Что благородней: борьба за свободу своей страны с оружием в руках или непротивление злу насилием? Я думаю, все, опять же, зависит только от ракурса, от точки зрения смотрящего (и в этом — вся проблема; ведь большинство людей — моральные дальтоники).
Считать свои страдания «возвышенными» станет лишь тщеславный идиот. Страдания не могут быть возвышенными — как не может быть возвышенной травма; даже если ты получил ее, защищая близкого человека. Возвышенность — это критерий поступков, а никак не страданий.
Страдать за правду — благородно, но стремиться к страданию за правду — это извращение.
Возвышают не страдания — а их преодоление. И только.
Если к чему-то и стоит стремиться — то к уменьшению страданий, а не к их возвеличиванию.
Ладно, хватит квази-философии, к чертям Достоевского, я отвлекся.
Что там дальше в ящике отца?
Ах да, ну конечно, — стопка карт (заповедника, побережья, акватории и проч.). Куда ж без них? И каждая исчерчена сеткой маршрутов. Надеясь разобраться в этих безумных, невротических хитросплетениях, я наклеил карты на стену, отчего комната сразу стала похожа на рубку полевого командира.
Следующий шаг — макеты кораблей. Раздобыв стремянку, я приклеил корабли к потолку. Не знаю зачем. Просто, мне кажется, там им самое место.
Разгребая корреспонденцию отца, я обнаружил газету трехлетней давности. Возможно, я бы просто выбросил ее, если бы не одна мелочь — номер был посвящен живописи, а на седьмой полосе — репортаж о молодых, подающих надежды искусствоведах, среди которых — я. Вот так новость — он следил за моей карьерой…
Дальше — больше. Вторая коробка полностью забита чертежами. Десятки ватманов, расчерченных настолько кропотливо, что стало как-то не по себе. На чертежах — схемы установки мачт, рулевого управления и прочей корабельной демагогии.
Разглядывая чертежи, я испытал приступ тоски — насколько же сильной может быть страсть? Я всегда ревновал отца к этой шхуне. И, похоже, не напрасно.
Самое интересное таилось на дне третьей коробки: неоплаченные счета, кредитные документы, накладные и прочая бухгалтерская схоластика. Обычно при слове «наследство» люди представляют себе кучу денег, в моем случае «наследством» оказалась порядочная стопка долговых расписок. Спасибо, папа! Перебирая накладные я обнаружил такую вот запись:
Пиломатериалы (брус. 200х200х6000мм) (цена за куб.метр 7250) (общая сумма транзакции 720762.60).
Сумма была настолько абсурдна, что я несколько раз пересчитал цифры, подозревая оптический обман.
Пиломатериалы? Какого дьявола?
Следующий счет выглядел еще более экзотично: «сплав (медь, цинк)»
И здесь — общая сумма, стоявшая внизу листа, выглядела просто неприлично.
Если ватманы с чертежами мачт и рулевого управления я еще мог привязать к тому, что отец преподавал в университете, то ЭТО — уже за гранью логики.
К счастью адреса фирм-поставщиков были указаны в каждом документе.
Я позвонил дяде Ване и рассказал о своей находке. Молча выслушав меня, он ответил лишь: «через час буду», — и через пятьдесят восемь минут уже стучал в мою дверь.
Первым делом мы наведались в фирму, поставляющую пиломатериалы. Сначала нас даже пускать на порог не хотели, но наглость дяди оказалась прочнее хамства охранников.
Секретарша в приемной была похожа на манекен с витрины. Пока мы ждали, она, кажется, ни разу не моргнула. И голова ее вертелась отдельно от туловища, словно на шарнире. Предупредив босса о нашем приходе, она сказала:
— Pouvez entrer, monsieur? — почему-то она решила, что мы французы (или, может, это она — француженка?).
Мы не стали ее переубеждать и, помешкав у двери, вошли в кабинет. Внутри пахло пылью, я чихнул. Свет придорожного фонаря пробивался сквозь створки жалюзи и ровными желтыми полосами наискосок ложился на паркетный пол.
В углу за столом сидел старик и листал пожелтевшую газету. На стене за его спиной на специальных штативах располагались клинки, сотни клинков — от охотничьих ножей до самурайских мечей.
— Добрый вечер, — сказал я.
Старик поднял на нас взгляд. Сквозь толстые линзы очков глаза его казались огромными, какими-то рыбьими, смотрящими в упор.
— Вы кто такие?
— Мы… мы пришли проконсультироваться.
— По поводу?
— У нас есть накладная…
— Две.
— Что?
— Я сказал: две.
Мы с дядей переглянулись.
— Прошу прощения, — сказал я. — Я не совсем понимаю: чего «две»?
— У вас две минуты. Время пошло, — он перевернул песочные часы и постучал по ним карандашом. — Говорите — чего надо, и выметайтесь.
Я достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул ему. Он включил настольную лампу (такую яркую, что я прикрыл глаза ладонью) и пробежался глазами по цифрам (зрачки его комически забегали влево-вправо-влево-вправо). Потом посмотрел на нас:
— Вы кто такие вообще? Откуда это у вас? Это конфиденциальный документ.
— Он принадлежал моему отцу. Я хотел узнать о нем поподробнее.
— Ах ты собака! — ни с того ни с сего заорал старик. — Он еще смеет огрызаться! Да я тебя железным прутом выпорю, ржавым гвоздем искорябаю, глаза тебе выцарапаю!
