Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо неслось визгливое:
Гайда, тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Па дарожке серебристой…
– Варя! До свиданья!! – не утерпев, желчно крикнул юноша.
Глава 9. «Адью, адью». Его превосходительство.
Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы. Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офицеров, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митинги.
А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудованных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомогал и на службу частенько приходил выпивши.
– Поручик, что за причина?
– Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.
Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было связать, – тусклые, серые – лишь одно слово пламенело – Россия. – До лазарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо заговорил с Николаем Ребровым.
– А ваши бегут домой. Эта проста.
– Как?
– Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.
– Где живешь?
– Хе! Хитрый, – подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа.
– Не ты ли к Ножову в окно стучал?
– Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Много народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат меня знай. Я всей знай.
– Ну, а как в России, не слыхать?
– В Росси-и-и, – протянул он и прищелкнул языком. – Роду-няру, дрянь… Собак кушают. Клеб нет… Гнилой картул.
Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столиках, против каждого больного, букет цветов из оранжереи и приемная – зимний сад из пальм.
На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не пустили, и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым.
Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: было очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика Баранова. Он понимал, что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва превращается в болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли его ближе и роднее юноше, чем мысли брата.
Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где же остальные? Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать.
Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в конверте за сургучной казенной печатью. Вскрыл. Размашистым кудрявым, как дикий хмель, почерком было выведено:
Коля, другъ, прощай навеки,
Может – на всегда
Я и прочьи человеки…
Следующая строчка письма зачеркнута и дальше – проза:
«Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень ужъ стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло, она вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь. Во всяком случае навести ее и утешь, а полотенце мое и мыльница мильхиоровое отбери, взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ. Его превосходительству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью».
У Николая Реброва задрожали руки и что-то неясно, но настойчиво скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одеяло и ткнул его кулаком в бок:
– Вставай! Слышишь?!
Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероятно грязно и засалено, как и он сам.
– Когда они бежали? – спросил Ребров.
Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него пыль и стал рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь. Широкая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик.
– Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал?
Хохол открыл узенькие глазки и сказал:
– А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба.
Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель – было десять часов. Кравчук вновь повалился на кровать.
В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть.
Решили о побеге генералу не докладывать.
А вот и… Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу.
– Где люди? Я спрашиваю: где люди?!
– Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали… Кравчук болен.
Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензелем приподнялось.
– Арестовать! Арестовать мерзавцев!! – крикнул он так, что все попятились. – Ты! Писарь! Иди ко мне! – Прихрамывая и встряхивая головой, но стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Николай Ребров. – Вот приказ о назначении ротмистра Белявского. Немедленно отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хорошо ли его устроил? Где печать? – он провел взглядом по столу. – Где печать?! – выдвинул ящик, другой, третий. – Печать!!!
Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перетряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже стал ползать под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на улицу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под общий смех:
– А чего, хлопцы, мы ищем-то?
– Идиот, дурак, – весело ответил низенький, похожий на мальчишку писарек Илюшин. – Печать пропала, печать!
– Какая, казенная? – опять спросил хохол. – Да ее ж Масленников на память узяв.
Генерал раза два прошелся по аллее. Левая нога его дрейфила и было тесно дышать. Он останавливался, прикладывал руку к груди и ловил воздух ртом, животный страх расширял и суживал его глаза.
– Скверно, – говорил он самому себе. – Астма. Дьявол их забери с ихней революцией. Сидел бы теперь в Крыму, в своей дачке. Нечего сказать, в хорошенькой обстановочке околевать приходится.
Он круто повернулся, хотел разнести пробежавшего солдата, который не отдал ему честь, но в это время:
– Генерал, пожальте кофе кушать! Баронесса ждет.
– А-а. Так-так… Сейчас, – сказал он свежей, в белом чепце и фартуке молоденькой горничной. – Слушайте, Нелли… А вы, того… Вы возьмите меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей… Я так одинок… Слушайте, Нелли… Вы простудитесь. Огонь вы… От ваших щек пышет жаром. И эта грудь… Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш, царский. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень долго по ночам не сплю… И вы… того… Не можете ль вы, Нелли-шалунья, приходить ко мне читать? Читать, хе-хе-хе – читать… И ничего более…
– Какой вы шутники очень…
– Вы думаете? О, да… Мы все шутники… Хе-хе-хе. А вот и лестница. Мы все шутники, все! – Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и что-то засвербило в носу – Ба-а-льшие шутники… Да, да… – Генерал вздохнул и зашагал по лестнице, пристукивая палкой.
– Вы по ночам разговаривайть, – сказала Нелли, поддерживая генерала под локоть. – С кем вы говорить?
– С богом… Молюсь. Мне единственное осталось утешение – молитва. Да, да, не улыбайтесь, Нелли… Молитва. – Подбородок его задрожал сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и, отворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую.
– Бон жур, женераль, – поднялась ему навстречу краснощекая баронесса в гофрированном светлом парике.
– Бон жур, мадам! Бон жур! – и, щелкнув шпорами, он поцеловал выхоленную, в бриллиантах, маленькую руку.
– Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло. Мимишка, тубо! Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела?
Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на старика, наклонила лохматую головку влево.
– Благодарю вас, чувствую себя прескверно, – вздохнул генерал, наливая в кофе густые сливки, – так чувствует подыхающий в конуре старый пес, простите за сравнение.
Мимишка еще пристальней уставилась на генерала и наклонила головку вправо.
– Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за последнее время очень изменились, очень… Вам бы отдохнуть. Ну, а как ваша семья?.. Давно не получали известий?
– Париж молчит… Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в России. А заграница денежки любит, денежки…
Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос:
– Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие ж ваши планы в дальнейшем?..
– Плохи, – сказал генерал, пожевав губами. – О всем же прочем позвольте, баронесса, умолчать…
– Пардон… Конечно, конечно… – она досадно двинула локтями и бедрами. – Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А знаете, я чем угощу вас? Сейчас, сейчас… – и она нажала кнопку. – Нелли, подайте землянику и сливок добавьте в кувшин, – и обращаясь к генералу: – свежая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала…
Генерал, опустив голову, часто мигал и чертил ложкой на скатерти квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела лысина, и вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами была несчастна. Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись влагой.
– Генерал, ваше превосходительство, – задушевно и тихо произнесла баронесса. – Ну, будет вам… Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое.