— Да уж, печальная история. И неубедительная, — сказал я. — В сороковые врагом народа считался каждый четвертый. При Сталине сам народ был главным своим врагом. С чего вы взяли, что именно Ликеев — ваш дед?
— Я п-п-пытался провести собственное расследование. Работал с архивными документами. Н-н-нашел кучу с-совпадений.
— Ну, кто ищет — тот всегда найдет. Некоторые умудряются портрет Христа на сэндвиче разглядеть.
— Я понимаю, вы намекаете, что у меня н-н-навязчивая идея. Что я вижу т-т-только то, что хочу. Может б-быть. Но именно поэтому я и обращаюсь к вам. Вы — скептик по складу ума, и поэтому, я думаю, вы сможете найти настоящие д-доказательства.
— И все-таки я снова спрошу: зачем вам это?
— Я хочу знать, кто я на самом деле. Хочу обрести к-корни. Разве этого недостаточно?
Я покачал головой.
— Для меня — нет. Извините, конечно, но мне до сих пор неясен ваш мотив.
— Вы — эксперт по определению п-подлинности. Поэтому я и обратился к вам. Д-д-докажите, что я — настоящий.
— Как? Я ведь сам не верю, что вы настоящий. И потом: я теоретик искусства, люди мне неинтересны. Особенно лжецы. Давайте мыслить здраво: зачем человеку искать доказательства родства с пропавшим художником? Наследства Ликеев не оставил, это я точно знаю; все свои картины он раздарил друзьям — об этом мы можем прочитать в предпоследнем из его сохранившихся писем. Даже если вы докажете, что вы его внук — вы ничего не выиграете. Ничего.
— Я б-буду знать, что я настоящий. Я обрету к-корни. Разве этого н-недостаточно?
Я снова покачал головой.
— «Я буду знать, что я настоящий», — это не мотив, это, скорее, рекламный слоган. Вы явно чего-то недоговариваете.
Он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта.
— С-скажите, господин Карский, знаете ли вы, каково это — быть с-сиротой?
— Вы не поверите: знаю.
— Бросьте! У вас б-б-были родители. Плохие или хорошие — это другой в-в-вопрос. А я в-в-вырос в приюте. И я могу вам т-т-точно сказать, что главная цель любого сироты — обрести корни.
— Вы начитались Диккенса.
— Д-диккенс здесь ни при чем. Это д-дело принципа. Я успешный человек, я всего в жизни д-д-добился сам, у меня двое детей и п-п-пятеро внуков. Недавно младший внук спросил у меня, кем были мои предки. Представляете, что я почувствовал? Бессилие. И д-д-должен вам сказать — это самое мерзкое чувство на свете. Всю жизнь люди н-н-называют меня в-выдумщиком и фантазером, когда я говорю, что я — внук великого художника. Даже мои дети не верят мне. Даже они! Поэтому я и хочу доказать, что я прав, что я — не с-с-сошел с ума. Не надо улыбаться, я понимаю, как г-глупо это звучит.
— О, это звучит совсем не глупо. Это звучит трогательно… и неубедительно. Это звучит по-диккенсовски, — разговор навевал на меня скуку; чтобы избавиться от собеседника, я посмотрел на воображаемые часы на запястье. — Знаете что: я опаздываю. Было приятно с вами познакомиться. Прощайте.
Я уже переходил дорогу, когда заика крикнул вслед:
— У меня есть доступ к архивам.
Я оглянулся.
— Что?
— Вы с-с-слышали. У меня есть д-д-доступ к архивным м-материалам ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Есть стенограммы допросов Ликеева и его родс-с-ственников. В своей книге вы жаловались, что у вас нет этих б-бумаг. Они у меня.
Я покачал головой.
— Очередной блеф.
Он зажег новую сигарету — уже третью.
— Думаете?
— Уверен.
Он достал из внутреннего кармана пальто большой, желтый конверт.
— Здесь первые семь ст-т-траниц. Этого хватит для экспертизы и установления п-п-подлинности.
— С чего вы взяли, что они мне нужны?
— Б-бросьте! Я ч-читал ваше дело: в 2003 году в-вас судили за взлом с проникновением в здание архива, в Питере. Вы в-ведь искали именно эти бумаги. И вот — я готов отдать их в-в-вам.
Я выдержал паузу, облизнул губы.
— Допустим, вы не врете. Но… откуда они у вас?
— Бросьте, Ан-н-ндрей Ан-н-ндреич. В-вы же ученый. Я знаю вашу породу. Давайте будем честными: даже если я скажу, что ук-к-крал их и в процессе кражи жестоко убил беременную женщину, это ведь никак не повлияет на ваше желание их изуч-ч-чить. Я прав?
Я долго смотрел на протянутый конверт, — и все-таки взял его.
— Вы правы — мне плевать на беременных женщин. Но это не значит, что я согласен вам помочь. Я должен все проверить.
— Ну, разумеется! Я п-п-понимаю, — он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта. — Давайте сделаем так: вот м-м-м-моя карточка, когда созреете — позвон-н-ните.
Я взял визитку:
— «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Двойная фамилия?
— Марейским меня нарекли в детском приюте. А Ликеевым я стану, если вы поможете мне доказать родство, — он прикоснулся к моему плечу. — Не спешите с ответом. У меня предчувствие, что мы сработаемся. До свиданья, Андрей Андреич.
— До свиданья, Лжедмитрий.
Глава 3.Новая работа
В моем любимом кафе (что на улице Белинского) на стене висит репродукция картины Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Я часто прихожу сюда, просто поглазеть; заказываю зеленый чай, чтобы отшить официанта, и весь вечер разглядываю шедевр. Главная мысль картины заключена в одном слове: «равнодушие» — ведь никто из персонажей (ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже овцы) не заметил падения Икара. Художник изобразил героя в момент столкновения с водой — только ноги и торчат. Меня всегда поражала одна деталь: ведь эти люди на картине наверняка слышали всплеск воды, но при этом никто даже не обернулся — всем плевать — каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.
Пока я думал об этом, за мой столик подсел Петр и вместо приветствия сказал:
— Пожалуй, сначала я должен извиниться.
— За что?
— Ну, ты знаешь, — он отвел взгляд и неопределенно махнул рукой, — тот инцидент у тебя дома. Пойми, я ведь был пьян…
— Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!
— …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…
— Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.
Он потер ладони.
— Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии скоро начнется неделя русского искусства. Так уж вышло, что я курирую это мероприятие с нашей стороны, и меня попросили подобрать кандидатов — ну, тех, кто лучше всего «воплощает русский характер» и подходит…
— Даже не надейся.
— … что? Я ведь еще ничего не предложил!
— А это не важно, — я смотрел в окно на проходящих мимо людей. — Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».
Петр устало вздохнул.
— Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.
— Я вроде не просил.
— И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга — это то, что прочитано, а не то, что написано.
— Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.
— Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.
— А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?
Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:
— Из-за тебя я проиграл пари. Теперь я должен Наде двадцать баксов. Она знала, что ты откажешься.
— Постой-ка, — сказал я. — Какая Надя? Хромая что ли? Вы все еще встречаетесь?
— Не твое дело. И не смей называть ее хромой. Она тоже хотела включить тебя в список. Но потом махнула рукой и сказала, что ты баран и поэтому все равно упрешься рогами.
— Просто она тайно любит меня.
— Не пори чушь, тебя никто не любит…
— Вот спасибо.
— …потому что ты упрям, ворчлив и нелогичен.
— Чего же ты со мной общаешься тогда? Еще и в долг даешь. И кто из нас после этого нелогичен?
Петр прищурился.
— Я общаюсь с тобой по инерции. И еще потому, что считаю тебя талантливым художником.
— Спасибо за комплимент. Но, прости, не могу сказать того же о тебе.
— Да пошел ты! Я хотя бы умею зарабатывать деньги на своем таланте…
— О чем ты? На каком таланте?
— У меня талант убеждать.
— Как-то неубедительно звучит.
— Ха, ха, ха, очень смешно … а сам-то — у тебя два таланта: живопись и жалость к себе, — и номер два пока лидирует. Сделай одолжение: хоть раз используй свой шанс, езжай в Германию. Перестань ломаться, как девчонка.
— Как девчонка? И я слышу это от человека, который ходит на педикюр!
— Так, давай потише. Я был там только один раз.
— Да-да, конечно, один раз — не педикюр.
Люди в кафе стали коситься на нас. Петр сдавленно рассмеялся, стараясь придать моей фразе статус шутки.
— Прекрати, — прошипел он. — Ты же знаешь, что это Надя меня заставляет. Ей нравится, когда у меня ухоженные ногти.
— Так у тебя же талант убеждать: убеди ее, что грязные ногти — это круто. И нет проблем!
Секунду мы зло смотрели друг на друга, потом от души рассмеялись. Хохот продолжался так долго, что официантке пришлось сделать нам замечание.
— Я тебя ненавижу, — сказал Петр, хихикая, вытирая слезы.
— Да брось! Ты ведь любишь, когда тебя унижают. Иначе ты бы не связался с Надей. Я-то знаю.
Отсмеявшись, Петр серьезно посмотрел на меня — и снова стал жевать свою распухшую нижнюю губу.
— Слушай, ну правда, ну объясни мне, почему ты не хочешь лететь в Германию? Это же отличный шанс!
— Отстань.
— А давай поспорим, — он протянул руку.
— Ой, опять ты за свое, сколько можно спорить?
— Нет, серьезно, давай сыграем в «Идентификацию». И если ты победишь, я от тебя отстану.
— Точно отстанешь?
— Клянусь калиевой селитрой.