— Ты изменился, — вдруг сказала она.
— «Ты»? Мы уже перешли на «ты»? Так быстро? — сказал я, не оборачиваясь.
— Не злись… просто я не ожидала тебя здесь увидеть, — чашка звякнула о блюдце. — Глупо получилось. Прости. Надо было сразу сказать, что мы…
— Ваше пальто еще мокрое! — крикнул Никанор Ильич из коридора.
— Ничего страшного. Дождь вроде закончился.
Я вышел из комнаты, схватил пальто и направился к двери. Куратор кинулся следом.
— Но подождите! Мы же еще не обсудили главное! Чернышевский предлагал…
— О, это не важно. Мне все равно. Извините, я спешу.
На улице было свежо, пахло грозой. В лужах зыбко отражались фонари, витрины. Дождь выдохся — моросил мелкой пылью, и только. Рывками дул холодный ветер, и мне стало легче. Я шел по мостовой, держа под мышкой мокрое пальто, и чувствовал, как постепенно остываю.
— Андрей, постой!
Я притворился глухим. Цокот каблуков по мостовой.
— Да подожди ты! — она догнала меня и схватила под руку. Два квартала — в молчании. Я шел, глядя на безлицые, уродливые манекены в витринах; хотелось схватить булыжник и — …
— Знаешь, у тебя сейчас безумные глаза, — сказала она.
— Это чтобы лучше тебя видеть.
— Не смешно.
— А я разве смеюсь?
— Давай серьезно поговорим. Я только вчера приехала. Пригласили. Сказали, что тут появились свои таланты. Я была так занята, что даже не спросила имен. А один из них, оказывается, ты.
Вдоль дороги на каждом перекрестке мокро краснели светофоры, по очереди перемигиваясь на желтый и зеленый.
— Ты надолго к нам, в Россию? — вдруг спросил я.
— Не знаю. За границей трудно. Без русской речи. Я стала замечать, что иногда думаю по-английски, — она смущенно отвернулась и прошептала что-то.
— У какого причала? — переспросил я.
— Нет, я говорю: я скучала.
Я повернулся к ней. В руке она держала открытый зонтик.
— Зачем ты открыла зонт? Дождь закончился.
— Я не открывала его! Он сломался, блин! Я не могу его закрыть.
— Дай, — взял зонт, закрыл его, вернул ей и снова зашагал по тротуару.
— Эй, ну куда ты опять побежал? Я не могу бегать за тобой — я на каблуках вообще-то. Слушай, давай зайдем куда-нибудь, закажем по чашке кофе и поговорим, как взрослые люди! — зонт, звякнув у нее в руках, снова открылся. — Да твою ж мать! Что с ним такое?
Я во второй раз помог ей укротить зонт, но стоило ей взять его в руки, — и он опять открылся, расправив гибкие спицы.
Она нервно засмеялась. Мы переглянулись.
— Видимо, мне придется подарить его тебе. Он только тебя слушается.
— Мне не нужен зонт, — сказал я, сунув руки в карманы. — У меня есть свой. Дома.
— Отлично! — фыркнула она. — Тогда я просто выброшу его! — И швырнула открытый зонт на дорогу. К несчастью, в этот момент мимо проезжала машина — синяя «Хонда» — и зонт ударился об ее капот, чиркнув спицами по лобовому стеклу. Машину слегка занесло. Водитель затормозил и стал сдавать назад. Поравнявшись с нами, он вылез из машины — лысеющий индус с невероятно белыми зубами — и стал орать, ругаясь сразу на двух языках — русском и хинди.
Катя вскинула руки в защитном жесте:
— Извините! Пожалуйста, извините! Я случайно. Он… он просто выпал у меня из рук! Это случайность, мне очень жаль.
Закончив свою двуязычную тираду, индус сел обратно в машину и дал по газам — из окна торчала вытянутая рука с торчащим средним пальцем.
Мы долго смотрели ему вслед, потом переглянулись, — и я вдруг засмеялся. Сперва тихо и сдержанно, но смех рвался наружу — и через минуту я уже хохотал в голос.
Катя смотрела на меня, возмущенно уперев руки в бока. Лицо ее было багровым от стыда и смущения.
— Тебе смешно, да?
— Ага.
Мимо пронесся грязный автобус, лоснясь и бликуя боками. Порывом ветра злополучный зонт занесло под его колеса — раздался звонкий хруст. Я молча смотрел на кривой, искалеченный зонт посреди дороги — его голые сломанные спицы торчали в разные стороны, как тонкие металлические кости.
Сложнее всего было заставить себя прийти на выставку. «Она будет там. Она будет там! Зачем она вернулась? Какого черта?»
Облаченная в черную блузку и юбку строгого покроя, Катя стояла у одной из картин, с бокалом шампанского, и беседовала с каким-то лысым джентльменом в очках. А я скрывался за спинами посетителей, стараясь «вести себя естественно». От волнения перед глазами все плыло, и люди в деловых костюмах были похожи россыпь чернильных пятен на холсте, какие-то «кляксы Роршаха».
Ближе к вечеру я столкнулся с Донсковым возле стола с закусками.
— Привет, Дон. А где Петя?
— Он не пришел — у хромой сегодня день рожденья, он повел ее в ресторан. Прикрой меня, — прошептал Донсков, осторожно сгребая с подноса в карман канапе с креветками.
— Ты чего это делаешь? Пьяный, что ли?
— Ой, не будь таким снобом! Знаешь, почему пал Рим?
— Дай угадаю: они были снобами?
— Нет, невежда! Они ели мало креветок. Но хватит о римлянах, лучше скажи, как тебе мой костюм.
