И уж совсем плохо, подумал Антон, если объявят тревогу, а Славки не будет; он, конечно же, никому не сказал, где проведет сегодняшнюю ночь.
Выходило, что надо вернуться в горницу; вернуться и сказать, просто как более опытному, семейному человеку посоветовать Славке и Светлане, чтобы не увлекались, не рвали так резко с прошлым, остереглись. Но сил возвратиться к столу, как и сидеть за ним, не было. Все равно что наябедничать человеку на него самого. Предать, точнее. И они еще так подходили друг к другу! Точно со школы прямо расписались, точно замкомэска никто и в глаза не видал…
«Сводник ты, сводник, — обругал себя Антон. — Вот бы Оболенцеву сейчас заявиться. И Томке. Посмотрели бы, полюбовались».
Впереди, за широким пространством улицы, густо блистали звезды. Сильнее других, крыльями мельницы, чуть повернутыми вбок, проступали голубые точки Ориона. И Антон вдруг вспомнил, что созвездие точно так же виделось с того крыльца, которое он пристроил к своему финскому дому в Ужемье. Представилась Аня, ее покрасневшие, будто набрякшие от слез, глаза, и в них укор: «Эх ты! То одно, то другое… Я-то тебя зачем послала?»
Хлопнула дверь. Пришлось посторониться, пропустить на ступени Славку, а потом и Светлану, что-то объяснявшую мужу или как там его теперь называть:
— В роно, конечно, сначала в роно, потом уж в Москву. Приеду расскажу. Не сутки же мне с теткой беседовать…
Славка приговаривал «да, да», и по его движениям угадывалось, что он надевает свой круглый шлем. Спустил с подножки мотоцикл и повел к калитке, а когда оказался в пятне света, падавшего из крайнего окна, остановился.
— Ну что ж, моторист, прощай, — сказал он и поправил пряжку на подбородке. — Привет Карелии.
— Ой, Славик, — сказала Светлана, — а вдруг Антон меня не послушает?
— Все зависит от силы красноречия, — засмеялся Славка и прибавил: — Слышь, путешественник, Светлана Алексеевна полагает, что тебе не резон в такую темень на шоссе тащиться. Оставайся, ответь на заботу.
— Ладно, Антон? — подхватила Светлана. — Утром только в роно забежим, мне директор школы заявление об увольнении не подписал. Поговорим с инспектором — и на станцию. Какой смысл ночью мучиться неизвестно где?
— Соглашайся, старик, — сказал Славка. — У Светланы Алексеевны еще и к тетке щепетильное дело есть. Поддержишь дорогой морально. Человек человеку — слыхал? — друг и товарищ.
Он уже выводил мотоцикл на улицу, и только тут Антон спохватился, сбежал с крыльца.
— Стой, — позвал негромко. — А ты это куда?
— Как куда? В гарнизон.
— Нет, ты правда уезжаешь?
— Дурак… — Славка вдруг надавил ногой на стартер, словно не хотел продолжать разговор, и уже в грохоте мотора Антон скорее угадал, чем услышал, его слова: — О чем ты думаешь?.. Ну и дурак!
Потом, лежа в темноте, отделенный от Светланы тонкой, не доходящей до потолка перегородкой, Антон вспоминал эту фразу — «О чем ты думаешь?» — и ему было стыдно. Он ведь действительно имел в виду кровать с медными шарами на спинках, именно из-за нее решил уехать, хотя верил, что нужен им, этим двоим.
— Антон, — вдруг позвала Светлана, и он обрадовался ее голосу, что она тоже не спит. — А вы давно Славика знаете?
— Я… да нет. Два дня всего… Я тут по делу, случайно.
— Случайно? А я думала, вы давние приятели. Когда ехала сюда на автобусе, мне оттого и не страшно было, что вы тут. Славик сказал: он тебя встретит.
— Так вы на автобусе приехали? Сами?
— У Славиковой эскадрильи предполетная подготовка, он никак не мог. А я хотела… ну, чтобы в квартире у вас никого не было. Все уж было сказано раньше, с бывшим моим мужем договорились, только я все равно не хотела… ну, при нем уходить. Но Славик успел. Выхожу из автобуса в Успенском, а он несется по шоссе. Через лужу, правда, еле перебрались. Надо было взять левее, к дальнему забору. Хорошо Славику, что пешком, что на мотоцикле. На мотоцикле даже лучше. Ни капельки не забрызгал!
— Да, он умеет, — сказал Антон и, помолчав, прибавил: — Он очень любит вас.
На секунду за перегородкой стало тихо, потом раздался недоуменный смешок.
— Любит? — переспросила Светлана и уже без усмешки, ровным голосом произнесла: — Что вы, Антон! У нас такого ничего не было… До любви ли мне сейчас. С прежней бы рассчитаться…
Снова стало тихо в избе. Тишина длилась, как звук, будто накапливалась для чего-то, пока Антон не спросил:
— А цветы? — Он чувствовал, что так говорить не следует, но и не находил сил промолчать, расстаться со своей версией событий, которая так убедительно сложилась с прошлой ночи, когда за перегородкой звучал не Светланин, а Славкин голос. — Цветы разве ничего не значат?
— Так это ж хозяйкины! — уверенно возразила Светлана. — Слава сказал, что кто-то цветы купить у нее хочет, завтра придут. Пока только на стол поставил. Не все ли равно, где им до утра стоять?
— Слушайте вы его…
— Ой, Антон, верно же! Вы действительно ничего не знаете… Мы со Славиком и не дружили толком. Встречались, разговаривали — кто в гарнизоне не встречается, не разговаривает? Да еще с учительницей — у меня в классе малыши со всего полка были, как по заказу.
