— Це тебе змалювали, пизда. Малый виновато пожал плечами.
— Пацани, даєм на лабутени, до края посадки. Там щас діліжанс приїде за нами. Бо заіграємся, — сказал я.
Бежать было недалеко.
Когда страшно, всегда недалеко. Вперед сепары не пошли, ограничившись ураганным огнем по посадке, что затруднило наше передвижение.
Когда оставалось метров сто пятьдесят, мы услышали рёв мотора «бэхи».
— Бистріше, бистріше.
Еще немного, и вот она, красавица «бэха», и самые лучшие мои друзья из пехоты.
Мы стадом горных баранов вылетели из посадки прямо в их объятья.
— Ну, шо там, рассказывайте, — накинулся командир.
— Блин, Танцор, давай на КСП.
Танцор был возбужден и взбудоражен, ему (раз он сюда уже приехал) хотелось взять штурмом опорник, потом Докуч, потом Ростов, потом Москву, а потом выкинуть бумажный стаканчик из-под кофе в грязную воду Тихого океана в порту Владивостока и поехать домой к жене.
Но он был командиром роты и понимал, шо низзя.
Под звуки очередного прилета нашего СПГ мы подождали, пока чумазый мехвод с торчащей «с погреба» головой развернет гусянку, быстро погрузились и, выдав сноп искр из выхлопного коллектора, рванули вперед.
— Чув, Танцор, ви там Нємца мені не напоїли? — кричал я на ходу, пытаясь перекричать и ветер, и мотор.
Танцор, улыбаясь, пожал плечами.
«Пізда гєнєратору» — подумал я, крепче схватившись за лямку черного мусорского броника пехотного офицера.
— Усе, Мартине. Один ящик зостався, — полуоглохший Шматко почти прокричал эти ненавидимые в пехоте слова и зачем-то пнул этот самый ящик с ОГ-9.
Я выплюнул бычок в замерзшую грязь и сразу же сунул в рот новую сигарету. Во рту вязало и горчило от долбаных сигарет, ненавистного запаха сгоревших стартовых, противной зимы и надоевшей войны.
Наряд не видел ни хрена.
Маленькая коптящая точка бэхи нырнула за первую посадку, которую я всегда так хотел занять, и надежно ушла из поля зрения. Эх, сейчас бы квадрик подвесить и хоть чуть-чуть увидеть, что происходит… Ага, квадрик. И самолет АВАКС. Мы перешли на основной вид пехотного получения информации — на слух. На слуху были маты наряда, пытавшегося с советским биноклем залезть на чахлую акацию, стрелковка вдалеке и редкое уханье пушки нашей бэхи.
— Пятнадцать. У них пятнадцать огэ-пятнадцатых, — произнес я вслух и почесал грязную голову под не менее грязной флисовой шапкой. Пятнадцать и пятнадцать. Смешно. Прям закачаешься. Фу, мля, скоро блевать от этих сигарет буду. — Скручивай, заряжай, но пока не стреляй. Посмотри на колышек, шоб не съехали влево. — И Шматко с кряхтением наклонился к ящику, пытаясь пальцами выдрать проволочки из зеленых грязных замков.
Проволочки выдираться не хотели, а одна кисть у Шматко почти не работала — осколок пробил запястье еще под Старогнатовкой в июле пятнадцатого. Шматко мог комиссоваться влегкую, пальцы едва сгибались, кости ныли на погоду, да и военврачи настаивали, но он вернулся в мотопехотную роту.
Вернуться — это почему-то было важно. Важно, чтоб пацаны не подумали, что закосил. Через три месяца Талисман, с дико болящей почкой будет сидеть на обезболивающих и все равно ходить в наряд, но не уезжать «на больничку». Через четыре месяца ротный с поврежденной ногой будет хромать с палкой по другому ВОПу, но хер его заставишь даже проехать мимо горбольницы в Волновахе.
Это будет потом, а сейчас вывернувшийся из-за бугра Ярик легко выдернул проволоку, пинком открыл ящик и выхватил запаянную в клеенку советскую гранату. Талисман распотрошил пороховой, с сухим морозным щелчком соединились части, и первый из последних шести выстрелов для СПГ воткнулся в грязный гранатомет — единственную зброю, которой мы сейчас могли достать до сепарского опорника. С дерева послышался крик.
— Бэха идет, бэха! — Кто-то из наряда с хрустом спрыгнул с акации (ты гля, залезли-таки!) и начал быстро надевать куртку. — Вон, на поле уже!
Очки я в армии носил в трех случаях — на нараде в штабе, на выезде в Волноваху и на близкой войне. На нараде в штабе я любил наблюдать за лицом того военнослужащего, к которому непосредственно обращался наш комбат с пламенной речью, исполненной лестных эпитетов, удивительных сравнений, матерых метафор и искрометных обещаний. Некоторые особо понравившиеся выражения я старался запомнить, чтобы потом щегольнуть на позиции. Уезжая с той же позиции в город грехов Волновегас, я вел машину в очках, ну а в городе из-за очков был невидим для патрулей ВСП. Грузный чувак в комплекте мультикама, без головного убора, в очках, с папкой бумаг в руках и пистолетом на бедре производил настолько полное и законченное впечатление замполита, что вспшники вежливо отвечали на мое приветствие и шли дальше проверять документы у невероятно тактических разведосов в тактических горках, тактических очках, ну и так далее. К счастью, разведосы ходили по Вахе спокойные, пили кофе и даже почти никогда не гнобили вспшников. Ну, а сейчас подошел третий случай — я выцарапал очки, сделанные в мастерской в той же в Вахе (в два раза быстрее, в два раза дешевле и в два раза лучше, чем в Киеве), взгромоздил их на нос и прищурился в сторону поля.