Костюм его действительно был хорош (несмотря на отсутствие одной пуговицы), набитые закусками карманы зловеще оттопыривались, но не это меня сейчас волновало.
— Катя вернулась, представляешь? — сказал я.
— А, Рыжая? — он пожал плечами. — И что? Она уже два месяца как вернулась.
Секунды три я неотрывно смотрел ему в лицо.
— Вчера она сказала мне, что приехала «вчера».
— А мне она месяц назад сказала, что приехала «месяц назад», — он улыбнулся. — Она просила не говорить тебе, хотела сделать тебе сюрприз — и даже пришла на твою лекцию. Ты разве ее не заметил?
Я тер висок ладонью.
— Я думал, у меня глюки.
Донсков хмыкнул.
— Глюки? Ты что, пьяный что ль на лекцию пришел? Какие глюки, ты чего? — он рассмеялся, широко раскрыв свой огромный рот, под завязку набитый кривыми желтыми зубами.
Я стал озираться в поисках Кати, но вдруг увидел совсем уж неожиданную гостью. Марина — здесь. Она тоже пришла!
— Извини, Дон, мне пора, — сказал я, хлопнув его по плечу, и направился к ней.
— Эй! Ты даже не выпьешь со мной?
— Тебе хватит. У тебя полный бак.
— Вернись, я все прощу! — закричал Донсков, театрально вскинув руки. Присутствующие косо смотрели на него, но я был уже далеко — вне зоны позора.
Я стал искать Марину в толпе.
— Кого-то потерял? — раздался голос за спиной, и я обернулся — так резко, что едва не выбил бокал у нее из рук. Она улыбнулась, посмотрела мне за спину и спросила:
— Это тебе сейчас кричали «вернись, я все прощу»?
— А? Нет. Это какой-то псих. Я его впервые вижу.
— Но он сейчас смотрит сюда и машет мне рукой.
— Я же говорю — он псих. Надо охрану позвать. Не обращай внимания, — я незаметно для Марины, погрозил Донскову кулаком. Он поднял бокал над головой, давая понять, что пьет за меня. Карманы его оттопыривались все сильнее.
— Значит, ты все-таки пришла, — сказал я.
— Как я могла такое пропустить?
— Но ты же говорила, что у тебя смена в клинике.
— Попросила подменить, — она улыбнулась. — Очень уж мне хотелось посмотреть на эту твою вернувшуюся Кармен. Ты мне все уши прожужжал про нее. А я ведь любопытная. Ну — где она?
— Вон там, — я кивнул в конец галереи.
— В синем платье?
— Нет, рядом. Рыжая. В белой блузке.
Марина рассмеялась.
— Знаешь, а ведь смехом можно ранить, — сказал я.
— Прости. Просто… ну, я как раз нечто подобное себе представляла по твоим рассказам: красотка с воспаленным эго.
— По-моему, я ее не так описывал.
Марина покачала головой.
— Сколько мы с тобой знакомы? Год?
— Год и семь месяцев.
— Все твои женщины подходят под одну характеристику: «ведьмы».
— И не говори, — я подмигнул ей.
Она сделала вид, что не заметила, и, дабы прервать напряженную паузу, кивнула на одну из картин:
— О, это же «Овца в лесу».
— Она самая. Тебе нравится?
— Шутишь? По-моему, это лучшая из твоих картин.
— Ага. И еще единственная, которую я тебе показывал.
Она улыбнулась.
— Ладно, сдаюсь. Подловил.
— Хочешь, покажу остальные? Они дальше.
— Не стоит.
— Почему?
— Твоя Кармен идет сюда. А я удаляюсь.
— Куда? Давай я познакомлю вас.
— Нет уж, спасибо. Я приходила только посмотреть, — сказала она, скрываясь за спинами людей.
— Кто это? — спросила Катя, взяв меня под руку. — Твоя новая девушка?
— Н-нет. Мой лечащий врач, — ляпнул я.
— Психиатр? Шучу.
— Ха, ха, ха. Смеюсь.
— Да брось, хватит язвить. Я пришла напомнить, что ты должен мне плитку шоколада.
— С чего это вдруг?
— Не делай вид, что забыл о нашем давнем уговоре, — она открыла черный клатч и достала листок бумаги. — Вот.
— Господи, ты сохранила его! Даже заламинировала?
Она улыбнулась, пожала плечами.
— А что? Я была уверена, что когда-нибудь он пригодится. И — вуаля! — момент настал.
Я пробежал глазами по тексту:
«Я, Андрей Андреевич Карский, торжественно клянусь, что буду покупать молочный шоколад Екатерине Александровне Сарк после каждой ссоры до конца жизни. Дата, подпись».
— Ну, знаешь, — сказал я. — Это ведь просто сентиментальная чепуха.
— В первую очередь это документ. И срок действия его не ограничен, там ведь написано: «до конца жизни». А ты вроде, — она проверила мой пульс, кивнула, — да, пока еще жив. Так что — с тебя шоколадка. Но это потом, а сейчас… сейчас я хотела бы тебе напомнить о еще одном уговоре.
— О господи! Что я еще подписывал? Я требую адвоката!
— Расслабься. Это другое. Помнишь мою первую выставку? Мы с тобой договорились, что в качестве боевого крещения я должна украсть что-нибудь у одного из посетителей? Помнишь?
Я медленно кивнул, понимая, к чему она клонит.
— Так вот, я ведь выполнила тогда свою часть уговора: вот, — она помахала клатчем у меня перед носом. — Так что — теперь твоя очередь. Я жду.