— Простите, это вы мне? Но…
— Молчать, собака! — гаркнул старик, лицо его как-то неестественно задергалось. Он явно был не в себе: — Больше я тебя не побью по той простой причине, что ты уже битый. Держи ключ!
— Какой ключ? О чем вы? С вами все в порядке?
— Держи ключ, собака, а то я тебе голову им размозжу.
— Уходим. Он псих, — прошептал дядя Ваня. Обычно люди, хамившие ему, сразу получали апперкот, но бешеный старик, похоже, умудрился напугать и его.
Я схватил накладную и, процедив «спасибо», стал отступать к выходу. Дядя — за мной. Когда мы дошли до двери, за спиной вдруг раздался хохот, — сначала сдавленный, но нарастающий. Мы даже замерли на мгновение, потому что смех был не злой, а очень добродушный.
— Постойте, друзья! Ха-ха! Стойте!
Мы переглянулись.
— Видели бы вы свои лица! — сказал старик и скорчил гримасу испуга, изображая нас.
— Что все это значит? — спросил я.
— Диккенс! — хохоча, ответил он. Мы ждали, пока он пояснит, но он продолжал беззаботно смеяться.
— О чем вы?
— Диккенс! «Лавка древностей»! Вы читали?
— При чем тут это?
— Скажите — читали или нет?
— В юности — да. Но не до конца. Он ужасно сентиментальный.
Старик снял огромные очки, отчего лицо его преобразилось — стало открытым, спокойным. Он вытер слезы и несколько раз глубоко вздохнул.
— О-о-ох. Я играю в местном театре. Мы готовим постановку.
— И кого вы там играете — злобного карлика?
— Вот именно! Я играю Квилпа! — он указал на стол. То, что я сперва принял за пожелтевшую газету, оказалось сценарием пьесы «Лавка древностей». — Извините. Эти реплики с угрозами, они принадлежат Квилпу.
— Так вы репетировали? — спросил дядя Ваня.
— Да. Сожалею, но вы стали жертвами моей великолепнейшей актерской игры! Еще раз извините, что я так внезапно на вас заорал. Просто хотелось, знаете ли, отточить образ своего героя на незнакомых людях. Я очень серьезно отношусь к своей роли — всегда пытаюсь не «сыграть», а «прожить» персонажа. Однажды мне довелось выйти на сцену МХТ. У меня была маленькая роль — я играл дерево — но я сыграл так, что зрители плакали, потому что мне удалось показать весь спектр страданий березы, которую сейчас спилят. Эх, да-а-а, было время. Ну да ладно… Скажите, вы правда поверили, что я злой и страшный?
— Н-ну… да.
Он удовлетворенно кивнул и протянул сухую руку.
— Теперь — дайте-ка накладную.
Еще минуту он водил пальцем по строчкам с цифрами, потом щелкнул карандашом по селектору:
— Лида. Принеси мне, пожалуйста, расшифровку транзакции номер один-три-один-три-шесть-семь.
«Да, Иван Сергеевич», — послышалось из динамика.
Через минуту, цокая каблуками, в кабинет вошла секретарша. Протянув ему тонкую синюю папку, она удалилась (но ее ноги навсегда остались в моей памяти). Старик молча просмотрел столбики цифр и сказал:
— Да-а-а-а. Андрей Иванович Карский, верно? Странный был заказ.
— Почему странный?
— Ему нужна была древесина особой породы: ильм Томаса.
— Он не искал корабль. Он строил его. Строил. Представляешь?
— Н-нет.
— Я тоже.
Эта новость нас обоих привела в растерянность. Все эти годы я был уверен, что отец напрасно растрачивает свою жизнь, гоняясь за призраком прошлого; но, оказалось, все наоборот, — он пересоздавал ее: у него были друзья и новая работа в университете; он даже пытался завязать со спиртным, — не слишком удачно, впрочем…
Он написал мне несколько писем (позвонить постеснялся — знал, что я брошу трубку) с предложением встретиться-поговорить. А я… я так и не прочел их, эти письма, — я был настолько упрям в своей «правоте», что не вскрыл ни одного конверта. Теперь, когда я думаю об этом, я снова чувствую зубную боль — ведь я порвал с ним отношения именно из-за шхуны: мне казалось, что вся его поисковая активность вызвана всего лишь нежеланием признать поражение, боязнью перемен.
Странно, как одно незначительное событие способно в корне изменить не только будущее, но и прошлое — особенно прошлое.
Разумеется, с точки зрения здравого смысла строительство деревянного парусного корабля — это не менее безумная затея, чем его поиски… но все же в моем сознании новая шхуна произвела настоящий переворот. Ведь это значило, что он ни на секунду не усомнился в своих силах — он смог перенаправить свою одержимость —он жил дальше.
А что же я? Я никогда не умел смотреть в лицо страхам. Действительно: почему я так отчаянно сопротивляюсь желанию людей помочь мне? Почему, например, отказываюсь продавать свои картины? Зачем я пытался утащить случайно проданную «Овцу в лесу» из галереи? Что двигало мной? Нелепый «материнский» инстинкт — нежелание расставаться со своим детищем, своим прошлым? Боязнь потери? Или просто невроз, порожденный детской душевной травмой? Что ж, это не новость — спросите у любого шарлатана-психотерапевта: он скажет, что всякое действие — результат травмы, полученной в период взросления.