и спасти деда. В последние минуты он протянул руку, похлопал отца по плечу и испустил дух. Отец, горько рыдая, стоял на коленях у кровати. Он увидел, что голова деда резко свесилась набок, и с диким криком повалился на него. Все вокруг сразу поняли, что дед скончался. Всё вокруг огласилось плачем и громкими стенаниями, казалось, деда оплакивал весь мир. Отец до сих пор до конца не понял, почему все так убивались. Наверное, дед и вправду был отличным портовым рабочим. В тот год отцу исполнилось двадцать, он был вылитый дед, разве что немного поуже в плечах. На третий день после похорон тот самый «портовый царёк» велел ему идти на пристань работать. Когда отец — огромный детина с повадками хищника — появился в порту, все просто остолбенели. Потом кто-то из толпы дрожащим голосом спросил: «Эй, так ты живой или всё-таки мёртвый?»
На этом моменте отец всегда разражался хохотом. Отсмеявшись, он делал большой глоток водки, бросал в рот целую пригоршню жареных бобов и с хрустом принимался их грызть.
Стоило отцу приложиться к бутылке, как он заводил бесконечную историю о своих подвигах. Всем сыновьям полагалось сидеть и внимательно слушать, он называл это «традиционным образованием». Как-то раз Второй собрался пойти к другу готовиться к экзаменам в среднюю школу номер один, но как только он подошёл к двери, как в него полетела тарелка с жареными бобами. Девчонки — старшая Дасян и младшая Сяосян — громко завизжали. Бобы рассыпались по полу, а осколок тарелки рассёк Второму лоб, потекла кровь. «Ну-ка, сел! Послушай, как жил твой отец». После того случая, когда отец рассказывал, все сидели не шелохнувшись. Пару раз Седьмой не выдержал и при всех описался, намочив штаны.
Единственным человеком, который любил слушать отцовские рассказы о прошлом, была мать. Её память была куда лучше, чем у отца. Когда отец забывал даты, имена и названия мест, мать всегда ему подсказывала; если даже она забывала, то отец начинал мучительно вспоминать. Если ему не удавалось точно воспроизвести какую-то деталь, то отец не мог рассказывать дальше. В столь редком случае объявлялась амнистия, и ребят отпускали на свободу. Как-то раз отец целую неделю пытался сообразить, в какой именно день произошёл бой на пристани Сюйцзяпэн, о котором тогда гудела вся Ухань, — помнил только, что это был тридцать шестой год с основания Республики.[4] Когда даже спустя неделю ему не удалось вспомнить этот проклятый день, он успокоился на том, что сообщил, в каком сезоне это случилось, и вновь собрал своих слушателей, чтобы продолжить рассказ. Итак, была зима тридцать шестого года с основания Республики. Япошки только-только сбежали, железную дорогу Гуанчжоу-Ханькоу открыли снова, работы на пристани Сюйцзяпэн стало гораздо больше, так что можно было заработать кучу денег. Портовые царьки, почуяв наживу, стали зариться на соседние территории, начались подначки, дрались пару раз, но это ни к чему до поры до времени не приводило. Главарь банды Хунбан послал человека договориться с отцом. У отца давно уже кулаки чесались, и он не колеблясь согласился. Надо было проучить парней на пристани Сюйцзяпэн. Вставать пришлось аж в три часа ночи; когда отец плыл через реку, было ещё темным-темно, дул пронзительный ветер, а лицо занемело от холода. В чёрной куртке, лихо подпоясавшись, отец выглядел очень грозно. Перед тем, как сесть на паром, он выпил по меньшей мере восемь лянов водки, алкоголь разгонял кровь, тело словно горело, так что он был даже рад ветру, пронизывавшему до костей. Он смотрел на бескрайние воды Янцзы без тени страха, словно Наполеон перед сражением. В руке у него была тёмно-коричневая палка-коромысло, отполированная до блеска, — его любимое оружие для таких случаев. Он орудовал ею очень ловко, ничуть не хуже, считал он, чем великий Гуань-гун знаменитой алебардой «Синий Дракон».[5] Напарник отца, Сюн Цзиньгоу, сидел в каюте и дрожал как осиновый лист. Глядя на то, как трясутся от страха его ляжки, отец от хохота сам затрясся. «Эх ты, а ещё Медведь![6] Прям руки чешутся столкнуть тебя в реку, хоть бы рыбам на корм сгодился!». Паром рассекал грязнющие волны, река мелодично бурлила и булькала, в предрассветном сумраке всё это представлялось очень даже поэтичным. Сюн продолжал трястись. Как ни бранил, как ни стыдил его отец, тот никак не прекращал. Глядя на него, мужики рядом тоже хором принялись дрожать. У Сюна была старая слепая мать и три дочки, тоненькие и хрупкие, как тростиночки, жена скоро должна была родить четвёртую. Когда отец с товарищами пристали к другому берегу, ещё не рассвело. Они ловко спрыгнули с парома и быстро, почти без сопротивления заняли верхний, средний и нижний причалы Сюйцзяпэнской пристани. Парни они были крепкие, отчаянные, так что у противника сразу затряслись поджилки. А когда те увидели ещё и молодчиков из банды Немого с улицы Хуацинцзе, то чуть не обделались и бросились наутёк, проклиная на ходу батюшку с матушкой, что дали им всего две ноги.
Хозяином банды Немого с улицы Хуацинцзе был Лу Десятый. В те времена при одном упоминании Лу Десятого, «Тигра с улицы Хуацинцзе», всех в дрожь бросало. Его парни были жестоки и свирепы, к тому же не задавали лишних вопросов, в ход сразу шли кулаки. «Зачем» и «почему» их не интересовало. Отец никогда не пересекался с Лу Десятым, но кое-кто из парней Немого знавали деда и относились к нему с большим уважением. Само собой, отец и громилы Немого одержали победу. Когда рассвело, они собрали трупы поверженных врагов, привязали к каждому по камню и сбросили в реку. Отцу выпало привязывать камень на шею парню по фамилии Чжан. Он его знал, одно время они вместе работали на причале. Однажды, рассказывал отец, он шёл с тяжёлой ношей и оступился, а этот самый Чжан подхватил его и помог не упасть. Отец знал, что Чжан — хороший, честный парень, и не понимал, почему в неразберихе драки смерть настигла именно его. Тщательно поразмыслив, отец заключил, что, видать, судьба. В той схватке отца ударили по ноге железным прутом так сильно, что вырвали кусок мяса, кровь так и хлестала. Отец уже давно привык к ранам и крови, поэтому просто взял горсть земли, потёр рану и на следующий день как ни в чём не бывало пошёл на пристань работать. Этот шрам грязного цвета и по сей день виден на его ноге. После каждой победы «портовые царьки» шумно праздновали успех в квартале увеселений, тогда как отец и его товарищи в хибарах с соломенной крышей промывали раны, искали врача для сильно пострадавших и лили слёзы по погибшим. Сюн Цзиньгоу, который так трясся перед дракой, вышел из переделки без единой царапины. Он дотащил отца до дома, а потом, радостный и довольный, отправился по своим делам. Отец потом говаривал, что до сих пор сожалеет, что не успел в тот раз пришлёпнуть труса; спустя пару недель снова понадобилось преподать кому-то урок, и главный велел заодно прикончить Сюна. Чтобы ни на кого не повесили убийство, пара молодчиков выждали момент и подкрались к бедняге в самой гуще схватки. Отец собственными глазами видел железный прут, занесённый для удара. Он крикнул, чтобы предупредить, но Сюн обернулся слишком поздно, и удар прута пришёлся точно на темечко. Сюн рухнул на землю, не успев даже вскрикнуть, кровь залила его лицо, так что оно стало похоже на какой-то новый сорт арбуза.
В тот вечер отец напился вдрызг. Он немного поколотил мать, а потом начал клясться, что никогда больше не пойдёт работать на пристань. Но, конечно, потом пришлось взять свои слова обратно. Он пристрастился к подобным стычкам, словно к опиуму, и не мог вот так взять и бросить.
В теле отца бурлило чересчур много энергии. Если бы он её не выплёскивал и она бы так и копилась, он, верно, умер бы от мучений.
Все эти героические и печальные истории из прошлого невероятно воодушевляли моего отца. После рассказа он обычно делал большой глоток водки и громко вопрошал: «Эх, парни, когда же вы хоть в какую-нибудь переделку попадёте, как папка?»
3
Теперь отцу жилось скучно, он страдал. Таких людей, как отец, нелегко заставить страдать из-за чего-либо, но в этот раз он однозначно страдал, сомнений быть не могло. Он всё так и жил в нашем старом доме, а дети по очереди покидали гнездо. Храп и возня на полу, так раздражавшие его прежде, постоянное хихиканье на чердачке — всё сменилось тишиной. Комнатушка вдруг стала казаться пустой. На Новый год дети скинулись по десять юаней и купили отцу диван. Диван поставили у стены, но отец никогда на него не садился. Заднице больно, жаловался он. В погожие дни отца чаще всего можно было увидеть на тротуаре за игрой в мацзян, в непогоду он сидел дома на кровати и печально вздыхал. Как-то раз он сказал: «Один лишь Восьмой, малыш мой, остался со мной». От этих слов я был счастлив дни напролёт. А потом он посадил немного красного шалфея под окном, где я лежал. «Будут у Восьмого волосики», — объяснил он матери.
С наступлением зимних холодов отец целыми днями сидел в четырёх стенах и молча глушил водку. Под порывами северного ветра дверной косяк и оконные ставни тревожно поскрипывали. Периодически мимо проносился поезд, и весь дом шатало, словно пьяницу, который того и гляди упадёт. Мать не сводила с отца старчески слезящихся глаз. После выхода на пенсию отец перестал поколачивать её, и она как-то враз постарела. Родителям уже не было о чём говорить. Они просто молча жили бок о бок. Слова стали излишни.
Чаще всех навещал родителей Седьмой. Он ещё в холостяках ходил. Он всегда приезжал по субботам. Иногда в тот же день приезжали другие дети со своими пострелятами. Прекрасная картина, в которой почтенный глава семьи окружён детьми и многочисленными внуками, никак не трогала отца. Если сопляков продолжать воспитывать в том же духе, в один прекрасный день вырастут свиньями, частенько говорил он. Неудивительно, что все невестки его люто ненавидели. Но отцу не было до них дела, что они вообще понимают? «Посмотрите хоть на моего Седьмого! Моя школа! Хочешь, чтобы ребёнок выби