Если вы там не ходили
— я побывала за вас.
Эрос на тоненькой ножке
Вечно стоит не у дел.
Милому, хрупкому крошке
Выпал печальный удел.
Мальчик мечтает о чуде,
Мальчику холодно тут…
Мимо надменные люди
Веры британской идут.
Каждый безжалостно брошен
В свой разлагающий быт…
В Лондоне Эрос заброшен,
В Англии Эрос забыт.
Тщетно взывает к участью,
Слабых надежд не тая…
Все бесполезно! Но, к счастью,
В Лондон приехала я.
Вся потрясенная, боком
К Эросу я подалась,
Словно пронзенная током,
В Эроса взглядом впилась.
И поубавилась серость
Сирых британских небес…
Мертвый, заплеванный Эрос
Мне подмигнул
И воскрес!
Слава
Как ни суди и ни ряди,
Мой друг,
Боюсь эстрадной славы
— модной, спорой…
Я как-то выступал с поэтом Е.
Сначала я читал спокойно, веско.
Зал скорбно слушал. Муха на
Стекле
Жужжала. И шуршала занавеска.
Я кончил. Поклонился. В тишине
Звук трех хлопков, как
Выстрелы, раздался.
Но вот на авансцену вышел Е.
И зал аплодисментами
Взорвался.
Овация текла лавиной с гор.
Служа ему поддержкой и
Опорой…
Я очень был расстроен. И с тех
Пор
Боюсь эстрадной славы — модной,
Спорой…
Свое и мое
И вот я иду дорогой,
Не чьей-нибудь, а своею.
К друзьям захожу под
Вечер,
Не к чьим-нибудь,
А своим.
Я меряю путь шагами,
Не чьими-то, а моими,
Ношу я с рожденья имя,
Не чье-нибудь, а свое.
На мир я смотрю глазами,
Не чьими-то, а своими,
И все, как поется в песне,
Не чье-нибудь, а мое.
Вожу я знакомство с музой,
Не с чьей-нибудь, а моею,
Бывает, стихи слагаю,
Не чьи-нибудь, а свои.
Иду в ресторан с женою,
Не с чьей-нибудь, а своею,
Друзья меня ждут под вечер,
Не чьи-нибудь, а мои.
Я потчую их стихами,
Не чьими-то, а своими,
Я им открываю душу,
Не чью-нибудь, а свою.
Стихами по горло сыты,
Не чьими-то, а моими,
Они вспоминают маму,
Не чью-нибудь, а мою…
Камские страдания
Не пойму, куда мне
Деться!
У реки, как дивный дар,
Ты в траве сидишь
С младенцем,
Лена Лишина, маляр.
И простит Буонаротти
Эту вольность или нет
— я тайком пишу напротив
Твой задумчивый
Портрет.
Становлюсь я, видно, старше,
Налит силою мужской.
Вот уж прелести малярши
Мой нарушили покой.
Увидал ее босую,
Начал голову кружить.
Я тайком ее рисую,
Нарисую — буду жить.
Мы с ней встретились на Каме,
С дамой сердца моего;
Обращаюсь к ней стихами
— этот путь верней всего.
Это дело упрощает,
Только вот душа грустит:
Микеланджело прощает,
Муж малярши не простит…
Но поэту риск не страшен,
Поздно пятиться назад.
Будет славно разукрашен
Мой задумчивый фасад.
Впрочем, муж — такая туша…
Вновь тревожится душа,
Потому что штукатурша
Тоже дивно хороша!..
В плену ассоциаций
Я видел раз в простом
Кафе нарпита,
Как человек корпел
Над холодцом,
Трагическую маску
Эврипида
Напоминая сумрачным
Лицом.
Я видел, как под ливнем
Кошка мокла.
Хотел поймать ее, но
Не поймал…
Она напоминала мне
Софокла,
Но почему его — не понимал.
И видел, как из зарослей
Укропа
Навстречу мне однажды
Вылез крот,
Разительно напомнивший
Эзопа
И древний, как Гомер и
Геродот.
А раз видал, как с кружкою
Эсмарха
Старушка из аптеки шла
К метро.
Она напоминала мне
Плутарха,
Вольтера, Острового и Дидро.
