– Нет. Но дело в том, что…
– Врешь! Ей богу врешь. Сразу вижу, что будешь от башки пороть. Тьфу!..
Сергей Николаевич шагал в одной рубахе из угла в угол, нервно пощипывая свою белокурую бородку. Щеки его горели. Он с опаской поглядывал на дверь, откуда должен появиться Сидоров, и на своего брата, растерянно хлопавшего глазами. Павел Федосеич, выкатив живот и запрокинув голову на спинку кресла, сипло с присвистом дышал.
– И ты, зеленый вьюнош, Володя… как тебя… Петя что ли…
– Я – Николай Ребров…
– Наплевать… Знаю, что Ребров. Ты за братом не ходи… На Парижи плюй, на Дальние Востоки чхай. Свое сердце слушай. Ха, мораль… Обкакались мы с моралью-то с возвышенной…
Легли спать очень поздно. Братья на одной кровати. Электрическая люстра горела под красным колпаком. Теплый спокойный сумрак нагонял на юношу неотвязную дрему. И сквозь дрему, как сквозь вязкую глину, вплывали в уши вихрастые зыбкие слова:
– Я тебе дам письмо… Понял?.. Рекомендацию… Может быть, примут. Даже наверное… А здесь – битком… Ах, ты, мальчонка славный… Опьянел?..
Павел Федосеич долго пыхтел в кресле, разуваясь, с великим кряхтением закорючив ногу, он снял сапог, посмотрел на него:
– Английский… Сволочь, – и швырнул в угол. – А это вот русская… – он понюхал портянку, высморкался в нее и тоже бросил в угол. Потом гнусаво, по-старушичьи затянул:
Ах ты, Русь моя, Русь державная,
Моя родина православная.
Потом заплакал, перхая и давясь:
– Бывшая, бывшая родина… Бывшая!.. – голова его склонилась на грудь, он привалился виском к спинке кресла, разинул беззубый рот и захрапел.
На цыпочках вошел денщик Сидоров. С простодушной улыбкой он посмотрел на спящего Павла Федосеича, бережно разул его вторую ногу и унес сапоги чистить, захватив к себе остаток спирта и закуски.
Глава 4. Старая орфография. Там жизнь, там!
Николай Ребров прожил у двоюродного брата два дня. На третий – в бодром и веселом настроении зашагал дальше, искать свою судьбу. В его кармане лежало рекомендательное письмо брата к поручику Баранову, а в сердце запечатлелись прощальные напутствия Сергея Николаевича и родственные, почти отеческие об'ятия подвыпившего Павла Федосеича. Еще на сердце и в мыслях была крылатая мечта о предстоящей поездке в Париж и путешествии кругом света. Юноша весь погрузился в эту мечту, он так в нее поверил, что ядовитый сарказм Павла Федосеича ничуть не мог его поколебать.
И в мечтах, не замечая пути, он еще засветло пришел в соседний фольварк, где квартировал штаб дивизиона. В канцелярии, опрятной и светлой, сидели два писаря. Один набивал папиросы, другой шлепал на пакеты печати.
– Тебе кого?
– Поручика Баранова.
– Ад'ютанта? Они у генерала. Сейчас придут.
Зазвякали серебряные шпоры, и через открытую из генеральского кабинета дверь вышел сухой и высокий, подтянутый офицер. Нахмурив брови, он быстро пробежал письмо.
– Ага… От Сергея Николаевича. Но дело в том, что мы штаты сокращаем… А впрочем… Вы хорошо грамотный?.. Попробуйте что-нибудь написать…
Николай Ребров красиво, каллиграфически набросал несколько фраз. Раздался звонок генерала.
– Довольно… Прекрасно… Дайте сюда, – сказал ад'ютант и, нежно позвякивая шпорами по бархатной дорожке, скрылся.
Через минуту выплыл в расстегнутом сюртуке тучный генерал. Писаря вскочили и вытянулись. Короткошеяя, круглая, усатая голова генерала, завертелась в жирном подбородке, он потряс бумагой под самым носом юноши и – сиплым басом:
– Это что? Новая орфография? Без еров, без ятей? Здесь, братец, у нас не Совдепия. Не надо, к чорту, – и, раздраженно сопя, ушел обратно.
За ним долговязо ад'ютант. Писаря хихикнули. Один тихо сказал:
– Пропало твое дело.
– Ни черта, – сказал другой, – он у нас крут, да отходчив…
Вошедший ад'ютант об'явил:
– Ты принят… Не взыщи, у нас на «ты»… Субординация. – И к писарю: – Слушай, как тебя… Масленников, выпиши ему ордер на экипировку. Жить он будет с вами. А ты, Ребров, подай докладную записку о зачислении. Ты, видать, грамотный. Из какого класса? Окончил? Значит почти студент. Отлично. Я генерала переубедил. Старайся быть дисциплинированным. Волосы под гребенку. Орфография – старая. Если произнесешь слово «товарищ» – генерал упечет под суд. Садись, пиши. Сколько тебе лет? Восьмнадцать? Можно дать больше.
