Оператор, как показалось Антону, даже обрадовался устало-приниженному виду режиссера, заорал так же громко, как минуту назад звал какую-то Паню:
— Кира! Наш консультант ни фига не понимает. Ракетница! Кто сказал, что надо поджигать ракетницей? Масло, понимаешь, масло должно натечь под самолетом. Лужа! Брось спичку — и все. Мы же договорились — огонь. Сразу много огня! Но эти жлобы… ты знаешь, они не заплатили Антону за вчерашнее. А это он сказал про масло. И был все время тут. Могли сделать иначе!
— Какой Антон? Что ты кипятишься?
— Вот, вот какой! — Оператор схватил Антона за плечо и подтолкнул к режиссеру. — Ты неблагодарный, Кира! Он вчера нас выручил с лодками и был здесь все время, с утра. Понимаешь? Он техник, авиационный техник и все знает… И в отпуске сейчас, вполне можно заключить договор!
Антону было неловко стоять, чувствуя на плече пальцы Максима Давыдовича, во хуже всего — вот так, между людьми, один из которых возвышал его, но был совсем не нужен, и другим, который не проявлял к нему никакого интереса, но был сейчас важнее всего. И еще это строгое молчание Оболенцева, его изучающий взгляд. Словно он что-то знал, но забыл и теперь вспоминал — мучительно, долго.
— А, — сказал он наконец. — Чего уж теперь. Сгорело.
— Да! — Максим Давыдович снял руку с плеча Антона и довольно потер ладони. — Огонек получился знатный. Я думал, ты сдрейфишь, Кира, снова гнать актера в кабину. Но ты молодец. Высший класс!
— Молодец… — зло оживился Оболенцев. — А знаешь, что с нашим летчиком? Рванул на реку и сидит в воде, ни за что вылезать не хочет. А ему завтра сниматься.
— Сниматься завтра Славику Широкову. Или ты думаешь, что мы, кроме полетов, еще успеем? Дудки! Меня вынесут из самолета, как труп. Я знаю! Но сегодня ты молодец, Кира. Я думал, что ты меня не услышишь… Смотрю, в первом дубле чепуха, вместо пожара сигарету вроде закурили, ну, две. Вполне могла декорация зазря сгореть… А видел, как солдаты перепугались, когда ты на них гаркнул? И актер обалдел, ничего не понимает. Я за ним камеру веду, а из кабины, гляжу, дым валит. Ну, думаю, не влезет. А ты опять медным голосом — он и полез, бедняга!
Максим Давыдович довольно похохатывал, словно втайне осчастливил людей, и теперь радуется, что получилось, не помешали. Оболенцев недовольно произнес:
— Хватит тебе, Макс. Обошлось, и ладно.
— Это точно, что обошлось. На Киевской студии, помнишь, актриса сгорела? Тоже надо было режиссеру решиться. Погнал в горящий барак на последний дублик, а стропила и рухнули… Считай, Кира, ты сегодня тюрьмы миновал!
Оператор скрестил пальцы решеткой и опять захихикал.
— Между прочим, сам подначил, — стесненно и как бы оправдываясь сказал Оболенцев. — Не крикни ты, я бы ни за что не решился. Выходит, ты главный был бы ответчик, если что. Совратил.
— Э-э, нет! Мы только соучастники. Ты хозяин, тебе и отвечать… Вы, режиссеры, авторы всего.
Антон слушал разговор рассеянно, еще стоя там, куда подтолкнул его Максим Давыдович, переживал неловкость. Да и слова, которые говорили при нем, не укладывались в сознание: если на съемке произошло что-то опасное, противозаконное, то почему это обсуждают так спокойно, словно для виду препираются, кому первому войти в дверь. И почему их никто не одернул прежде — народу вон сколько участвовало, понимать должны, что можно, а что нельзя. Но главное, своим разговором эти двое портили впечатление, которое осталось у Антона от съемки, — будто вправду побывал на войне. И, как бы защищая это свое чувство и отстраняясь от ненужно услышанного, Антон вздохнул поглубже и выпалил, одновременно заливаясь краской:
— Кирилл Константинович, мне надо с вами поговорить.
— Со мной? — переспросил Оболенцев. — Ну говорите. Насчет оплаты за вчерашнее? Я распоряжусь.
— Да нет… я же так, просто помог. Мне… отдельно надо поговорить!
И, не зная сам, что делает, Антон схватил Оболенцева за руку и потянул прочь, к дороге, подальше от речистого оператора, от автомашин, крана, сгоревшего самолета — всего того, что невидимыми щупальцами притягивало его к себе и мешало хоть ненадолго уединиться с режиссером, сказать, что, кроме картины, которую тот снимает, есть на свете еще нечто важное, и от этого все равно не уйти.
Оболенцев не упирался, Антон выпустил его руку, но знал, что режиссер идет за ним, и все думал, много ли они прошли, не станут ли слышны их слова другим. Только почувствовав под ногами гладкую ложбинку дорожной колеи, он остановился.
— Я приехал поговорить насчет Тамары. — Что еще сказать, он не знал. Смотрел на Оболенцева, ожидая, что тот переспросит, поддержит разговор, но режиссер молчал. — Я насчет Тамары, — снова проговорил Антон и удивился, что не испытывает к Оболенцеву ни злости, ни обиды, хочется только поскорее высказаться, словно ответить урок — чтобы поставили отметку и отпустили.
— А вы кто? — спросил Оболенцев.
— Моя фамилия Сухарев, Антон Сухарев. Я на Севере служу..