Я мог бы продолжать. Но
Почему-то
Не захотел… Я шницель
Уминал,
Сообразив — но поздно!
— Что кому-то
Кого-то же и я напоминал!
Каков вопрос…
И все же я спросил урода,
Который сам себе не мил:
«Ты был ли счастлив,
Квазимодо?
Хотя б однажды
Счастлив был?»
Хотя и вежливо, но твердо
Я собеседника спросил:
«Ты был ли счастлив, держиморда?
Хотя б однажды счастлив был?»
Ответил держиморда гордо:
«Я так тебе, сынок, скажу:
Я счастлив, только если морду
Хоть чью-нибудь в руке держу!»
Оно б и дальше продолжалось,
Свидание на коротке…
Но вдруг расплющилось и смялось
Мое лицо в его руке…
Тост(Белла Ахмадулина)
Не повинуясь жалкому
Капризу,
Как жертвой моды
Гибнущий моллюск,
Я медлю, тщась
Произнести репризу
В сиротском свете
Стосвечовых люстр.
Судьба, я твоему
Покорна знаку,
Как вьюга, что угодна
Декабрю,
Я говорю — о чем?
— Сама не знаю,
Я счастлива уж тем,
Что говорю.
Теперь,
Когда меж днем
И ночью резче
Открылась грань
И сведена гортань,
Сумятицей своей
Невнятной речи
Я, как дитя,
Младенчеством,
Горда.
Озябшая
В хрустальном горле
Фраза,
Мечтающая,
С кем ей быть
Вдвоем,
Как дивный блеск
Убогого алмаза
На безымянном
Пальчике моем.
О, снизойди и окажи
Мне милость,
Я все скажу, но после,
Не теперь….
Довольно, хватит!
Я остановилась,
Читатель мой,
Алаверды к тебе!
Тост(Константин Ваншенкин)
Все пути-дорожки
Замело опять.
Я хочу немножко,
Капельку сказать.
Много ль толку
В тосте!
Тосты не едят.
Если в доме гости,
Пусть уж посидят…
Вот моя родная
В кофте шерстяной.
Я сижу, сияя,
Сам себе родной.
Все довольно просто,
Если я хочу.
Значит, вместо тоста
Лучше помолчу.
Обучение русскому
Шел вчера я в толпе городской
Показалось мне, трезвому,
Грустному,
— в разношерстице речи людской
Разучился я русскому устному…
Сердцем чувствую:
Что-то не так.
Стало ясно мне,
Трезвому,
Грустному,
— я по письменной части
Мастак,
Но слабею
По русскому
Устному.
В кабинетной работе
Я резв,
И заглядывал
В энциклопедии,
Но далек от народа
И трезв
— вот причина
Подобной трагедии.
Нет, такого народ
Не поймет.
Не одарит улыбкою
Теплою…
И пошел я однажды
В народ
С мелочишкой
В кармане
И воблою.
Потолкался в толпе
У пивной,
Так мечта воплотилась
Заветная;
И, шатаясь, ушел:
Боже мой,
Вот где устная речь
Многоцветная.
Что ни личность
— великий знаток,
И без всякой притом
Профонации.
Слов немного
— ну, может,
Пяток,
Но какие из них
Комбинации.
Каждый день
Я туда зачастил,
Распростясь
С настроеньями
Грустными,
Кабинетную речь
Упростил
И украсил словами
Изустными.
У пивной мне отныне
Почет,
А какие отныне
Амбиции.
И поставлен уже
На учет.
На учет в райотделе
Милиции.
Когда скошено и вылазит
У меня нахальством плечи скошены
И зрачки вылазят из углов.
Мне по средам снится критик Кожинов
С толстой книгой «Тютчев и Щуплов»
Сегодня я — болтун, задира, циник
— земную тяжесть принял на плечо,
И сам себе — и Лев Толстой, и Цыбин,
И Мандельштам, и кто-то там еще.
Собрались вместе Лев Толстой, и Цыбин,
И Мандельштам, и кто-то там еще.
И вроде бы никто из них не циник,
И все, что нужно, принял на плечо.
— Вы кто такой? — У Цыбина Володи