Их комната была просторной, светлой, но насквозь прокуренной и пропахшей какой-то редечной солдатской вонью. По стенам висели: в узеньких золоченых рамках старинные батальные гравюры английских мастеров, давно остановившиеся в дубовой оправе часы и, на вбитых гвоздях, амуниция писарей. Грязь, окурки, кучи хлама. В особенности блистал неряшливостью угол прапорщика Ножова. Сам прапорщик тоже представлял собою фигуру необычайную: черный, длинноволосый, с остренькой бородкой и впалой грудью, он похож на переряженного в военную форму священника. Лицо сухое, с черными, блестящими, как у фанатика, глазами. В боях он командовал отрядом мотоциклистов, но при беспорядочном, похожим на бегство, отступлении, мотоциклетки застряли в проселочной русской грязи и достались красным. Теперь прапорщик Ножов не у дел, наведывается в канцелярию дивизиона и ждет назначения. С писарями – по-товарищески, образ его мыслей круто уклонился влево, но писаря – матерые царисты – оказались плохими ему товарищами и за прапорщиком Ножовым, по приказу свыше, ведется слежка.
Николай Ребров этого не знал и сразу же с прапорщиком Ножовым сошелся. В первое же воскресенье они пошли вдвоем гулять. Был морозный солнечный день. Помещичий, облицованный диким камнем дом стоял в густом парке и походил на средневековый замок.
– Ложно-мавританский стиль, – сказал Ножов. – А вон та крайняя башенка в стиле барокко, выкрутасы какие понаверчены…
– Да, – подтвердил юноша, ничего не понимая.
– Я вам покажу, интересные в этом доме штучки есть: в нижнем этаже очень большой зал, перекрытый крестовым сводом. Очень смелые линии, прямо красота. И недурна роспись. Подделка под Джотто или Дуччио, довольно безграмотная, впрочем. Под средневековье…
– А вы понимаете в этом толк?
– А как же! – воскликнул Ножов. – Я ж студент института гражданских инженеров и немножко художник. Фу, чорт, как щипнуло за ухо… – он приподнял воротник офицерской английской шинели и стал снегом тереть уши. – Ну, а вы как, товарищ! Вы-то зачем приперлись сюда, в эту погибель, с позволенья сказать? Ведь здесь мертвечина, погост… Трупным телом пахнет.
– А вы? – вопросительно улыбнулся юноша.
– Я? Ну, я… так сказать… Я человек военный… Ну, просто испугался революции… Смалодушничал… А теперь… О-о!.. Теперь я не тот… Во мне, как в железном брусе, при испытании на разрыв, на скручивание, на сжатие произошла, так сказать, некая деформация частиц. И эти, так сказать, частицы моего "я" толкнули меня влево. – Он шагал, как журавль, клюя носом, теребил черную курчавую бородку и похихикивал. – Я постараюсь себя, так сказать…
– А нас убежало человек двенадцать из училища. Просто так… – прервал его юноша. – Погода хорошая была. Снялись и улетели, как скворцы. У белых все-таки посытней. Сало было, белый хлеб. И дисциплина замечательная. А потом, они говорили, что большевиков обязательно свергнут, не теперь, так вскорости. Ведь у нас многие убежали. В особенности купцы. Даже архиерей. А семейства свои оставили.
– Какое же у архиерея семейство? Любовница – что ли?
– Что вы, что вы! – сконфузился юноша. – Я про купцов.
Они прошли версты две. Местность открытая, слегка всхолмленная, кой-где чернели рощицы, скрывавшие мызы эстонцев. Свежий снег ослепительно белел под солнцем. Николай Ребров щурился, студент-прапорщик надел круглые синие очки.
– Да, товарищ, – сказал он. – Поистине мы с вами дурака сваляли. Там жизнь, там!
– Где?
– За Пейпус-озером. И только отсюда, с этого кладбища, я по-настоящему, так сказать, вижу Русь и знаю, что она хочет…
– Ничего не хочет, – занозисто проговорил Николай Ребров. – Все хотят, чтобы красные сквозь землю провалились. Аксиома. И как можно скорей.
– Кто все-то?
– Как кто? Все! Спросите крестьян, спросите горожан…
– Да, да!.. Спросите кулаков, купцов, долгогривых, зажиточных чиновников, у которых свои домишки… Так?
Они вступили в небольшой хвойный перелесок. Налево – просека. Слышался крепкий стук топора. С лаем выскочила черненькая собачонка – хвост калачом.
– Нейва! – крикнул прапорщик Ножов. Собачонка насторожила уши, завиляла хвостом. – Подождите, товарищ. Вот присядьте на пень… Нате папироску, я сейчас.
Ножов рысью побежал по просеке, собачонка встретила его по-знакомому и оба скрылись в лесу.
Вскоре топор замолк.
Николай Ребров, затягиваясь крепким табаком, старался привести в порядок свой разговор с Ножовым. Почему прапор думает, что только отсюда можно разглядеть, что хочет Русь? И что он в этом деле понимает? Или вот тоже Павел Федосеич… Ведь за дело взялись люди поумнее их: генералы, адмиралы, может быть, из царской фамилии кой-кто, наконец, такие известные головы, как Милюков, Родзянко, Гучков… А у них кто? Там, за Пейпус-озером? Кто они? Даже смешно сравнить.
По просеке, прямо на юношу, мчался заяц, и где-то с визгливым лаем, невидимкой носилась собачонка. Саженях в трех от замеревшего юноши заяц присел, поднялся на дыбки и стал водить взад-вперед длинными ушами. Николай Ребров гикнул и бросил шапку. Заяц козлом вверх и – как стрела – вдоль опушки леса. За ним собака. Николай тоже побежал следом с диким криком, хохотом и улюлюканьем, но измучился в сугробах и, запыхавшийся, вернулся на шоссе. От просеки, не торопясь, нога за ногу, шел прапорщик и сквозь темные очки читал газету.
– Свеженькая, – сказал он, тряхнув газетой, его сухощекое лицо расплылось в улыбке.