— Вы, значит, брат ее, — сказал Оболенцев и нахмурился. — Живете в Заужемье или Приужемье, да? Она рассказывала.
— Просто в Ужемье. Но это неважно, Кирилл Константинович. О Тамаре надо поговорить. Нельзя же так…
— Нет! — вдруг выкрикнул Оболенцев, и Антон испугался, что их услышат. — Не сейчас. Я занят, понимаете, занят! У меня съемка, вы же видите.
— Но я недолго. Второй день жду.
— Нет! Вечером, ночью, когда угодно, только не сейчас. — Оболенцев решительно повернулся и зашагал обратно к машине. Внезапно остановился, властно взглянул: — И чтобы больше я вас не видел на площадке, ясно?
— П-почему же? — не понял Антон. — Земля не купленная… А дело у нас серьезное, сами знаете.
— Вот поэтому и скройтесь. Если сами не уйдете, прикажу увести!
Он пошел быстрым шагом, Оболенцев, и было бы глупо кричать ему вслед. Вот догнать и дать по шее — другое дело. При всех. Чтоб с катушек долой, чтоб рубашечку беленькую вконец измарал…
— Слабо, между прочим! — все же крикнул Антон. — Вот возьму и не уйду!
Оболенцев не обернулся.
«Ну, сука, погоди, — бормотал Антон, задыхаясь от обиды, — ну, шалавый…» А сам шагал по дороге и не понимал, что шагает, что выполнил приказ, которого, в сущности, мог и не выполнять. Только миновав с полкилометра и немного успокоившись, решил — бог с ним, с этим неврастеником. Сам виноват: не то выбрал место да и время.
Он уже собрался свернуть к берегу Древны, искупаться, но за спиной затарахтело, заныл мотоциклетный сигнал, пришлось сойти с дороги.
Красная «Ява», пыля, проскочила мимо. По шлему, по кожаной куртке Антон узнал в седоке Славку. Мотоцикл сбавил ход, но не остановился, Славка обернулся, изловчась, махнул рукой и что-то крикнул. Антон не разобрал что, но, показалось, обидное — вроде недавних слов Оболенцева.
И, торопясь, будто мог еще успеть, он нагнулся, поднял с земли камень и, натужившись, швырнул вслед пыльному облаку.
— Ишь, разъездились… Х-х-озяева!..
7
Возле сплошной стены дома, с одним только окном в дальнем конце, был врыт в землю стол с лавками по бокам, и весь его заставляли пустые бутылки. Издалека, от калитки, не сразу поймешь, что тут происходило. Четыре мужика толковали целый час, могли и надраться.
Только подойдя ближе, Антон разобрал, что бутылки из-под боржома; в одной еще осталось, и ему смертно захотелось пить.
Он покосился на босую девчонку в коротком, не по росту платье, снимавшую с веревки белье, и сказал себе, что пить все равно не попросит, а девчонка хорошо бы ушла — лишняя. Но Оболенцев словно почуял или специально так постарался — первым делом пододвинул стакан:
— Наливайте, пока есть. Свеженький, московский…
Режиссер успел переодеться в чистую тенниску, сидел, прислонясь к бревенчатой стене, и не выглядел таким усталым, как днем, на проселке.
Пришлось налить и выпить. Глупо сразу, с первых слов задираться, хоть и обида была и осталась. Столько ведь ждал! Сто раз исходил берег реки и все село, отобедал в дорожной столовой, пока группа не вернулась со съемки. На базе объяснили, где живет режиссер, оказалось, возле клуба, но еще долго не появлялся «рафик», его, оболенцевский, а подкатил — так с целой компанией, и до самых сумерек этот вот теплый боржом дули…
Антон поставил стакан на стол и снова покосился на девочку, снимавшую белье, — ушла бы поскорей.
— А вы, я вижу, в полном параде, — сказал Оболенцев. — Для важности или уезжать собрались?
— Уезжать, — сказал Антон, хотя облачился в военную форму именно для важности. Ждал, ждал, слушая грачиный крик над колокольней, репетировал про себя, что скажет, и уж когда прогнали стадо, когда в калитку усадьбы, где квартировал режиссер, протиснулась чернопегая корова, побежал в избу к Марье Даниловне и переоделся. Подумалось, так будет верней.
Тогда еще обрадовался, что не застал Славку. После встречи на дороге видеть его не мог. А уж перевоспитывать сразу двух ухажеров совсем не было сил.
— Форма вам идет, — сказал Оболенцев и плеснул себе в стакан. Его, похоже, смущала настойчивость собеседника, все же явившегося для разговора, пренебрегшего тем, что случилось полдня назад, и он осторожно нащупывал, как вести беседу дальше.
— На форму не обижаюсь, — глухо сказал Антон и поглядел на крыльцо, по которому, загородившись грудой белья, поднималась так мешавшая ему девчонка-свидетельница.
— Вы простите за резкость, — сказал Оболенцев. — Ну днем. Не мог иначе, работа. Вот теперь…
— Теперь уж чего откладывать, Кирилл Константинович! Слушайте, чего скажу. — Антон поглубже вздохнул и вывел: — Жила-была у меня сестренка. И все вроде в норме, а вот вы появились, и нехорошо дела пошли. Мягко говоря, нехорошо… — Он видел, как отделился от стены Оболенцев, как нахмурился вдруг, и, чтобы не перебил, сделал предостерегающий жест. — Слушайте, слушайте! Два дня я тут проболтался, этого разговора ожидал. А скажу коротко. Значит, так: чтоб ни звонков, ни встре