может, кто-нибудь все-таки ответит мне: чем оригинал отличается от подделки?
Снова неуверенный голос с задних рядов:
— Оригинал самоценен?
— Ну… — я развел руками. — Это скорее философский ответ, конечно. Но, в целом, верно. Имитация паразитирует на оригинале, она существует лишь за счет него. Давайте попробуем ответить на вопрос: почему мы вообще наслаждаемся красотой? И — наслаждаемся ли? И как мы определяем, что красиво, а что — нет?
На самом деле эксперименты показывают, что люди не способны даже «Пепси» от «Кока-колы» отличить, если налить напитки в одинаковые стаканы — чего уж говорить о красоте?
Если Джошуа Белл, знаменитый скрипач, спустится в метро, достанет из футляра скрипку Страдивари за три с половиной миллиона долларов и сыграет «Каприз» Паганини, он соберет денег/аудитории не больше, чем самый обычный студент гнесинки в соседнем переходе. Это проверенный факт — репортер журнала «Вашингтон пост», Джин Вайнгартен, провел такой эксперимент в 2007-м году.
Способны ли мы вообще видеть красоту, или все это — лишь вопрос контекста/уместности/информационного шума?
Разве скрипичный концерт красив только в стенах Карнеги-холла?
И все же в этом есть определенный смысл. Первый и самый очевидный вывод: удовольствие от красоты неразрывно связано с ритуалом. Игра на скрипке в симфоническом зале тронет нас сильнее, чем в переходе метро — потому что в зале она является частью важного ритуала: акустика, оркестр, магия имени исполнителя и прочее.
Или вот еще пример: в ресторане сидят два человека, оба заказывают зеленый чай с жасмином. Одному приносят чайник из исинской глины и долго рассказывают о волшебных свойствах чайника («глина эта обладает пористой структурой, но поры у нее особенные — они пропускают воздух, но не воду; и даже больше — чайник способен „запоминать“ вкус чая и отдавать его мелкими дозами с каждым новым завариванием» — в общем, чудеса, да и только), другому посетителю приносят тот же чай, из той же упаковки, но — в простом фарфоровом чайнике с эмблемой ресторана.
Вопрос: кто получит больше удовольствия?
И если правильный ответ «посетитель-номер-один», то значит ли это, что удовольствие можно запрограммировать? Или же все наоборот — человек всегда чувствует подделку и тянется к тем предметам, которые действительно имеют ценность?
Ведь обычно при прочих равных (качество, цена) выигрывает та вещь, которую наделили биографией. Интересно получается: мы доверяем только тем вещам, у которых есть прошлое. Причем не обязательно славное и благородное — исследования показали, что вещи Гитлера, например, люди обычно оценивают выше, чем вещи других политиков. Отсюда и берет начало наша страсть к коллекционированию. И, кроме того, именно поэтому в каждом языке существует слово «подделка», используемое как раз для маркировки вещей-без-сущности/вещей-без-биографии.
Я замолчал. Студенты терпеливо записывали. И вдруг — поднятая рука в последнем ряду.
— А можно спросить?
— Да, говорите.
— Так что же все-таки случилось в Питере в 2003-м?
Снова смех в аудитории. Я устало вздохнул и прищурился, стараясь разглядеть шутника. Скользнул взглядом по лицам — и вдруг оцепенел. Там, в углу, за самой дальней партой, возле двери, сидела она — Катя. Мое прошлое. Моя биография. Я сразу узнал эти рыжие прямые волосы и косую челку, скрывающую пол-лица. Она упорно писала что-то в своей тетради. Мои мысли спутались — в последний раз я видел ее — когда? Когда это было? — два, нет, три года назад — в аэропорту «Домодедово» — она стояла с чемоданом в очереди к терминалу с надписью «Лондон, Хитроу». Откуда она здесь? Когда она вернулась? И она ли это вообще?
— Андрей Андреич?
Я тряхнул головой.
— А?
— Я спросил: что случилось в Питере в 2003-м?
Я посмотрел на шутника и, стараясь сохранить твердость тона, произнес:
— В 2003-м году Санкт-Петербургу исполнилось ровно 300 лет. А теперь вернемся к нашей теме. Запишите первый пункт: рентгенография — это первое, что делает эксперт, когда к нему попадает сомнительная картина. Он делает рентгеновский снимок, чтобы получить информацию о структуре красочного слоя, — я отчаянно старался не разглядывать дальние ряды, чтобы не встретиться взглядом с ней. С ней. С ней. Я просто нажал кнопку на пульте, и на экране появилось новое изображение. — Вот второй слайд. Те же две картины, точнее — их рентгеновские снимки. Что вы видите?
— Они разные.
— Браво, Шерлок! Еще варианты?
— Левый снимок светлее.
— Верно. Что это значит?
Зачем она приехала? Зачем?
— Художник использовал более плотные виды красок?
— Ве-ерно, — я посмотрел поверх очков на девушку в первом ряду. — Откуда вы знаете?
— Я читала учебник.
— Ах да, учебник. Их еще читают? Что ж, ладно, вы молодец. Что вы еще можете сказать об этих снимках?
Девушка смущенно опустила взгляд.
— Ничего.
— Верно, — сказал я. — Ничего. Потому что на самом деле рентгенография — это не панацея от всех болезней. (Зачем она приехала?) В течение всего времени обучения вам будут вбивать в голову информацию о самых разных технических приемах обнаружения подделок: инфракрасное излучение, например, выявляет первоначальный рисунок автора, сделанный карандашом и скрытый под слоями красок. Ультрафиолет вызывает люминисценцию лака, которым покрыт авторский слой картины. Проблема в том, что все это — лишь техника. А технику легко обмануть. Именно поэтому так важно, чтобы вы — вы все! — научились видеть настоящие вещи собственными глазами, без помощи всех этих прибамбасов. (Зачем она приехала?) Любой математик должен уметь складывать и делить семизначные числа вручную, без всяких калькуляторов — иначе он хреновый математик. И точно так же любой искусствовед должен уметь видеть технику мазка и оттенки красок невооруженным глазом. Знайте главное: разница между художником и имитатором заключается в том, что второй целиком зависит от приемов первого. (Что она здесь делает?) И это всегда — всегда! — проявляется в деталях: в игре светотени, в морщинах, складках одежды. У настоящей картины есть характер. Именно по «характеру» эксперт может отличить имитацию от оригинала, — я нажал кнопку на пульте, и проектор выплюнул на экран третий слайд. — Перед вами еще одна картина Ликеева «Возвращение Платона в Академию» и, соответственно, ее подделка. На первый — да и на второй — взгляд они идентичны. Рентгенография здесь не поможет, ведь имитатор постарался на славу: он использовал краски той же плотности, что и мастер, и даже умудрился состарить холст (о том, как он этого добился, мы поговорим на следующей лекции). (Что ей нужно?) Но если вы приглядитесь, вы увидите, что на левой картине контраст между светом и тенью сильнее — она более тщательно прорисована. А теперь ответьте: какая из картин — оригинал?
В аудитории поднялся гомон — молодежь совещалась. А я, набравшись смелости, снова окинул взглядом задние ряды — старался разглядеть лицо рыжей девушки на задней парте. Она была в очках — в прямоугольной черной оправе. В тех самых (или я просто додумываю реальность?), в них она была в тот день, когда мы познакомились — и когда расстались. И мне хотелось крикнуть: «Катя, это ты? Что здесь делаешь?»
— Левая! — крикнул один из студентов.
— Почему левая? — спросил я, всеми силами стараясь уследить за собственной лекцией.
— Она лучше нарисована — вы же сами сказали!
— Ошибаетесь, — я выдохнул. — Я сказал, что она более тщательно прорисована, а не нарисована. Это разные вещи. На самом деле, именно левая картина — подделка. Ее выдает излишняя старательность. Вот четвертый слайд — фрагменты тех же картин крупным планом. Справа настоящий Ликеев, слева — имитатор. Видите разницу? Мазок Ликеева более тонкий и воздушный, потому что художник не задумывался о том, как сильно он давит кистью на холст; имитатор же, наоборот, слишком усердствовал в своем стремлении быть похожим — и эта искусственность проявилась в движениях его кисти: слишком контрастные цветовые переходы выдают его с потрохами. Видите? Нет? Ну и ладно, это придет с опытом.
— А можно спросить? — поднятая рука в последнем ряду.
— Да?
— И все-таки: что же случилось в Питере в 2003-м?
Я уже не обращал на шутника внимания — просто ждал, когда утихнет смех.
— Еще вопросы?
— Да, — девушка в первом ряду подняла руку.
— Я надеюсь, ваш вопрос не про Питер?
Она быстро замотала головой.
— Хорошо — задавайте.
— Вы сказали, что вы специалист по творчеству Дмитрия Ликеева.
— Да.
— А почему вы выбрали именно его?
Я молчал — долго и растерянно. Я мог бы рассказать студентам, что одна из картин Ликеева, «Наводнение», висела в комнате для гостей в нашей усадьбе. Я мог бы рассказать им, что эта картина — единственное, что отец не стал продавать, когда наше прошлое пустили с молотка. Я мог бы рассказать им, что она путешествовала с нами в течение нескольких лет, пока однажды просто не исчезла вместе со всем багажом во время очередного переезда, и что после этого мои родители расстались. Я мог бы рассказать им все это — но зачем? В конце концов, к искусству это не имеет никакого отношения.
Я бросил взгляд на заднюю парту, возле двери — но парта была пуста…
Лекция длилась мучительно долго — чем ближе к концу, тем длиннее становились мои паузы — и раздавшийся в коридоре звонок был подобен благовесту. Студенты зашуршали, загремели, собирая вещи. Парадокс, но некоторые даже благодарили меня, проходя мимо. Интересно, за что? Или это — всего лишь вежливость?
Домой я возвращался затемно, с таким ощущением, словно только что пробежал марафон.
«Что это было? Она — или я просто скучаю? Нет, все, хватит, я устал, сейчас почищу зубы — и под одеяло».
Я поздоровался с Олегом Фомичом, отказался от его «экскурсии», поднялся на второй этаж и уже полез в карман за ключами, — но дверь вдруг распахнулась прямо у меня перед носом, и навстречу вышла Марья Петровна, жена Олега Фомича.