое». Весь мир принадлежит ему, и не стоит внедрять с грудного возраста в сознание «мое» и «чужое». Все в доме не «мое-твое», а все – наше, все общее, всего вдоволь, и никто у тебя ничего не берет, ничего не отнимает.
Но отучать от жадности трудно; будем приучать к щедрости. Старая женщина, опытный воспитатель, никогда не дает внуку одну конфету – только две. Чтобы у него было много конфет, чтобы он мог поделиться, если захочет. Она и кусок хлеба прежде переломит, а уж потом даст, чтобы много было. Два печенья, два яблока… Или так: «На конфетку, отнеси маме!» Мальчик настороженно смотрит, осталось ли для него? Осталось, несет маме. «Теперь папе отнеси. Отнес папе? А это тебе». Пройдет год, два, и мальчик спросит: