Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо, взглянул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок.
– Если б… если б… не вы… баронесса… – прерывистым шопотом начал он, затряс головой и уткнулся в платок.
– Ваше превосходительство… милый…
Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг:
– Черти! Пардон, пардон… Тысячу раз пардон… Представьте, баронесса, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут, бегут, бегут… Куда бегут, зачем?..
Печать, действительно, не отыскалась.
Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с генералом.
– Вы, ротмистр, слышали?
– О, да.
– Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в особенности будущих. А то, что совершается теперь…
– Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так сказать…
– Пожалуйста, пожалуйста.
Генерал развалился с ногами на кушетке:
– Извините, ротмистр, но за последние дни я так… я так…
Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на кочку. Он вынул платок, встряхнул его – запахло любимыми духами баронессы «Dolce Mia» – и высморкался.
– Вот в чем дело, – начал он, – придется, фигурально выражаясь, танцовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше превосходительство, ничуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих…
– Я, ротмистр, слушаю.
– Пардон… Конечно, история со временем выяснит, ваше превосходительство, все те махинации союзников и немцев, все те явные и скрытые рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая…
– Кха!! – кашлянул, точно выругался генерал.
– Пардон, пардон, – звякнул ротмистр шпорами. – Во-первых, где корень наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный тщеславный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он может выбить большевиков из Риги только во главе собственной западной армии, русской, конечно.
– Нахал! – прошипел генерал и швырнул окурок.
– Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожалуйте, действуйте… И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вместо того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф нитку – Юденич на Питер двинулся, дернул другую – Бермонд в противоположную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку – английский флот, вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т. –е. вместо помощи Юденичу, направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше превосходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не первый голос в организации будущего правительства России.
– Подлецы… Мерзавцы…
– Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен… Ведь ваша ориентация была…
– Что? Вы кончили?
– А во-вторых, – прищурил ротмистр левый глаз, – командный состав нашей армии…
– Что? Командный состав был плох? Вы кончили? – поднялся генерал и, загребая ногою, стал шагать по комнате. – А знаете что, ротмистр? Вы, простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я – боевой генерал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили? Покойной ночи, ротмистр…
– Покойной ночи, ваше превосходительство… А что касается грядущих событий…
– Покойной ночи!
– Покойной ночи, ваше превосходительство…
– Покойной…
Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме. Его комната, куда он завтра переселяется на жительство, рядом с ее спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал эту ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к нему. Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудовищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь, растекалась по всему телу.
Глава 10. Из сна в сон и в пробуждение.
Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть, минут, – раз, два, три, четыре, – Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе представить: шум, туман, движенья – и все, как сон – знакомое лицо с холеными баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник.
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. – И бежит, бежит, какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три… четыре…
И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры, военные чиновники, санитары, женщины… Деньги, деньги, деньги…
Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные ведомости, вороха бумаг, горы бумаг, – чорт! – в них можно утонуть. А голова горит, и сердце стучит болезненно…
И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом солнце:
– Твое лицо мне знакомо… Где ж я тебя видал?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие.
Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скандал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там, при Варе: – Не имеете права драться! Позор! – Но он очевидно крикнул в душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвистывая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее спальне, там… Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец… Варя, Варя…
Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах. Свалиться тифом – значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, через силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему казалось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает ее в прорубь.
– Развесь… Только аккуратно… По пяти гран. – Он не знает и не хочется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой, стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает правильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса – целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розовый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не настоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? – Я – Николай Ребров, – утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал себе: – Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство… Пять гран… Перевесь, проверь. – И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы, удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в бурю, лист, – столы, люди, лампы, – все приподнялось вверх и, вместе с Николаем Ребровым, шумно упало на пол.
Вместе с Николаем Ребровым на двух подводах везли целую партию больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но все происходящее было для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет сестра Мария, – Мария!.. – Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни о чем вспоминать, не хотелось думать. Скорей бы. Зачем остановились? Крутая гора. Бело кругом и не видать цветистых трав. Остались лежать только тяжко больные, замученные бредом. Николая Реброва вели в гору двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидывалась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами по себе, опережая тело.
Дышать трудно, тесно.
– Уберите волосы! Остригите! Больно!.. – кричал он громко, и от этого крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.
В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная солома, тот же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь воздух густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымостили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом люди ворочались, вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.
– Я царь, я бог! Я царь, я бог! – безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. – Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. – Это был черный, лохматый с горящими глазами человек…
«Неужели он… как его… воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он… Отец Илья, священник?» – На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
– Сестра Мария… Сестра Мария. Скорей! Умираю…
– Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
– Молчи, жид! – и больной сосед ударил безумца по лицу.
– А-а-ах!!
И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: – Помоги-и!.. Помоги-и-и… К нам!.. Ко мне!.. – Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. – Этого, еще вот этого, – указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и…
– А где же сестра Мария? – и Николай Ребров приподнялся на локтях.
– Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5… – приказала она быстрым голосом и жестом.