— Мама опять беременна, — поделилась Гоугоу. — Все говорят, будет мальчик. А то у нас в семье уже «Семь небесных фей».[9] А чтобы получилось «Восемь бессмертных пересекают море», кто-то обязательно должен быть другого пола!.[10]
Седьмой то и дело сталкивался с Гоугоу, потом они договорились ходить собирать овощи вместе и с тех пор каждый день встречались у железной дороги. Гоугоу всегда щебетала без умолку, Седьмой уже стал подозревать, что она птичка-оборотень. Стоило Гоугоу увидеть Седьмого, как она начинала радостно трещать обо всём подряд, а Седьмой спокойно и умиротворённо слушал; ну, поначалу не так уж умиротворённо, потом привык, а потом ему даже стало нравиться. Вот если бы сестра Сяосян была такой же, как Гоугоу! Гоугоу была ровесницей Сяосян, на два года старше Седьмого. Только Сяосян даже внимания на Седьмого не обращала, точнее, иногда обращала — и тогда Седьмого наверняка ждали неприятности. Как-то вечером, когда отец уже изрядно нализался, Сяосян тут как тут, давай рассказывать, мол, Седьмой сегодня бегал к соседу, Бай Лицюаню, плакал-рыдал и звал его «Папа!», а тот дал ему конфетку! Отец взбесился: стукнув рюмкой по столу, он заорал:
— Седьмой! Ну-ка, вылезай!
От страха у Седьмого подкосились ноги, и он на карачках, словно собачонка, подполз к отцу. Отец ботинком приподнял его подбородок:
— Ты, маленький ублюдок! — и пнул его так, что мальчик просто отлетел.
— Подними его, — сказал отец Пятому. — И пусть встанет лицом к стене!
Потом скомандовал близнецам спустить с брата штаны и отхлестать по заднице длинной бамбуковой щепкой раз пятьдесят. Пятый и Шестой с удовольствием взялись за дело. Отец явно их выделяет, раз именно им поручил задание. Сяосян присела на кровать рядом с сестрой Дасян, та стала красить ей ногти меркурохромом.[11] Обе звонко хохотали. Седьмой, изо всех сил стараясь молча терпеть боль, прислушивался к их смеху — как же мелодично они смеялись! Отец вернулся к рюмке, водка громко булькала у него в глотке. Мать же всё это время, опустив голову, подстригала ногти на ногах и срезала со ступни кусочки загрубелой кожи. Вообще, она любила смотреть, как кто-то воспитывает, к примеру, собаку, если та провинилась. Но Седьмой не был собакой, поэтому матери было совсем неинтересно, даже головы не подняла. Время от времени, оглушительно грохоча, мимо проезжал поезд. Белоснежный свет его огней ненадолго освещал комнату. Ещё слышались звуки ударов и свист бамбуковой щепки в воздухе. Всё это навсегда врезалось Седьмому в память.
Рельсы уходили вдаль, кто знает, откуда они бегут и куда? Где сейчас Гоугоу? Может, её душа до сих пор витает возле железной дороги, а иначе почему Седьмого всё время тянуло туда?
Это были самые прекрасные, самые счастливые дни в жизни Седьмого. Они, словно яркие звёздочки, своим слабым светом озаряли кромешную, чернильно-чёрную темноту его существования.
4
Когда Старший бывал дома, Седьмой, как дурак, постоянно на него пялился. А всё потому, что тот не обращал на Седьмого никакого внимания: не сочинял небылиц, за которые отец мог избить Седьмого до полусмерти, не высмеивал его беспощадно, не относился к нему ни как к глупой игрушке, ни как к паршивой собачонке, которая никак не сдохнет. Когда Седьмой был маленьким, он принимал Старшего за своего папу. Потом он разобрался что к чему и понял, что старший брат и отец — «две большие разницы».
Старшего бесило, каким Седьмой стал важным. Время прямо как фокусник в цирке: когда-то спал под кроватью отца, а теперь где тот жалкий вид — сидит посреди комнаты и распоряжается, корчит из себя бог весть что! Стоило Седьмому начать вещать с важным видом при Старшем, тот сразу как рыкнёт:
— Ну-ка цыц, мелочь! Ещё рот откроешь — язык вырву!
Жаль, что Старший бывал редко, совсем редко. Сколько Седьмой себя помнил, Старший никогда не ночевал дома. Ну а что было делать? Братья растут не по дням, а по часам, в один прекрасный день семеро парней перестали помещаться на полу. Тогда отец пнул Седьмого, полезай, мол, под кровать, с того дня Старший всегда стал брать ночную смену.
И так каждый вечер: когда в небе начинали сверкать звёзды, Старший уходил, взяв с собой судок с едой — полцзиня риса и блюдечко с овощами в сое. Наутро он возвращался, когда отец с матерью уже были на работе. Он падал на кровать и почти мгновенно принимался храпеть до самого захода солнца, только тогда он вставал и садился ужинать вместе со всеми. Потом на небе вновь проступали звёзды, яркие-яркие, отец начинал протяжно зевать, и Старший вновь уходил с судком. Изо дня в день, из года в год.
Старший брат ушёл из школы в четвёртом классе и пошёл на завод. Его дважды оставляли на второй год, поэтому он год проучился вместе со Вторым, а потом ещё год с Третьим. Притом что он был старше Третьего на четыре года и выше на целую голову. В общем, приходилось сидеть в одном классе совсем с мелюзгой. Одноклассники его дразнили «Старикан Лю». Первое время он с удовольствием откликался на кличку, пока Третий не объяснил, что она обидная, вроде что он второгодник, и теперь каждый раз при слове «старикан» его лицо свирепело. Старший всегда смело лез в драку, раздавал всем, дубасил что есть мочи, мог и ножик вытащить в пылу сражения. Это в Старшем нравилось отцу больше всего. Одноклассники боялись Старшего как огня. Но, по правде говоря, Старший редко бил мальчишек из класса. Слишком хлипкие, «тощие редьки», говорил он и считал ниже своего достоинства марать о них руки.
