У самых ступенек, загородив путь, стоял упертый на подножку мотоцикл, и даже в густой темноте было не спутать — «Ява», та самая, что давеча съехала по оврагу и застыла на черном круге кострища; вон и щербатинка на краю ветрового щитка, только бегущей от него трещины не разглядеть. Вот, значит, какой лейтенант снял дом и не приезжал, пока ему, Антону, не понадобилось переночевать в Успенском! Одну ночь всего, завтра он поговорит с Оболенцевым и уедет, а сейчас-то как?
В сенях было темно, он не сразу попал к двери, сшиб со стены что-то жестяное, и под грохот, охваченный неловкостью, ввалился в избу, на кольнувший глаза свет.
Славка стоял у окна в белой майке, с офицерской рубашкой в руках, видно, только что снятой, а хозяйка хлопотала у стола. Они разом обернулись, и по лицам их Антон понял, что его не ждали.
Он застрял возле двери, шаркал ногами, как бы стирая с них несуществующую грязь, и злился: «Славка, ладно, мог не узнать, но старуха-то что, сама пригласила, можно было устроиться и в другом месте». И уже решил, что надо побыстрее уйти, только сначала сказать, что пришел за вещами, может, соврать даже, что пригласили в другой дом, но тут мотоциклист нарушил неловкое молчание:
— А, это ты, спаситель киношников! Заходи, чего мнешься. — И, обращаясь к хозяйке, насмешливо прибавил: — Сколько же он вам, бабуся, посулил, что вы меня уплотнить решили?
— Ой, — всплеснула руками старуха, — опомнись. И копейки не взяла еще. Вижу, тоже офицер, молоденький, да на день всего просится, чего ж не пустить, когда тебя, голубь, неделю видом не видать? Дом жилой дух любит.
Славка пролез в узкую щель между столом и лавкой, зачерпнул половником щей из чугунка и начал есть, громко прихлебывая. Потом потянулся за хлебом и, отрезая ломоть, спросил:
— Как это на день всего остановился? А форму за перегородкой развесил? Небось служить к нам приехал? Почему же на день?
— Сами тут служите, — насупившись, ответил Антон. Он все еще стоял у двери, не зная, как поступить.
— Ага, не служить… — Славка снова начал есть и вдруг определил: — Тогда ты шпион!
— Кто-о? — удивилась хозяйка.
— А что, натурально может быть и шпион. Агент иностранной державы. Бродит по окрестностям энского гарнизона, для маскировки втерся в доверие к киношникам. И форма старшего лейтенанта ВВС тоже для отвода глаз. Зовите-ка, бабуся, милицию! Будем исполнять свой гражданский долг.
— Ладно болтать-то. — Антон наконец решил, что зря стоит у притолоки, и шагнул за занавеску.
Делать в отгородке было нечего, и он снова вышел в горницу, быстрыми движениями причесал волосы, чтобы как-то занять себя, чтобы не выглядеть при летчике просящим, приниженным. Его почему-то обозлило, что мотоциклист аппетитно хлебает щи, хотя, по всему, должен был поужинать в летной столовой. И уже не по необходимости, а наперекор Славке решил, что останется ночевать, не отступится и без приглашения сядет за стол — бабка не обидится, а ушастый — черт с ним, главное, не поддаваться на его задиристые речи.
Лавка у стола была одна, пришлось сесть рядом с летчиком. Лучше бы напротив, чтобы виден был его большой лоб и колючие глаза. Но щи доели молча, и, лишь когда хозяйка разлила по стаканам молоко, Славка сказал, вздохнув:
— Ужасно охота поймать шпиона.
— Переводись в пограничники. Овчарку на помощь дадут.
— Не могу, рожден летать… Да я и не в государственном плане стараюсь. В личном! Потребовалось на неделю исчезнуть из общежития, и нате, снова рядом брат по оружию… И еще вот эта, — он показал в угол, на иконы, — мать-богородица, заступница России, следит, как бы я чего дурного не выкинул. Лихо было придумано: сидит себе человек в избе один, а все под контролем. Не греши!
— А что, действительно неплохо, — сказал Антон и, помолчав, прибавил: — Жажда одиночества, я читал, признак душевного нездоровья.
— Одиночества? Я не одиночества хочу, а уединения. Разница? И не грешить, а чтобы делать добро.
Пока они говорили, хозяйка убирала со стола, неслышно выходила и снова возвращалась. Теперь она стерла тряпкой со стола и, прижав к сухонькой груди последнее, что оставалось, — кринку, обиженно сощурилась.
— Слышу, иконки мои задеваете. Просила ведь тебя, Вячеслав… Зять вон тоже сулил за большие деньги продать в Москве, а я не дала. Со мной в дом вошли, до смерти и останутся! — Она повернулась к киоту, прижала кончик платка к носу и всхлипнула.
Славка вскочил с лавки, обнял старуху за плечи.
— Что вы! Точненько соблюдаем Конституцию! Право каждого на свободу совести. Верьте и не кручиньтесь, дорогая Марья Даниловна! Мы просто на историческую тему беседовали. Название вашего села Успенское не от «успенья» ли богородицы происходит?
— Верно, — обрадовалась старуха. — Верно, голубь. В честь преставления божьей матери храм у нас освящен, оттого и село прозвали. Праздник еще был двадцать восьмого августа, успенщина. Его повсюду по деревням праздновали, осенинами называлось, конец уборки, несколько дней гуляли, а в нашем селе особо, потому как храмовый праздник, престольный.
