Попробуем реализировать только что приведенные мысли, и мы увидим, какое разительное противоречие в них скрыто, и как в действительности то условие, которое ставит Толстой для образования в целях его большей плодотворности, сводит на нет всю свободу образования, сторонником которой Толстой, по его заявлению, является и теперь, как прежде. В самом деле, с одной стороны, требуется, чтобы образование было свободно, а с другой — чтобы у учащихся и учащих было одно общее основание для выбора тех или других знаний и для определения порядка их приобретения, и в качестве такого общего основания выставлена религия. Чья религия? Общая религия, одинаково свободно признаваемая как детьми, так и взрослыми, как учащимися, так и учащими. Но позвольте, у детей еще нет никакой религии, они должны еще выработать и создать ее себе, и она может быть только плодом долгой и упорной работы их сознания. Поэтому практически предложение Толстого сведется к тому, что основанием образования, которым будут руководствоваться при выборе знаний, передаваемых детям, и порядка их передачи будет служить не общее обучающим и обучающимся и одинаково свободно признаваемое ими понимание смысла и назначения человеческой жизни, а то понимание смысла жизни, та религия, которая исповедуется обучающими, т. е. взрослым поколением; и, таким образом, свобода образования будет поставлена с самого же начала на карту. Итак, религия в смысле того или другого определенного понимания смысла и назначения человеческой жизни не может быть таким общим основанием образования, которое одинаково свободно признавалось бы как детьми, так и взрослыми, как дающими образование, так и получающими его, потому что, как мы сказали выше, у детей еще нет и не может быть того или иного сложившегося понимания жизни. Делать религию в этом смысле основанием образования — значит устанавливать в этой области гегемонию взрослого поколения над подрастающим, значит отрицать право молодого поколения на то образование, которое ему нужно, которое оно само хочет и стремится получить. Но тогда не следует и говорить о свободе образования.
Что здесь действительно идет речь о гегемонии взрослого поколения над детьми и об одном из видов насилия над ними — в этом нас убеждает другая статья Толстого: «В чем главная задача учителя». Там мы читаем, что полезным и одним из самых хороших дел школьное дело будет тогда, «когда учитель, по мере сил своих, будет внушать детям истинно нравственные, основанные на религиозных христианских началах убеждения и привычки». И далее Толстой рассказывает, как он сам в этом смысле занимался с детьми в своей школе. Эти занятия имели характер поучений. Заканчивает он изложение их таким образом: «Такие или подобные поучения, я думаю, не только необходимы для учеников, но и обязательны для тех учителей, которые строго перед Богом, перед своею совестью смотрят на свое дело». В конце статьи мы находим такое обращение к сельским учителям: «Было бы большим грехом и преступлением, если бы вы, сельские учителя, не постарались, насколько это в ваших силах, заложить в восприимчивые, алчущие правды сердца порученных вам детей основы вечных религиозных истин и настоящей христианской нравственности, которая так легко воспринимается детскими душами».
Но внушать, поучать и закладывать то или другое в душу ребенка — что это, как не производить над этою самою душою насилие, но только насилие тонкое, невидимое, неосязаемое? А душа ребенка ведь так легко поддается подобному насилию, ведь так легко все, что бы ни говорилось, воспринимается детскими душами. Но тогда к чему же мы толкуем еще о какой-то свободе образования: ни с какими внушениями, поучениями и закладываниями в душу свобода образования не мирится. Ребенок должен творческим путем доходить до обладания религиозной истиной и нравственностью, путем творческой работы своей собственной мысли, а не путем внушения, поучения и закладывания в его душу взрослыми основ религии и нравственности. Этими способами не приобретается ни истинной религии, ни истинной нравственности. И не совершают ли грех и преступление по отношению к детям именно те, кто стремится внушать им, поучать их, закладывать в их душу, пользуясь тем, что их души так легко все воспринимают, — а не те, кто стремится будить в них свободную творческую работу мысли и пробуждать дух критики, исследования и неутомимого искания все более прекрасного и высокого. Истинное уважение к душе ребенка мы проявим именно тогда, если остережемся, пользуясь легкою восприимчивостью этой души, закладывать в нее как можно тверже то, что нам, современным взрослым людям, кажется вечною и абсолютною истиною. Дадим ему лучше возможность самому открыть новые религиозные и нравственные истины, которые в такой же мере превзошли бы ныне признаваемые большинством людей абсолютные истины, о которых говорит Толстой, в какой эти истины некогда превосходили то, что считалось за высшую истину язычниками и дикарями. Откроем перед детьми широкий и беспредельный путь религиозного и морального творчества, а не будем при помощи внушений, поучений и закладывания в их душу тех или других так называемых абсолютных истин заглушать и подавлять в них этот живой дух творчества!