— Я ни за что не буду как отец, — говорил Старший, — нельзя бить тех, кто слабее.
Отец-то лупил мать и детей так же часто, как прикладывался к бутылке, — и с тем же удовольствием.
Из школы Старшего отчислили из-за урока физкультуры. Учитель, такой белолицый хмырёк, послал Старшего вынести гимнастический ящик, а потом ещё и говорит:
— Вытащи заодно и маты, девочкам кувырки отрабатывать.
— Не пойду! — сказал Старший.
— Ничего себе! — говорит физрук. — Кто же тогда вытащит, если даже Старикан Лю не может?
Тут Старший заехал учителю по морде, да так, что из беленького, будто бы напудренного носика потекли два красных ручейка. Все в ужасе замерли, девчонки начали визжать, кто-то даже заревел. Старший молча окинул всех взглядом и гордо ушёл. Сначала отчислять не хотели, потому что все ребята единогласно подтвердили, что учитель первый обругал Старшего. В тот вечер хмурый физрук лично явился в Хэнаньский сарай, правда, прячась за спину завуча. Отец встретил их в дверях. Завуч начала объяснять: они пришли извиниться перед Старшим, и пусть он тоже попросит прощения. Услышав это, отец аж глаза выпучил и принялся ругать пришедших по матери.
— Тебе повезло, что на сынка нарвался, он у меня мозгляк, не то что папка в его возрасте. Я бы тебе не только нос разбил, ты бы ещё зубы по полу собирал! — заявил он физруку и начал хохотать гулко, словно колокол.
Завуч и физрук дружно затряслись от страха. Потом осторожно сделали пару шагов назад и, пятясь, ушли, не сводя испуганных глаз с фигуры отца.
С тех пор Старший перестал ходить в школу. Он долго мечтал об этом моменте, с того самого дня, когда впервые надел ранец. Ему как раз исполнилось пятнадцать, и отец отдал его на металлургический завод в ученики. Старший пошёл в молотобойцы, по словам отца, те много получают, да и тело покрепче станет. И точно, вскоре руки у Старшего стали грубее и крепче, а кожа потемнела до черноты. В двадцать лет Старший был такого же могучего сложения, как отец. У него даже выросла какая-то мохнатая поросль на подбородке. Время от времени он нарочно пытался уколоть Седьмого этим жалким подобием бороды. «Когда же борода Старшего отрастёт?» — частенько думал Седьмой. Ему хотелось, чтобы борода стала длинная-длинная и можно было заплетать косички, как у старшей сестрички Сяосян.
После двадцати характер у Старшего очень переменился. За ужином он начал огрызаться на всех. Дверь всегда открывал с пинка. Даже с родителями стал скандалить, причём орал так, что хоть из дома беги. В такие минуты Седьмой прятался под кровать и старался не шевелиться, он не мог понять, что произошло со Старшим. В один прекрасный день Старший с отцом разругались окончательно, и в доме стало гораздо спокойнее.
В той страшной ссоре был целиком виноват сосед, Бай Лицюань. Старший днём спал дома. Обед ему готовила мать, которая прибегала в перерыве с работы в упаковочном кооперативе. Пятый и Шестой только-только пошли в школу, а Седьмой по-прежнему собирал по улицам мусор.
Упаковывать у матери получалось ловко и быстро, да и язык у неё был хорошо подвешен. Так что ей легко удалось уболтать начальника кооператива и договориться, что она будет уходить на перерыв на полчаса раньше, в виде исключения, чтобы успеть сбегать домой и приготовить обед. Перед готовкой мать ходила мыть овощи к общественной колонке. И вот там она регулярно встречала Бай Лицюаня. Бай Лицюань работал на Уханьском металлургическом комбинате. Он выходил в третью смену, вечером, так что у других создавалось впечатление, что он целыми днями прохлаждается дома. Мать с мужчинами всегда была кокетлива. Наклоняясь к крану, она непременно оттопыривала зад, будто курица, которая усаживается снести яйцо. Да и взгляд у матери был особенный. Её глаза излучали такой свет, что все мужики земного шара тут же млели. Вот и при встрече с Бай Лицюанем мать вела себя как всегда, без тени смущения. Надо сказать, что у Бай Лицюаня была жена, стройная красотка, драгоценная жемчужинка, в которой он души не чаял. Только вот жемчужинка не могла родить ребёнка, а наша мать родила аж девятерых! Поэтому при встрече мать неизменно подшучивала над Бай Лицюанем, да так едко, что тот уже не знал, куда деваться от смущения. И видимо, от смущения он и начал заигрывать с матерью. В тот день мать, помыв овощи, пошла домой вместе с Бай Лицюанем, причём оба хохотали не переставая. Дойдя до дома, Бай Лицюань, не прекращая отпускать шуточки, вошёл вслед за матерью. Пальцы у него были длинные и тонкие, не то что короткие и заскорузлые пальцы отца, их прикосновения были совсем другими. Мать наклонилась, чтобы порезать овощи, и её груди соблазнительно повисли, словно два холщовых мешка. Бай Лицюань подошёл к матери сзади, обнял и начал своими тонкими пальцами мять е