— Вот, значит, как! — Славка заговорщически подмигнул Антону. — А ваш новый жилец утверждает, что название от слова «успеть» — сделать вовремя. В этом селе, наоборот, выходит, ничего не успеть, кроме как «успеть», умереть то есть.
— Чего, не поняла?
— Ничего, бабуся, я так. Спать ступайте, время позднее.
Старуха согласно вздохнула, глянула в угол, на иконы, и побрела к двери. Антон недовольно спросил:
— Чего ты к ней привязался?
— Я? Да она сама, не видел? Приемчик у нее такой — чуть что, на богомолье разговор переводить. Я заметил.
— А тут бы и промолчал. Историк!
— Ну, брат, понятия о вежливости у нас, видать, с тобой разные. Небось под ее крышей устроились. Да и чуток потрафить не страшно. Сколько их, богомолок, осталось? Небось свои, тоже в трудовом процессе участвуют. Церковь тут — заметил? — еле держится. Ее в тридцать втором году закрыли, склад устроили, а лет пять и вовсе пустая стоит, вот-вот стропила рухнут. Там не только двери заколотили, на воротах ограды два замка повесили, чтобы, часом, кирпич на кого не свалился.
— Лучше бы совсем разобрали, а из кирпича клуб построили. А то рядом стоит и вроде сарайчик, если с колокольней равнять.
— Пустой расход! В клуб только на колхозные собрания и являются. Сядь в автобус — и через полчаса в Аринске. А там не то что кино, театр драматический есть, филармонию открывать собираются. Не будь между городом и селом аэродрома, так новые кварталы определенно в эту бы сторону погнали. Глядишь, и не стало бы Успенского — дачный пригород… Так что давай к нам служить, моторист, — неожиданно заключил Славка. — Гарнизончика такого по всей стране не сыщешь!
— У меня свое место имеется. — Антон поднялся с лавки и чиркнул спичкой, закуривая. — На Севере я. Ужемье — может, слыхал?
— Ха! Ленинградский округ? Я чуть было в те края не загудел, когда из Германии переводился. Там у вас еще Теплые горы есть, да? Адью, служите себе на здоровье, мы мороза боимся… А теперь что, в отпуске?
— Ага. Дело тут небольшое оказалось.
— Значит, точно завтра уедешь?
— Уеду, наслаждайся себе одиночеством.
— Не одиночеством, а уединением, — поправил Славка и подошел к окну. Склонился над тесно сдвинутыми цветочными горшками и толкнул стеклянные створки. И будто бы от этого его движения стал вдруг слышен говор на улице и где-то подальше позывные «Маяка», отбивавшие очередные полчаса. — Слушай, старик, — сказал Славка, не оборачиваясь, — а какая, по-твоему, женщина лучше: с правилами или с направлением?
— Чего-о?
— Ну, в старину так говорили, в прошлом веке. С направлением, она за свободную любовь была и вообще. А с правилами — домостроя держалась. Выдали замуж — и молчи.
— Не знаю.
— И я не знаю. Вроде на первое время лучше с направлением, а потом, конечно, с правилами. А то и от тебя сбежит. Да?
— Морочишь ты голову, — сказал Антон и двинулся к своей отгородке. И уже на расстоянии, приподняв рукой занавеску, прибавил: — Жениться, что ль, задумал? Поди, и избу для того снял? В гарнизоне-то квартиру когда дадут! Сам два года на частной жил, понимаю.
— Вот еще! — обиделся Славка. — Я так, теоретически.
Он вышел в сени, и Антон уже в одиночестве, в тишине разбирал постель, раздевался. За дверью глухо слышались голоса, и он удивился, что хозяйка еще не спит. Но, оказалось, Славка разговаривал не с хозяйкой. Он вошел и объяснил, что режиссер Оболенцев из киногруппы, которая снимает в Успенском и на аэродроме, прислал записку, сообщает, что договорился с командиром полка и завтра ему, Славке, предстоит кувыркаться на самолете в зоне, чтобы его могли поснимать с другого самолета, со спарки.
Славка говорил так, будто всю жизнь только и получал записки от режиссеров и летал исключительно для киносъемок, — шурша простынями, громко роняя сапоги на пол, а потом укладываясь на скрипучий, старый, видно, матрас. Он и умолк вдруг, не собираясь развивать тему, но Антон позвал его, озабоченно приподнявшись в темноте, сдвинул одеяло:
— Как «завтра»? Завтра, оператор сказал, они еще на реке будут. Послезавтра, наверное?
— Может, и послезавтра, — спокойно согласился Славка. — У них семь пятниц на неделе, у киношников. Чудной народ. Удивляюсь, как вообще дело свое доводят до конца, фильмы на экраны выпускают. Придут, камеру поставят — и начинается! То того нет, то другого, один говорит, так надо снимать, другой свое выставляет. Полдня канителятся, пока с первым кадром сладят… А этот, Оболенцев, вообще чудик. Сто раз примеряется, пока на пустяк решится. Я с ускорителями должен был для них взлететь, чтоб засняли. Обычное дело, а он мне сорок раз показывал, где камеры стоят и чего они будут делать. Мне-то что? Я по газам — и пошел; кроме как по полосе, взлетать негде. Так он, видишь, наставлял еще… Теперь записка. Это значит, чтоб с духом собрался. Полагает, мне впервой. Наивняк! Как скажет отец-командир, так я и сделаю.