Чем, собственно, по существу отличается то, что Толстой рекомендует сельским учителям и образчик чего он дает в своей статье «В чем задача учителя», от того, что практиковалось и теперь нередко практикуется учителями Закона Божия? По существу, здесь никакой разницы нет. Метод, применяемый и в том, и в другом случае, один и тот же — догматический метод внушения детям тех или других, считаемых нами за абсолютные, истин: мы даем ребенку готовые ответы, а не ставим перед ним проблем и не побуждаем его к самостоятельному разрешению этих проблем. Разница вся только в том, что Толстой хочет внушать детям то, что во всех религиях, по его мнению, является общим, то, что он называет «общим для всех времен и для всех народов учением о религии и нравственности», а в существовавших и существующих школах детям обыкновенно внушается круг верований, составляющий содержание той или иной определенной положительной религии — католической, православной, лютеранской или какой-либо другой.
Таким образом, из всего сказанного следует, что в основу воспитания и образования отнюдь не должно быть полагаемо религиозное понимание жизни в форме руководящего начала всей воспитательной и образовательной деятельности. Ибо первый вопрос, который при этом возникает, — чье религиозное понимание? И, как мы видели, фактически таковым может быть только религиозное понимание воспитателей. Но законно ли, что я буду формировать ребенка сообразно тому или другому религиозному пониманию мною смысла жизни? Законно ли, что я из ребенка буду делать орудие и средство для осуществления и воплощения своего религиозного понимания жизни? Признавая, что религиозное понимание жизни должно быть руководящим началом воспитательной и образовательной деятельности, мы открываем двери для насилия над духовною личностью ребенка, мы отдаем душу ребенка в полную власть воспитателя. Мы думаем, напротив, что каково бы ни было религиозное понимание жизни воспитателем, он не должен допускать, чтобы это понимание определяло практику его воспитательной и образовательной деятельности. Воспитание и образование должны быть независимы от тех или других религиозных взглядов воспитателя. Руководящим началом деятельности воспитателя должны быть не религиозные взгляды, не то или иное религиозное понимание им жизни, а нечто другое. Руководящим началом для воспитателя должно служить свободное развитие ребенка в том направлении, какое указывается природой самого ребенка и правильно понимаемыми действительными его интересами. Ребенок и его свободное развитие — это самодовлеющая цель воспитания и образования, которая ни в чем не должна терпеть умаления — ни в силу религиозных, ни в силу иных взглядов. Иначе все воспитание получит ложный и извращенный характер и вместо процесса «освобождения ребенка» станет процессом закрепощения его.
Воспитатель, который руководящим началом своей воспитательной и образовательной деятельности ставит религиозное понимание жизни, направляет естественное развитие ребенка сообразно с тем, как это ему указывает его религиозное понимание. «Ну что же, — могут нам возразить, — ведь надо же дать какое-нибудь направление этому естественному развитию». Зачем? Предоставьте ему самому найти это направление, а не диктуйте и не накладывайте его извне. Какое же это будет свободное развитие, если пути ему будет указывать воспитатель. Свободное развитие и воспитание на религиозных началах — это две вещи несоизмеримые. Религиозное воспитание, о котором говорит Толстой, как бы возвышенно оно ни было, может воспитать только личностей, скованных «цепями невидимого рабства». — «Таким образом, — скажете вы, — воспитание должно быть лишено всяких руководящих начал?» Ни в каком случае. Но только руководящим его началом будет не воспитатель, не те или другие его взгляды, не то или другое понимание им смысла жизни, а ребенок. Ребенок, естественный процесс развития которого зорко и внимательно наблюдает воспитатель, будет указывать последнему тот путь, по которому надо его вести. Ребенок, живой ребенок, которого воспитывают, — вот что должно быть руководящим началом всей воспитательной и образовательной деятельности, вот что должно быть положено в основу всякого воспитания и образования.
«С тех пор, — говорит Толстой, — как существует человечество, всегда у всех народов являлись учителя, составлявшие науку о том, что нужнее всего знать человеку. Наука эта всегда имела своим предметом знание того, в чем назначение и потому истинное благо каждого человека и всех людей». Этой-то самой главной и самой важной науке, которая уже затем послужит руководящей нитью в определении значения всех других знаний, и должны прежде всего обучаться молодые поколения, т. е. должны обучаться, в чем смысл человеческой жизни, чем она должна быть руководима, и что думали об этом вопросе и как решали его мудрейшие люд