Бэха шла ходко, по своим следам, и вдогонку не летели самолеты и не мчались бронепоезда. Значит, скатались нормально, тьфу-тьфу, сейчас бы не заглохнуть…
— Не заглохнуть бы на поле — и ото было бы заебись. — Спокойный, как всегда, Мастер вышел из-за спины и протянул мне сигарету. — Связь есть?
— Нема, бля, радейку они не услышат, а телефон я ротному отдал. — Я взял сигарету и сунул в рот.
Опять понемногу начал пробирать холод, подул, естественно в лицо, обычный донбасский ветер, я отвернулся, спрятав зажигалку в ладонях… и увидел всю роту. Ну, всех, кто остался.
Меньше десятка человек стояли в полном экипе образца «шо выдали — в то и оделись», некоторые даже в бронешапках, с автоматами. У Санчика на плече висел банальный грязный советский вещмешок, набитый магазинами, Хьюстон баюкал единственную нашу свдшку, а еще у кого-то на руках уютно расположился РПГ-7, чуть старше меня возрастом, вычищенный и смазанный там где надо и где не надо, и даже с выверенным прицелом. Собранные «морковки» торчали из порванного милтековского «типа тактического» рюкзака. Остатки мотопехотной роты, самопроизвольно выстроившиеся возле позиции СПГ, готовились… та непонятно к чему. Просто делали все, что могли сделать сейчас, то, что забилось уже куда-то очень глубоко: «Что бы ни происходило — бери зброю и будь готов хер знает к чему».
Автоматы, ГПшки и РПГ ничего не могли решить в этой ситуации, и все равно вытащенный в армию пересічний мобилизованный как-то очень быстро привыкал к оружию. Я окинул взглядом арсенал, зачем-то потрогал ремень своего автомата, пошатал вставленный магазин и ничего не сказал. А что тут говорить? Люди вышли воевать. Дым сгоревших пороховых рассеялся, но воздух стал наполняться дымом сигарет, словно Донбасс не мог допустить, чтобы его воздух наконец-то, хоть на один день, стал чистым.
— А где Вася-Механ? — задал я с виду невинный вопрос. Бэха спокойно гребла по полю домой, недалеко от меня маячил Немец, кутаясь в жидкий военный бушлат, а значит, шешарик разведки оказался в непосредственной опасности. Вася и его кулек «Алокозай» с ключами на «все» являлись для всей не нашей техники прямой и явной угрозой.
Угроза вылезла из-за пригорка и безмятежно улыбнулась. Вот за что я любил нашего механа, так это за то, что все мечты Васюма были написаны в его маленьких, но честных глазах, и мечты эти были бесхитростны, неприхотливы и оттого еще более прекрасны. В мечтах своих Васюм уже скрутил «лишнее» с чужой машины, поехал вместе со мной в нашу РМТЗ, там вковтнул пиисяшку с механами, потом затеял меновую торговлю, потом еще пиисяшку, пока я бы сидел с равистом и «бил» номера зброи (два автыка «не бились»), потом прошелся бы по автопарку, неслышной тенью возникая возле машин и без стука и звяканья наполняя бусик какими-то грязными железяками, пластмассовыми коробками, фарами, жгутами разноцветных проводов, тросиками и вообще не понятными мне загогулинами. Потом бы мы заехали в магазин, где Вася был бы вознагражден за труды свои праведные и тяжкие литровкой дешевого мерзкого пива за мой счет и дремал бы в продуваемой всеми ветрами машине по пути обратно на террикон. Вася был мечтателем, смертельно опасным для тех машин и механизмов, которые он у себя в своей лохматой голове заносил в раздел «то не наші», и кои честно считал своей законной добычей.
— Я тут, я нічого не брав, — проворковал Вася и улыбнулся. Все заржали… и меня продрало по спине когтями специфического, привычного и опасного звука.
Шшшииииуууу… Раз. Два. Тр…
Мина упала, когда бэхе оставалось метров триста до трассы и пятьсот — до нас. Тяжелая металлическая «рыбка» взметнула замерзшую землю метрах в ста вправо от бэхи, и сразу следующая — чуть ближе. Машина мгновенно вильнула, взревела стареньким двиглом и рванула вперед, к выезду с поля на трассу. Выезд был один, а слева и справа были насыпи… ааа, бля, неважно. Съезд был у сепаров пристрелян, и сейчас там наш флагман бронетехники и приловят.
— Огонь! — Кажется, мы одновременно с Мастером проорали-выплюнули это слово куда-то вверх, и тут же: — Стоп! Дальность тысяча пятьсот, вправо… вправо… ориентир два и вправо полоборота! — Это уже я. Зачем-то. Зачем? Бах! Бах. Еще две мины. Ближе к переезду. Бэха опять вильнула. Так, так… не тупи, Мартин. Зачем я сказал Шматко перенацелить гранатомет?
— АГС! Ориентир два, на все деньги (вот привязалось!). Вали, Иваныч, вали в темпе! Шматко, работай! — А вокруг бегали люди. Слетел плащ с АГСа, закрутился верньер, усатый пожилой Иваныч налег на черные ручки — и АГС часто-часто застучал, вывешивая в эфир череду маленьких злых цилиндриков. Бах! Почему-то одна мина и опять мимо.… И тут я понял, почему скорректировал огонь. Не видно от сепарского опорника переезда, значит что? Правильно. Корректировщик. Скорее всего, те, кто выходил в бочину разведке, не успел их перехватить, «занес хвост», чи как это правильно называется, и вышел на первую посадку, откуда прекрасно были видны и пустое поле, и бэха, и переезд, и передний край нашей позиции. Надо, надо было эту посадку захватывать… бля.