— Кроме Славкиного.
— Ну да. — Светлана пропустила его иронию мимо ушей. — Слава холостяк. Мы разве что в волейбол вместе играли, так получалось. Но это давно, когда еще у меня с Рындиным… ну, с мужем более или менее ровно шло. Конечно, они в одной эскадрилье, вместе на полеты, с полетов — это тоже кое-что значит. Но поверьте — ни-ни, ничего лишнего, я бы так не смогла. — Она замолчала, о чем-то, видимо, думала, и Антон молчал, считая себя уже не вправе вопросами вызывать продолжение исповеди, такой непохожей на ночной рассказ Широкова здесь же, в этой избе. — А последний месяц, — снова начала Светлана, — я точно в тумане жила. Мы уже развелись с Рындиным, официально, по всем правилам, а он все меня не отпускал. Представляете?
— Развелись? — переспросил Антон и почувствовал, что краснеет. — В загсе? Законно?
— Ну да. Живем в разных комнатах, двери за собой притворяем — чужие вроде. Но он все твердил: подожди, мне комнату командир обещал; я уеду, не ты… А какая комната, кто ему ее даст? Дом новый когда еще построят, без крыши стоит, в нынешнюю-то квартиру вселили, когда я в положении была… Согласитесь: шикарно учительнице — сбоку припека ВВС — двухкомнатную на одну оставлять…
— Наверное, надеялся, что склеится снова у вас, — вставил Антон. — Можно понять.
— Конечно, надеялся. Он и женился так — а вдруг… Посмотрим, мол, увидим. Будто печать в паспорте души на век соединяет. Ну да бог с ним… Я что говорю? Развелись, а живем вместе, и тянется, тянется то, чему давно конец пришел. Мне-то ладно, каникулы, в школу ходить не надо, а ему? Собирается на полеты — лица на нем нет. Я же видела. Разве можно, думала, в таком состоянии летать? И в гарнизоне шушукаются. В магазин приду, глаза стыдно на людей поднять. И куда деться, не знаю… Я у тетки воспитывалась, а теперь из ее квартиры в Москве выписана. Да и характер у тетки несладкий, может, даже больше у дочери ее, моей кузины… Я, признаться, к Рындину кинулась, чтобы с ними расстаться… — Светлана умолкла и, как почудилось Антону, достала носовой платок и снова сунула под подушку. — Ну вот, такие дела. И вдруг приходит третьего дня Славик Широков и говорит: «В Успенском светелку тебе нанял, собирайся!» Я знала, какой он добрый, приветливый, а тут даже не поняла, о чем он. «Какую еще светелку?» — спрашиваю. А он: «Жить, Светлана Алексеевна! Жить тебе пора начать по-человечески. Собирай вещички». Я, по правде, и без него думала в деревню перебраться, давно думала, да, уж говорила, Рындин просил подождать. Не могла в одиночку просьбу его переступить, хотя и знала, что надо, обязательно надо, добром это не кончится… Потому и перед Широковым еще сопротивлялась. «А школа? — говорю. — Как в школу ходить? Далеко». А Славик: «Гарнизонная школа теперь не про тебя писана. Ты тут, говорит, мимо ДОСов ходючи, доблестного замкомэска Рындина совсем с летной работы спишешь. Попробуем тебя, говорит, трудоустроить в другом месте, желательно в столице, поскольку ты как молодой специалист положенный срок в провинции уже отмолотила». Он такой, Славик, любит пошутить, но в общем верно сказал. Я и о том, чтобы работу сменить, тоже думала — надо с Рындиным разъехаться, чтобы и не встречаться совсем… Словом, спасибо Славику. И заявление директору школы подала, и сюда вот укатила. Не знаю, как дальше пойдет, но у меня хоть камень с души свалился. — Она глубоко, тяжко вздохнула. — А вы говорите — цветы…
Светлана надолго замолчала. Молча лежал и Антон, не зная, как воспримется то, что вертелось у него на языке. А ему хотелось сказать, что он все-таки прежде был прав: не все так в этой истории, как рассказывала учительница… Ладно, пусть по ее выходит с цветами, пусть старуха продаст их утром в Аринске, хотя они и не ее, гладиолусы, пусть. Но избу — тут уж увольте, сама хозяйка сказала, — Славка снял не третьего дня, как думала Светлана, а месяц назад, аккурат, видно, в тот день, когда замкомэска пришлось отправиться в загс за разводом. И тогда получается: Славке нужен был этот день развода, он ждал его и хотел побыстрее отделить Светлану от ее прошлого. Так что нет, думал Антон, в этой истории той святой, абсолютной широковской бескорыстности, на которой настаивала учительница, — настаивала в ущерб себе, не желая принять даже просто к сведению милое для всякой женщины упоминание о том, что ее кто-то любит.
Все это Антону хотелось сказать вслух. Но вдруг остерегла мысль, что он все-таки складывает события как-то не так и что рассуждения его не для Светланы.
Вспомнилось, как налетел на Славку ночью, не дал договорить, и оттого ничего не понял, не узнал толком; и как стоял на крыльце, как блистал на черном небе Орион, звездная мельница, и как думал про Аню, жену, и про кровать с медными шарами, которая тут, в избе, и что сам вроде сводника, а потом вот услышал рассказ учительницы — жалостный такой, и все обернулось наоборот. Теперь получалось, что они со Славкой — вот ведь как! — ходатаи по одному делу. Однако зацепило самолюбие, кольнуло острой булавкой не это открытие — что вместе, что одинаковые, а то, что Широков в своих делах и намерениях все же выходил вперед, будто бы действовал с большим правом…