Мальчик разыскал «свой» швертбот на самом краю бонов; сидя в сторонке, подолгу разглядывал его, а Воркун, начальник теперь и капитан, оставался для него совершенно неведомым.
Как-то утром, вдоволь насмотревшись на скверно покрашенные борта яхты, короткую, какую-то непропорциональную по отношению к корпусу мачту, он принялся мыть и скрести грязные банки и лючины, а когда на секунду оторвался от дел, то увидел на берегу парня в кепке, криво сидевшей на рыжих, давно не стриженных волосах. Парень стоял, глубоко засунув руки в карманы, и лицо его, особенно губы, сжатые в кривую усмешку, настолько полно передавало незаинтересованность в происходящем на швертботе, что мальчик тихо рассмеялся. Незнакомец по-прежнему молчал, смотрел по-коровьи, не мигая. Мальчику пришлось объяснить, чему он смеется: ему кажется, что перед ним Воркун.
Парень, пожевав окурок, похоже, навечно прилипший к его губе, подтвердил, что мальчик не ошибся, и подошел ближе. Из фраз, которые он цедил, как бы делая одолжение, определилось, что появление новичка «на посудине» лично его не удивляет и не сердит, потому что «гоняться в этом сезоне» он не собирается.
Мальчик слушал рулевого и вдруг вспомнил выражение глаз начальника клуба, когда тот разрешил остаться, — ну да, тот определил, что мальчик не утонет, если что, а лишний сторож бесхозной, в сущности, яхте не помешает. Совсем иначе, чем в Павшине, подумал мальчик; начальник знал, что делал, когда посылал к этому рыжему.
И все-таки разговор с Воркуном почему-то веселил, не оставлял желания бросить все и больше никогда не появляться в яхт-клубе. Казалось, Воркун шутит, плетет небылицы, чтобы через день-два обрадовать, поступив наоборот. Мальчик даже спросил, правду ли говорят, что он, Воркун, учится на летчика, и тот как-то странно оживился, сказал, что действительно решил уволиться из судоремонтных мастерских и поступить учиться. Только не на летчика, а на водолаза. Поэтому он теперь каждый вечер ходит на стадион, бегает по дорожке вокруг футбольного поля, а потом по двадцать раз каждой рукой выжимает полупудовую гирю. Выплюнув наконец изжеванный окурок, Воркун пояснил, что такие упражнения развивают дыхание, а для водолаза дыхание — все. А мальчик только теперь заметил, как что-то тоненько сипит и клокочет в груди у Воркуна, когда тот говорит, и грудь вздымается тяжело, болезненно.
Воркун вытащил из пачки новую папиросу и заявил, что ему пора. Мальчику он на прощание посоветовал действовать в том же направлении, то есть мыть швертбот, черпать из него воду, а если сильно захочется приобщиться к морю, пусть возьмет у начальника книжку и учит, как называются снасти и вообще всякая вещь на яхте, потому как в его, мальчика, матросском звании это самая наиважнейшая теория и практика.
Не появлялся Воркун дней десять. За это время мальчик отмыл суденышко до блеска и вызубрил название «каждой вещи». Помогли записки замечательного капитана Джошуа Слокама, а еще он достал, правда, не у начальника клуба, а в библиотеке тоненькую книжку с ласковым названием «Парусный ботик». Книжка была толковая, все можно было понять самому, хоть и не с первого и даже не с третьего и четвертого раза. А еще у книжки был эпиграф: «Призвание моряков — борьба со стихиями». Мальчик повторял эти слова, когда сидел на корме яхты, привалившись к гладкому румпелю, не обращая внимания на то, что впереди причал и глинистые приступки берега.
Как-то пришел Воркун и принес на плече парус, намотанный на гладкое бревнышко гика, и еще один — поменьше. Поставил на место, но выходить из гавани раздумал. Мальчик ждал его на следующий день, но он так и не появился. Может, потому что обиделся на Воркуна, сам и рискнул: закрепил трос за угол переднего паруса и потянул, не торопясь, поглядывая на маленький блок возле самой верхушки мачты.
Сначала шло хорошо: сбоку, загораживая берег, разрастался белой стенкой парус, а трос послушной змейкой ложился у ног. Потом в вышине что-то скрипнуло, и все остановилось. Подул ветер, и парус, поднятый до половины, дрогнул, пополз в сторону, норовя соскользнуть в воду. Мальчик обхватил его рукой, но парус не сдавался, упрямо полз вбок.
Он представил себе, как падает в воду — неловко, стыдно, на виду у всех. Швертбот ведь стоял на мелководье, мальчик уже видел себя по пояс в воде, мокрого, в облепившей тело рубахе.
— Нога! — вдруг донеслось с берега. — Наступите нога на фал. Крепче!
Мальчик повиновался командам, не оборачиваясь к говорившему и не отдавая себе отчета, почему слова звучат так странно, исковерканно. Наступив, как было сказано, на трос, он вдруг обнаружил, что обе руки свободны, и так парусину сдерживать легче, да и самому сохранять равновесие на узком треугольнике палубы.
— Теперь комкайт, — продолжались команды. — Комкайт парус, собирайт, живо!
Вскоре нечаянный благодетель сидел на корме, посмеиваясь, хитро посматривая на мальчика. А мальчик не знал, что теперь говорить и делать, потому что перед ним был сам Гуго Шульц, он уже заметил его прежде, и ему рассказали, что Шульц — немец, политэмигрант, он тайно бежал из Германии, когда там к власти пришел Гитлер, а теперь он инженером на советском заводе, а все свободное время, как и у себя дома, в Гамбурге, проводит в яхт-клубе; кроме Шульца, в клубе было еще два венгра, тоже политэмигранты, вместе с двумя русскими — впятером — они составляли экипаж большой крейсерской яхты и, наверное, посшибали бы все призы на всех регатах, если бы яхта не была излишне рысклива и потому тяжела на ходу, — такие, рассказывали, они были мореходы.
Мальчик, вспомнил все это, посмотрел на воду, туда, где довольно далеко от берега стоял на якоре Шульцев крейсер, и заметил, что на яхте работают, возможно, готовят выход.
— У вас, Женья, — сказал между тем Шульц, — произошел первоначальный крещение. Необходимый вещь! Так вы скорей поймет, что быстро — не значит без ум. Когда берешься за снасть, надо всегда подумайт — мгновенно, — что из того произойдет. Морской закон! Так что — ол райт, дело у вас идет. Я видел, как вы здесь появился. Тихонько, — он рассмеялся. — Но дело у вас идет!
Немец перебрался на бак; потянул за швартов, но почему-то не дождался, когда яхта ткнется в берег, и спрыгнул в воду. Он был бос, в синих застиранных плавках, и идти было близко, всего три шага — он бы их быстро одолел своими длинными, жилистыми ногами, но мальчик внезапно кинулся наперерез.
— Стойте! — Он намеревался только коснуться рукой плеча Шульца, а попал на воротник. Пальцы впились в выгоревшую на солнце фланель. — Стойте! — Мальчик тяжело дышал, точно бежал долго, никак не мог найти следующего слова. Немец, вздернув плечи и отчего-то ухмыляясь, покорно ждал. — Залезайте, пожалуйста, обратно. Научите меня, что делать дальше, пожалуйста.
— А мой яхт? Я получу выговор или даже угодить на хауптвахта.
— Ничего, они подождут. А то я, что же, сижу тут, сижу. Пожалуйста.
— Тогда отпускайт мой воротник.
Мальчик разжал пальцы. Шульц ловко подтянулся на борт.
— Ну, — мальчик говорил громко, как бы теперь сам командовал, — покажите, как ставить паруса, что за чем. Пойдем сейчас походим!
— Сейчас? — Немец удивленно заморгал. — Надо разрешений. И потом этот шхун потонет. Смотрите, Женья, сколько здесь вода!
— Ничего, я умею плавать. Брассом. И вы, конечно, умеете. — Мальчик уже расшнуровывал чехол большого паруса. — Помогите. И скажите, если что не так. Правильно я делаю?
Шульц вдруг легко засмеялся и стал помогать. Отвалил парусину, вставил в пазы деревянные рейки и сильными, резкими движениями начал поднимать парус.
Чем выше полз к вершине мачты серый треугольник, тем сумеречнее становилось вокруг. Парус точно разрезал мир на две неравные части — большую и малую, эту сумеречную часть, где есть немного воды и судно, и теперь уже ничего не оставалось, как выбраться на простор большей части мира, подняв еще один парус, тот, что давеча наделал мальчику хлопот и привел Шульца на яхту, — отдать швартовы, потравить шкот, пока треугольник грота не заберет ветер, и, подождав, когда судно увалится достаточно от берега, ложиться на курс.
Руки Шульца мускулистые, загорелые. Мальчик поглядывал на них — что делают — и старался подладиться в такт. Быстро выбрал стаксель-шкот, и швертбот выровнялся, послушный рулю, стал, убыстряя ход, отдаляться от берега.
— Вот так, Женья! — радостно взревел Шульц. — Вы соображайт! Я говору сейчас по-французски: са ира! Знайт, что такое «са ира»? Дело пойдет!
Сбоку проскользнула причальная бочка, мокрая, ржавая, с большим кольцом на верхушке. Простор воды разворачивался в обе стороны — покойный и манящий.
Лишь одно судно оставалось еще впереди — крейсерская яхта с зачехленным парусом, с прочно натянутой якорной цепью. На палубе ее было пусто. Потом, когда швертбот прошел мимо, в дверях каюты показался человек. Пригляделся в их сторону и погрозил кулаком.
— Видел? — засмеялся Шульц. — Они наверняка ругайт меня последними словами там, на яхта… Ничего, вы прав, пусть обождут. — И вдруг заорал: — Эй, не травить стаксель-шкот! Ветер упустим.
…А теперь он стоял, Шульц, с чемоданом в одной руке и шляпой в другой, ожидая, когда Юлия соберет свои альбомы. Тихо позванивала посуда: мама все еще переставляла стаканы с места на место.
— Папа, — сказал мальчик, — я все объясню…
Отец молчал, старался выглядеть спокойным, и только пальцы, нервно мявшие папиросу, выдавали его.
— Правда, Алеша, — сказала мама, — зачем же так? Некрасиво.
Юлия вышла в коридор, надела плащ, вернулась в комнату и поцеловала маму.
— Ничего, тетя Леля, бывает. — И мальчику: — Будь здоров, Жека! Привыкай.
Немец что-то пробормотал, поспешно и оттого неловко пропустил Юлию вперед, и дважды хлопнули двери.
Отец отошел к окну, взял новую папиросу.
— Так-то оно лучше, — сказал. — Так-то оно спокойней.
4
Дежурная проверила пропуск и велела Травникову идти в самый конец коридора. Номер действительно был последним, дальше светло голубело пластиковое пространство буфета — с пустующими столиками, с какими-то людьми возле прилавка, а за просторным окном, вернее стеклянной стеной, сверкала л