лся в люди, держи его в чёрном теле!»
Седьмому это было как ножом по сердцу. Но он не хотел спорить с отцом. Он считал, что относится к нему, как подобает младшему относиться к старшему. Всё-таки отец дал ему жизнь, а жизнь поважнее других вещей. Седьмой всегда уезжал на следующий день спозаранку, оставаться было невыносимо. Он не хотел смотреть на то, как отец глушит водку, бранится, а в конце концов падает посреди комнаты и блюёт какой-то тёмно-зелёной дрянью. Ему невыносимо было видеть, как мать, высохшая словно щепка, завидев мужика, начинает корчить из себя молодую красотку, как, не стыдясь, перемывает кости всем соседям: у кого свёкор лапает невестку, а у кого тёща заигрывает с зятем. В доме вечно пахло сыростью, от одного этого запаха Седьмого прошибал холодный пот.
Итак, Седьмой покидал отчий кров с утра в воскресенье, чаще всего с удочкой на плече. Иногда ему встречался кто-нибудь из знакомых, причём каждый говорил одно и то же: «На речку? Я смотрю, ты живёшь в своё удовольствие!» — на что Седьмой только улыбался. Шагая по улочкам и переулкам родного квартала, Седьмой напускал на себя элегантно-добродушный вид, показывая, что он, конечно, не местный. Вообще, он невероятно изменился, никто не мог предположить, глядя на него, что каких-то десять с лишним лет назад этот мальчишка целыми днями собирал здесь объедки и всякое старьё.
Седьмой всегда держался спокойно. Плотно сжатые губы придавали лицу невозмутимый вид. Но в его глазах горела ненависть. Если посмотреть на него пристальней, минуты три, то можно было разглядеть чёрные зрачки — две бомбы, готовые взорваться в любой момент. И понять, что вся его жизнь подчинена этому моменту оглушительного взрыва.
Седьмой с пяти лет стал собирать рухлядь на улице. Близнецы Пятый и Шестой, поев гнилых яблок с фруктового лотка, оказались в больнице с острой дизентерией, и Седьмой вызвался немного помочь семье. Отец бушевал. На оплату больницы ушла вся его зарплата за три месяца, да ещё и не хватило. Сидя на корточках у двери, Седьмой смотрел на то, как отец в ярости бранится и брызжет слюной. Вдруг в горле запершило, и Седьмой тихонько прокашлялся. Услышав звук, отец подлетел к нему и пнул так, что мальчик вылетел за порог.
— Ещё раз кашлянешь, я тебя прибью! — крикнул он.
— Да я просто хотел спросить, может, я пойду на улицу пособираю мусор, может, и еды найду?
— Давно пора! — рявкнул отец. — Я пять лет тебя кормлю, а проку с тебя как с шелудивого пса!
Впоследствии Седьмой никак не мог взять в толк, как у него, пятилетнего мальчишки, тогда хватало смелости бегать по переулкам Хэнаньских сараев в поисках ненужной рухляди и объедков. Сын старшей сестры в пять лет всё ещё требовал мамину титьку, а сынок Сяосян в пять лет не мог разучиться ходить под себя. Седьмой точно помнил свою первую находку — носовой платок с оторванным уголком. На платке было что-то склизкое и липкое. Он попробовал лизнуть, оно оказалось сладким, он принялся лизать дальше, пока весь платок не промок от слюней. Седьмой точно знал, что запомнит это на всю жизнь — как он сидел тогда у какой-то стены и сосредоточенно вылизывал платок. Седьмой говорил мало, и если на улице кто-то из взрослых показывал на его корзиночку и что-то произносил, он просто не обращал внимания. Он выходил на улицу каждый день и собирал мусор до тех пор, пока корзиночка не становилась практически неподъёмной. Найденную рухлядь он сваливал дома под окном, где как раз был небольшой пустой участок — там лежал братик. Седьмой помнил братика, помнил, как отец целовал его крошечное личико. В задумчивости Седьмой потрогал своё лицо: он не помнил, чтобы отец когда-то целовал его. Братик теперь спокойно лежал в земле, навечно, и Седьмой ужасно ему завидовал. Он помнил, как отец положил братика в деревянную коробочку, а потом закопал её в земле. Ему так хотелось, чтобы отец сделал ему такую же, чтобы спать в ней тихо и недвижно, — но боялся попросить.
Седьмой частенько бывал очень голоден: если рядом кто-то ел, его рот сам собой наполнялся слюной, которая текла прямо по подбородку. Со временем на подбородке появились две белые бороздки. В тот день Седьмой по надземному мосту дошёл до вокзала. Пройдя ещё немного вперёд, он очутился в детском магазине. Там было много нарядных малышей, как с картинки. Кому-то покупали новый костюмчик, кому-то платьице или ботинки. Всё это Седьмого совершенно не интересовало, но потом он заметил девочку в розовом платьице, которая ела печенье. Как же аппетитно она им хрустела! Седьмой подошёл поближе, так, что даже почувствовал запах печенья, живот сразу заурчал, а кишки будто свернулись в узел. Он протянул руку и схватил лакомство. Девочка завизжала: «Мама!», но печенье выпустила, и оно оказалось в руке у Седьмого. Мать удивлённо посмотрела на него, потом взяла дочь за руку и со словами «Мальчик, наверное, голодный» увела её. Седьмой не мог поверить своему счастью — неужели печенька теперь его? Вся? Он с опаской откусил крошечный кусочек — ничего не произошло, значит, и вправду его! Тут он, позабыв обо всём, как можно быстрее запихнул печенье в рот. Никогда ещё Седьмой не был так счастлив! Он был вне себя от радости, ему хотелось побежать домой и рассказать об этом всем домашним. Потом Седьмой нередко заходил в этот детский магазин. Если ему удавалось вырвать из рук какого-нибудь ребёнка лакомство, то оно доставалось ему. Так он попробовал множество вещей, названий которых даже не знал. Эти посещения детского магазина стали самыми прекрасными моментами детства моего брата.
