уковка старинной церкви. Травников глянул туда, в буфет, как бы удостоверяясь, что коридор кончился, дальше номеров нет, и жадно втянул ноздрями застоялый запах крепкого кофе. Мысль о еде, о том, что он голоден задержала его на мгновение, и еще он подумал, прежде чем постучать, что быстро, слишком уж быстро добрался сюда, в Зарядье.
На стук ответил молодой голос, за дверью коротко простиралась прихожая, сумеречная, как в коридор, а за ней — будто он шел по тоннелю и уже показался конец — ослепительно возник день: черные трубы на черном здании электростанции, матово-серая вода реки и белый торопливо проходящий теплоход.
Хозяин номера огибал кровать, чуть наклонясь, приглядываясь к вошедшему; настороженность, вызванную, как у всех людей, неожиданным — во всяком случае, в пределах ожидания — стуком в дверь, сменила улыбка, но Травников не отозвался на нее, еще не доверяя этому гостиничному номеру с раскрытым чемоданом на кровати, с газетой на ночном столике, с бутылкой недопитого «пепси» на полу, как не доверял он и хозяину — в табачного цвета вельветовых брюках, в рубашке, низко распахнутой на загорелой, Твердой груди, и больших темноватых очках.
Как-то все очень быстро, снова подумал Травников, и зачем? Он и вправду не очень разобрал по телефону, для чего звал его этот молодей немец, только смутно услышанная фамилия — Шульц — заставила принять все на веру, а двинуться в путь — предложение говорившего приехать к нему, Травникову, в редакцию и оговорка: «Хотя я и располагаю очень мало времени»; но главное, пожалуй, неистребимое в русских душах опасение не потревожить излишне иностранца.
Они пожали друг другу руки, и парень — он назвал себя Петером — усадил Травникова в кресло, а сам плюхнулся на кровать, оттолкнув чемодан дальше, к подушке; рыжее покрывало под ним сморщилось, сползло, обнажился край простыни и угол матраса. Травникову, человеку аккуратному, это не понравилось, и он перевел взгляд на пол, на бутылку недопитого «пепси-колы». Бутылка повергла его в еще большее недовольство неопрятностью Петера, а тот внезапно вскинул ноги, перемахнул через кровать, еще сильнее сминая, сдергивая на бок рыжее покрывало, подошел к столику возле стены, на котором, оказывается, стояла целая батарея бутылок, сковырнул с одной пробку и протянул, улыбаясь.
— Спасибо, я недавно пил, — соврал Травников. Теперь даже полная, со вздувшейся пеной бутылка в руках Петера была ему отчего-то неприятна, он на расстоянии с отвращением осязал липкое стекло, наверняка липкое от сладкой жидкости, вылившейся через горлышко.
Немец все-таки всучил бутылку, открыл себе вторую, снова плюхнулся на кровать и застыл, глядя в лицо Травникову с безмятежностью человека, достигшего своей цели и теперь не обязанного спешить.
— Вы сказали по телефону, что у вас мало времени. И потом я хотел бы узнать поподробнее, в чем дело, зачем…
— О да! — Петер неспешно отпил из бутылки. — Действительно, через пятнадцать минут будет автобус. Мы уезжать на аэропорт… Но я успеть… успе-ва-ю… Вы здесь, и потому я успеваю. — Он снова проделал тот же трюк — перебросил ноги через кровать и оказался возле столика с бутылками. Там стоял не замеченный Травниковым плоский чемодан из желтой кожи, младший брат того, что теперь окончательно придавил подушки на постели; Петер с серьезным видом пошарил среди каких-то бумаг и вытащил объемистый пакет, обернутый в плотную черную бумагу, какой оборачивают фотопленку; пакет туго, крест-накрест перетягивала тонкая светлая резинка. — Вот, Гуго Оттович Шульц просил передать вам… — Слова Петера прозвучали почти торжественно, и сам он как-то вытянулся, расправил плечи, от его бесшабашности не осталось и следа. — Он не хотел это доверять почте, приказывал передать это — как говорится? — да, обязательно в собственные руки… обязательно. Я, конечно, знал, что приеду в Советский Союз, я хотел давно, не знал только, что так скоро… Мы сейчас ездить целых две недели по ваша страна — в Белгород, Ульяновск, Тольятти, Москва… У нас бригада «Молодежная рабочая песня», и мы выступали…
Травников нерешительно ощупал пакет. Там были какие-то бумаги.
— А вы не путаете? Велено передать обязательно мне?
— Вам, если я не смогу найти Юлию Дмитриевну Лодыженскую. Я не смог. В бюро адресов мне указали только, где она живет. Телефон не указали. А у вас и адрес и телефон, и кто-то, женский голос, любезно указал номер в редакции.
Травников понял, почему так: телефон в квартире Юлии был записан на мужа; чтобы дали телефон, нужна была его, другая фамилия и имя-отчество, а их-то немец и не знал, наверняка не знал. Пояснять эти особенности работы столичной справочной службы иностранцу Травников счел излишним, только спросил:
— Значит, я должен передать пакет Юлии Дмитриевне?
— Конечно. — Петер вытащил из заднего кармана брюк записную книжку, порылся в ней, перекладывая между страницами какие-то бумажки, красные прямоугольники десятирублевок, чеки, и, найдя нужное, прочел, видимо переводя с немецкого: — «В случае, если будет невозможно доставить Юлии Дмитриевне, передать Евгению Алексеевичу Травникову с тем, чтобы он доставил адресату». Вы ведь, кажется, родственники?
Травников хотел сказать: она мне свояченица, — но опять счел эту подробность не столь важной для иностранца и лишь согласно кивнул.
— Надеюсь, здесь не валюта? — Он подкинул пакет на руке, как бы взвешивая, и засмеялся. — Ну, тогда скажите Гуго… — он запнулся на отчестве, потому что никогда не звал Шульца так торжественно, с отчеством, по-русски, даже не знал, что тот по батюшке «Оттович», — скажите, что его поручение выполнили в точном соответствии с инструкцией. Я передам пакет той, кому он предназначен.
Лицо Петера еще хранило следы улыбки, ответной на шутку о валюте, и вдруг стало серьезным.
— Я не могу передать… Разве вы не знаете, что Гуго Шульц умер?
— Умер? — переспросил Травников и подумал, что, произнося скорбное слово, совсем не чувствует скорби; вообще из-за всей этой суматохи встречи с молодым немцем прошлое, его, Травникова, прошлое, связанное с фамилией «Шульц», восходило к нынешнему дню с трудом, не так, как в застольях старых друзей всплывают разные мелочи, важное и неважное, под бесконечное: «А помнишь?» И он сказал, как бы оправдываясь: — Я видел Гуго в последний раз в сорок первом году. И с тех пор толком не имел о нем никаких известий.
— И Юлия Дмитриевна ничего не говорила?
Травникову не понравилась новая попытка немца связать его имя с Юлией. Как будто он и шагу без нее ступить не смеет. Получалось даже, что и пакет возник словно бы для того, чтобы подтвердить, резче обозначить эту связь… И тут внезапно, с запозданием наводя мысль на существо неожиданной встречи с Петером и с этим черным пакетом, пришел вопрос: а откуда вообще Шульц, исчезнувший больше чем на три десятилетия из его, Травникова, жизни, мог знать, что Юлия станет его свояченицей? Это ведь случилось только в пятьдесят втором году, когда он женился на Асе. Они, что, переписывались с Юлией? