Он сначала не понял, не придал значения Люсиным словам — иностранных авторов отдел не печатал, было на памяти несколько звонков зарубежных корреспондентов, но это давно, спрашивали обычно подробности какой-нибудь заметки, адрес и телефон автора, и он с ходу отсылал их в МИД, так что, объявись опять любопытный из «Нью-Йорк таймс» или вроде того, Люся так бы и сказала, а тут — «иностранец». Он снова посоветовал Люсе не отвлекаться и ругнул себя заодно — забыл проверить в библиотеке год рождения Фарадея — и снова вскочил со стула, дернул за ручку двери, но тут телефонный звонок догнал его.
— Где заметки? — раздался в трубке хмурый, не терпящий возражений голос ответственного секретаря, хотя еще пять минут назад тот смеялся, поправлял: статья, та, субботняя, «слетала» не три, а всего один раз, и потому-де не страшно, если еще подождет. — Давай, давай, старик, — настаивала трубка, — мне надо сегодня пораньше скрыться.
— Подгонять я сам умею! — Травникову пришлось вот так отрезать, хотя заметки были готовы; чтобы не садились на шею, не думали, что он горазд работать только из-под палки. — Да, да, сами начальники… Взгляни на часы и увидишь, что по графику у меня есть еще три с половиной минуты. — И он подмигнул Люсе, выглянувшей из-за папок и бумаг: умею, да? — и начисто забыл об «иностранце».
Год рождения Фарадея выяснил по дороге в секретариат, отнес заметки и вернулся довольный, поглядел на электрические часы над дверью — наверное, еще можно заняться письмами… Или нет, подумал, лучше посмотреть бумаги насчет оптухинских изобретений, вдруг тот и вправду сегодня придет. Теперь-то совсем негоже будет сесть в галошу…
— Опять иностранец звонил, — сказала Люся.
— Мне?
— А то кому же. Видно, очень нужны. Даже телефон оставил. — Она подняла листок к близоруким глазам: — 298-19-52.
— Нет уж, дудки, — перебил он. — У советских собственная гордость… А почему ты думаешь, что звонил иностранец? Он, что, так и представился?
— Акцент, — обиделась Люся. — Разве по акценту трудно отличить?
— Ну и кто же он — японец, индус, американец?
— Эскимос! — Люся обиделась еще сильнее. — Я же не говорила, с каким он акцентом! Ясно, что не русский, не наш, в общем…
Она не успела договорить: телефон зазвонил снова, и она, Люся, первой успела снять трубку — на том аппарате, что стоял у нее на столе. Ответила и гордо посмотрела на Травникова:
— Можете удостовериться.
Удостовериться, что говорил иностранец, было действительно нетрудно: довольно молодой голос тяжело перекатывал согласные, выстраивал все падежи на манер именительного, а по кратким всплескам окончаний вполне точно угадывался немец. Он назвал Травникова «товарищем», и это обязывало отнести его скорее всего к гражданам ГДР. Выяснилось также, что с ним, с этим немцем, надо срочно увидеться — он бы заехал к Травникову в редакцию сам, но, во-первых, боится заблудиться, а во-вторых, у него всего час времени, через час он уезжает. Но встретиться надо обязательно: у него «поручений» — передать какой-то пакет.
— Вербует? — спросила Люся, когда Травников наконец положил трубку.
В другое время он бы ей показал, как острить по адресу начальства, не вовремя настраиваться на шутливо-иронический тон, который, впрочем, сам же постоянно утверждал в отделе. Но сейчас было не до того, чтобы разыгрывать строгость. Чем-то неотложно-серьезным веяло от слов незнакомца, от его телефонной настойчивости. Придется ехать, решил Травников. И еще это: пакет. Что в нем? От кого? Наверное, просто сувенир от какого-то знакомого. «Галстук или запонки, — подумал Травников. — Но почему из ГДР?» Он не раз бывал в Польше, Болгарии, Румынии, Венгрии, а поездкой к немцам судьба его обошла. «Или посылка от немца, который бывал в редакции здесь, в Москве?» Тоже не выходило.
— Знаешь, что в армии самое главное? — спросил он Люсю, торопливо наводя порядок на столе.
— Готовность к бою! — Люся вскочила со стула и вытянула руки по швам.
— Умница. Боеготовность — оч-чень важно. Но все-таки главное в армии — это оставить за себя старшего. Понятно?
— Вы правы, мой генерал. Старшим остаюсь я.
— Не храбрись. — Травников похлопал себя по карманам, проверяя, где ключи от машины. — Если в мое отсутствие будут пересматривать штатное расписание, тебе придется проявить характер. Добейся, чтобы в отдел прибавили еще пять сотрудников. Но первым делом ты должна закончить и положить на машинку вышеозначенную статью о мигрени. Собственных возражений против статьи теперь не принимай.
— Яволь!
Люся держала ладонь у виска, кончики ее пальцев выгнулись, чуть подрагивали в такт беззвучному смеху. У нее смеялось все — сжатые губы широкого породистого рта, маленькие блескучие сережки, даже острый локоть поднятой руки, и Травников, смущаясь оттого, что не выдержал строгости минуты, вызванной разговором с немцем, внезапно подумал о Люсе: «Неужели ей так мало нужно? Вот только чтобы я находился рядом и был добр с ней?»
— Разрешите?
Незнакомый голос согнал улыбку с Люсиного лица. Она опустила руку и, одергивая юбку, недовольно — Травников заметил, что недовольно, — посмотрела на дверь, из-за которой важно выступил человек в голубой рубахе с короткими рукавами, выпущенной поверх брюк, с потертой кожаной папкой под мышкой. Крупная голова его была лысовата, к ней плотно приникали большие хрящеватые уши, а за ними, опускаясь на шею, свисали длинные, похоже, приклеенные косицы светлых волос.
— Мне бы товарища Травникова… я писал… Моя фамилия Оптухин.
Травников уже оправился от неожиданности, от ощущения, будто его с Люсей застали врасплох, застали за чем-то таким, что в учреждении в рабочее время совершенно недопустимо. Как бы подбадривая себя, он вынул из кармана ключи от машины, завертел ими на пальце.
— Я тот, кто вам нужен. Да вот беда: срочно уезжаю по заданию главного редактора… Вот Люсьена Борисовна вас выслушает. Она в курсе всех дел, можете быть с ней вполне откровенным. А вы, — это уже Люсе, со строгим лицом, — потом мне все обстоятельно доложите.
Он еще держался за ручку двери, глядел на ушастого Оптухина и на Люсю, видную ему в профиль, какую-то, показалось, очень уж пышную в своем платье с высоким, под самую грудь, поясом, и тут его осенило: молодым голосом того немца в телефонной трубке его зовет Гуго Шульц. Пусть далекий, призрачный во времени и пространстве жизни, но именно он.
«Предчувствие, — говорил Травников себе, спеша, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. — Предчувствие! А сам не раз печатал ученые статьи, что чудес на свете не бывает. — И потом, уже умеряя шаг, успокаиваясь: — Никакое не предчувствие, просто немец назвал фамилию в разговоре, наверное, один раз назвал, она плохо расслышалась в треске проводов, а теперь всплыла в уме, привязалась… — Потом, опять на бегу, в качании стеклянных дверей, в свете улицы, больно ударившем в глаза, подумалось: — Ну и что — Шульц? Он так он. Пусть».
3
Он помнил: дверь Юлии открыла мама, она несла из кухни в комнату кастрюлю или сковородку — что-то несла приготовленное на ужин отцу, и когда раздались два звонка — им, значит, Травниковым, — мама снова ушла в кухню, чтобы освободить руки, и торопливо вернулась, словно бы ожидала, что придется открывать, а Юлия влетела, будто тоже не могла дождаться, когда ей откроют, и они стали обниматься с мамой, как родные после долгой-долгой разлуки, и мальчику с сундука, на котором он сидел, сначала были видны только волосы Юлии — прямо удивительно, как много их было и какие они темные и одновременно золотые, — он не мог определить их цвет; и еще ему была видна военная планшетка из кожи, Юлия держала ее в руке, и казалось, она похлопывает планшеткой маму по спине.
Сундук, сколько они жили в этой квартире, всегда стоял в коридоре, здесь было самое темное место, потому что дверь из кухни загораживала свет, но мальчик обнаружил на стене кронштейн с патроном, медный, весь в завитках, похожих на узкие листья, и ввернул однажды в патрон лампочку, и она загорелась, и соседи, которые постоянно экономили электричество, почему-то ничего не сказали, наверное, им самим было плохо ходить мимо сундука в темноте, а он с тех пор мог тут сидеть и читать, а когда приходил Ленька Солощанский, они тут играли в шахматы.
Мальчик и тогда сидел и читал, вернее, перечитывал записки капитана Джошуа Слокама, то место, где было написано, как капитан строил свою замечательную яхту «Спрей», сам, своими руками строил, чтобы затем обойти на ней — в одиночку! — вокруг света. Когда раздались два звонка, Джошуа Слокам рассказывал, как у него уже совсем не осталось денег и вместо хронометра, такого необходимого, чтобы определять по солнцу и звездам место в океане, ему пришлось купить за полтора доллара простые часы в жестяном корпусе, будильник по-нынешнему, но он все равно отправился в путь. А когда мама и Юлия наобнимались, наахались и мама спросила про свою самую дорогую подругу, еще с гимназии, Сонечку, мать Юлии, и про ее младшую сестру Асеньку, и про самого Дмитрия Игнатьевича Лодыженского («Я так рада, что он теперь интендант второго ранга», — сказала мама), вот тогда Юлия взмахнула руками и отчего-то радостно удивилась:
— А это вот и есть Женя?
И тогда наконец мальчик увидел ее глаза. Странно, ему показалось, что они, как и волосы у Юлии, были темными и золотыми одновременно, и он опять не мог определить, какой это цвет.
— Большой уже, — сказала мама. — Прямо жених.
А Юлия подошла быстрыми своими шагами к сундуку, приподняла обложку журнала с записками Джошуа Слокама и тихо не то спросила, не то сказала самой себе:
— «Всемирный следопыт». За двадцать шестой год. У нас взял? Отец обыскался.
Мальчик почувствовал, что краснеет, как никогда не краснел еще в жизни, даже руки, державшие журнал, казалось, заполыхали огнем. Хорошо, мама не расслышала этих полувопросов-полуутверждений, и еще мимо прошла соседка, подозрительно поглядывая на гостью, и мама потащила Юлию в комнату. Потом, когда все стихло в коридоре, мальчик понял, что зря разволновался, потому что два номера «Всемирного следопыта», которые он прихватил с собой, когда пришла пора возвращаться в Ленинград,