Когда Седьмому исполнилось семь, он пошёл в школу. Отец был очень против. Он сам всю жизнь был неграмотным, ну и что, зато сам себе хозяин и всем доволен. Миру нужны неграмотные, частенько говорил отец. А то кто же вместо носильщиков, «кули», будет делать тяжёлую работу? Отец нарочно говорил всё это при Втором. А то он, окончив среднюю школу, непременно хотел поступать в старшую, вместо того чтобы в порту помогать отцу таскать тележку с грузами. Второй брат заявлял, что отправлять человека, окончившего среднюю школу, работать носильщиком — впустую тратить ценные кадры. Они с отцом скандалили три дня напролёт, наконец, когда Третий вступился за Второго, отец неохотно согласился. Такое с отцом случалось крайне редко.
— Куда смотрит наше правительство? — спрашивал отец. — Всем разрешили учиться, а на пристани кто будет работать, спрашивается?
Положа руку на сердце, стоит признать, что в его рассуждениях был резон. Чтобы порт мог работать, должны быть портовые рабочие, которые будут носить грузы. А люди с образованием отказывались работать в порту, разве не логично оставить кого-то без образования, пусть идут работать на пристань. Что когда-нибудь наука дойдёт до того, что из металла станут делать роботов, отец даже не предполагал.
В конце концов Седьмой всё-таки пошёл в школу — ничего не поделаешь, требование правительства. Школа Седьмого не интересовала. В самый первый день, когда он зашёл в класс, одетый, как всегда, в какие-то обноски, то услышал: «Что забыл здесь грязный щенок?» С тех пор все в классе только так его и называли — «грязный щенок». А Седьмой с самого первого дня возненавидел школу и одноклассников.
Седьмой больше не ходил собирать мусор, мать сказала, что выручки с этого ноль, лучше ходить в район Хэйниху,[7] Грязевого озера, там точно будет что-то съестное. Ну Седьмой и стал ходить на озеро. Каждый день днём, около двенадцати, он пораньше сбегал из школы.
Пообедав, брал корзинку и отправлялся в путь. Надо было перейти дорогу, потом из района Хуанцзядунь дойти до района Люцзямяо, пройти его, и там дальше начинался Хэйниху. Тут было много места, но мало жителей, поэтому каждый разбивал ещё и огород. Иногда уже в Люцзямяо можно было набрать вполне сносных овощей. Летом Седьмому ещё давали с собой вилку. Отец велел каждый день приносить ему по лягушке — на закуску к водке. Седьмому нравилось это занятие — ловить лягушек вилкой. Его частенько можно было увидеть возле какой-нибудь канавы, где он весело скакал за лягушками, а когда удавалось быстро и ловко пригвоздить одну к земле, ему хотелось смеяться от радости — но он не смеялся. А дома Седьмой никогда даже не улыбался, все, кто его знал, говорили, что ребёнок, видать, родился таким угрюмым.
В тот день Седьмой снова пошёл в Хэйниху. Добравшись до Люцзямяо, он увидел, как группка крестьян работает в огороде, прореживает пекинскую капусту. Седьмой тихонько подошёл и уселся на корточки за спиной у какой-то тётки. Она выдёргивала молодые кочаны и кидала в корзину. Что-то, само собой, падало мимо — и доставалось Седьмому. Он успел набрать уже полкорзины, как подошла какая-то девчонка и тоже пристроилась у тётки за спиной. Седьмой раздражённо зыркнул на неё. Девчонка оказалась ловчее, всегда первая подбирала упавшее и сразу клала в свою корзиночку. Седьмой с радостью поотрубал бы ей руки! Тут вдруг тётка обернулась.
— Чего вам тут надо? — спросила она. — Это же всего лишь капуста, и кочаны совсем маленькие!
— Не принесу хоть овощей — дома есть будет нечего, — ответила девчонка.
— Мне тоже, — добавил Седьмой.
— Да разве ж вы не устаёте целыми днями по огородам бегать?
— Устать — это ничего, лучше побоев, гораздо лучше! — сказала девчушка.
— Угу, — согласился Седьмой.
Тётка тяжело вздохнула, выбрала у себя в корзине несколько крупных кочанов и дала им обоим, теперь их корзиночки были полны доверху. Девчушка была так счастлива, что без конца смеялась. Седьмой не смеялся, но в душе ликовал.
Потом они познакомились. Девчонку звали Гоугоу. Она жила у моста Саньяньцяо. В семье она была Пятой. Когда она родилась, отец, увидев, что опять девчонка, заорал на мать:
— Может, довольно уже девчонок?
— Довольно, довольно! — поспешно ответила мать.
Они повздорили, а потом решили так и назвать малышку — Гоугоу.[8] И хотя оба сошлись на том, что детей им «достаточно», отец не разрешил матери перестать рожать. Так у Гоугоу появились ещё две сестрички.