ё грудь. Мать нисколько не противилась, только шутливо ругала его матом. Ну а Бай Лицюаню как с гуся вода, его пальцы ловко и умело продолжали своё дело. Движения становились всё более смелыми и бесцеремонными, мать не могла сдержать возбуждения и громко захохотала. И вот тут-то проснулся Старший, мирно спавший тут же, на кровати. Увидев, что происходит, он ничего не сказал, только протяжно зевнул.
Мать начала орать:
— Сучонок! Давно уже день на дворе, а ты всё дрыхнешь!
— Сучонок? А ты тогда сука последняя! Что, другие дети у тебя получше уродились?
— А что это твой Старший дрыхнет средь бела дня? А когда мелкие приходят — ну Пятый, Шестой, Седьмой, — шумят небось, ему ничего? — удивился Бай Лицюань.
— А что мне остаётся? «Повезло» с родителями, нет у них другого места!
Бай Лицюань быстренько предложил:
— Если не брезгуешь, можно днём у меня поспать. Мы оба на работе, ты выспишься, считай, за домом присмотришь. У меня там приёмник пятиламповый, страшно оставлять.
— А что, хорошая идея! — согласился Старший.
— Вот спасибо вам, дядюшка Бай, — обрадовалась мать.
Сказано — сделано. Теперь Старший отсыпался днём у соседа.
Первое время всё было спокойно. А потом случилось Восьмое марта, Международный женский день, полдня выходной — так что жена Бай Лицюаня, Сестрица Чжи, внезапно оказалась днём дома. Пользуясь случаем, Сестрица Чжи решила сделать небольшую перестановку, ну а Старший вызвался помочь. Работа кипела, со Старшего градом лился пот, ну, он, недолго думая, скинул куртку. Обнажились смуглые плечи, мускулы перекатывались под загорелой кожей. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окно, золотили блестящие от пота плечи. Пару раз он случайно задел Сестрицу Чжи, от чего её сердечко начало биться чаще. Когда они перестилали кровать, Сестрица Чжи прищемила палец доской, да так сильно, что аж вскрикнула, а из глаз хлынули слёзы. Старший тут же подлетел, схватил её палец и засунул себе в рот. Его толстый и мягкий язык облизывал пальчик.
— Это традиционный способ остановить боль, секрет предков, — пояснил он.
Сестрица Чжи безоговорочно поверила. Потом она ещё несколько раз умудрялась прищемить палец, чтобы Старший вновь и вновь прибегал к традиционному способу, секрету предков.
Сестрица Чжи была взрослее старшего на девять лет, ей уже перевалило за тридцать. Но так как она никогда не рожала, по-прежнему выглядела юной и свежей барышней. Глаза сверкали, словно чёрные жемчужины, брови изгибались полумесяцем, искоса брошенные взгляды, стыдливый румянец. Старший был молод и горяч, и его тянуло к ней как магнитом.
С того дня Сестрица Чжи каждый день отпрашивалась на полдня, чтобы побыть дома. То сказывалась больной, то в счёт отпуска, по-всякому. Раньше всех заподозрила мать. Она, хоть была неграмотна, интуицией могла соперничать с самыми выдающимися женщинами нашей страны.
— Будь осторожнее с этой лисой. Она к тебе клеится! — без обиняков заявила она сыну.
— Может, это я к ней клеюсь? — ответил он.
— Ну ты и идиот, ничем не лучше отца!
— Зато все бабы прям как ты, я погляжу!
— Что значит «прям как я»?
— То и значит: стоит мужика увидеть — всё, поплыла, только бери!
— Ты всё-таки будь с ней осторожнее, у её мужа рука тяжёлая, даром что дрищ!
— Да что ты! Круче, чем папка?
— Ты тогда всё видел, да?
— Видел. Все вы, бабы, дешёвки.
Мать громко расхохоталась в ответ.
— Да уж, малыш, из тебя выйдет толк. Ты думаешь, какой-то Бай Лицюань может крутить твоей матерью? Ты-то хоть будь поумнее!
— Я-то умнее! Я уже наверняка её обрюхатил!
— Да ладно? — радостно переспросила мать.
О том, что Старший путается с женой Бай Лицюаня, вскоре прознали все соседи. Всем мать растрепала. Она хвасталась каждому встречному-поперечному, что эта фифа, жена Бай Лицюаня, строит из себя роковую женщину, а на груди у её старшенького мурлычет, как кошка. Отец узнал уже позже, когда до него наконец дошли слухи, он сказал только: «Не думал, что мой сын дожил до того возраста, чтобы приходилось таскать рыбку с чужого стола».
Бай Лицюань узнал самым последним. Скандалить при жене побоялся, поэтому подкараулил Старшего одного около дома и начал бранить на все лады. А тот в ответ:
— Ты ещё слово мне скажешь, я пожалуюсь малышке Чжи, и она с тобой разведётся. Теперь она во всём меня слушается!
— Да ладно! То есть, если я подам на развод, ты решишь быть с ней?
— Само собой! — ответил Старший.
— Ну и пожалуйста! Комната-то моя, так что останется мне. Давай женись и приводи её жить в свой свинарник. Пусть поживёт вместе с твоим папаней, а заодно и братьями. Рассмотрят её хорошенько во всех подробностях, да заодно и полюбуются, как вы по ночам милуетесь!
Слова Бай Лицюаня словно придавили Старшего огромным булыжником. Он стал белым как мел и, казалось, вот-вот разрыдается. И не только при Бай Лицюане, который прекрасно всё понял, но, как назло, отец пришёл домой с работы, да ещё на ругань сбежалась толпа зевак. Бай Лицюань, ехидно улыбнувшись, разразился новым потоком насмешек и грязных ругательств. Старший в ответ молчал. Отец подошёл и отвесил сыну звонкую оплеуху:
— Ты что, мямля? Ответить нечем? — Потом добавил: — Нашёл чему радоваться, жене этого дурака понравился. Да это то же самое, что уличной проститутке!
Тут Старший пришёл в ярость и кинулся на отца с кулаками. Между ударами Старший орал, что такого идиота, как отец, такой мрази ещё поискать! Всю жизнь занимался чёрт-те чем, родным детям жрать нечего, надеть нечего, теснятся, как свиньи, в обшарпанном сарае в тринадцать квадратов! Зато старый пердун живёт в своё удовольствие, и ему не стыдно!
В общем, поколотили они друг друга знатно, пыль столбом стояла, зрители боялись подойти разнять. Лицо отца распухло и превратилось в один сплошной синяк, зато у Старшего были выбиты передние зубы, да ещё отец со всей дури полоснул его по плечу ножом, пришлось наложить четырнадцать швов.
На следующий день Бай Лицюань не пошёл на работу, после обеда зашёл к Старшему и с порога радостно объявил, что они с Сестрицей Чжи сходили с утра в больницу и там — раз-раз — избавились от ребёнка.
— Хоть я и хочу ребёнка, — заявил Бай, — но чужого воспитывать не буду! Старший в гневе выпучил глаза и заорал:
— Да катись ты ко всем чертям!
С тех пор Старший перестал даже замечать Сестрицу Чжи; случайно столкнувшись с ней на улице, он, скрестив руки на груди, гордо шёл мимо, не оглядываясь, а она провожала его грустным взглядом.
Старший женился только через десять лет. До этого он ни на одну женщину даже не посмотрел, ну, кроме матери и сестёр. Мать как-то решила сосватать ему кого-нибудь, так он ответил:
— Приводи, переступит порог — я её убью!
За год до свадьбы брата Сестрице Чжи на работе переехал ногу грузовик, она скончалась на месте от потери крови. Свидетели происшествия рассказывали, что она в последние минуты кричала и звала «Дагэнь!» Они-то подумали, что это её муж. А на самом деле Дагэнь — так звали Старшего.
5
Седьмой люто ненавидел своих старших сестёр — Дасян и Сяосян. Сколько он себя помнил, никогда с ними не разговаривал. Ещё он помнил, что как-то раз, будучи совсем маленьким, он написал в штаны и сестра Дасян в наказание изо всех сил ущипнула его ногтями за попу. Причём Дасян в подражание девочкам из богатых семей отращивала ногти и подпиливала кончики, чтобы они были острыми-острыми. Ну а Сяосян была ещё противнее. Дома она нарочно не разрешала Седьмому вставать и ходить по комнате. Она говорила, что Седьмой — пёс, родившийся в теле человека, поэтому ему положено ползать на четвереньках. Седьмой всё это сносил молча, боялся дать отпор. А потом, за ужином, Сяосян жаловалась отцу, показывая не чернющие коленки Седьмого, — мол, тот отказывается ходить как человек и назло всем ползает по полу, как собачка. Сяосян выросла похожей и на отца, и на мать одновременно. Это была бойкая, смешливая, острая на язычок, злая и жестокая девочка, отец души в ней не чаял и каждый раз безжалостно наказывал Седьмого, чтобы только её порадовать. Сяосян была старше Седьмого на два года, она родилась после близнецов — Пятого и Шестого, и получалась в семейной иерархии младшенькой, а потому вечно капризничала и задирала нос. Отец избивал Седьмого так, что тот уже еле дышал, она же сидела и хихикала, прикрыв рот ладошкой, а иногда начинала кривляться перед старшей сестрой и передразнивать Седьмого, который изо всех сил старался терпеть боль молча. Сяосян проделывала это вплоть до того дня, когда его отправили в деревню на переобучение.[12]
После того как Старший вконец рассорился с отцом, остался лишь один член семьи, который относился к Седьмому хоть с какой-то теплотой, — Второй. Долгое время Седьмой вообще не знал, что за человек его Второй брат, потому что тот всюду ходил только вместе с Третьим. На Седьмого ему, казалось, было наплевать, что есть он, что нет. Они, наверное, даже и не разговаривали ни разу, вплоть до того случая.
Дело было летом. Получив от отца очередную взбучку, Седьмой заполз под кровать. Только здесь, в кромешной темноте и привычной сырости, он чувствовал себя хоть немного в безопасности. В тот день больно было так, будто всё тело горело огнём. Седьмой лежал неподвижно, стараясь не шевелиться. Было больно, жарко, душно, он ощущал уже приближение смерти. Так он пролежал весь день и всю ночь. Каждый раз, когда снаружи проезжал поезд, ему чудилось, что тяжёлый состав прокатывается прямо по нему. Оглушительный грохот колёс долбил в голову так, что она, казалось, вот-вот расколется, надо бы вылезти наружу, но стоило пошевелить ногой, как всё тело пронзала острая боль, будто ножом пырнули. «Когда я уже помру?!» — подумал Седьмой и тут вдруг вскрикнул — и умер.
Очнувшись, он почувствовал, что лежит у кого-то на руках. Ногу по-прежнему будто ножом резали. Седьмой открыл глаза и увидел перед собой незнакомое лицо, откуда-то смутно доносился звук капающей воды. Вода всё капала и капала, постепенно он начал осознавать, что незнакомое лицо принадлежит Второму. Второй вытирал его тело полотенцем. Седьмой послушно прильнул к груди брата и замер. Он впервые в жизни чувствовал себя в безопасности, впервые ощущал тепло человеческого тела. Весь день Второй бережно баюкал Седьмого, а вечером вернулся с работы отец.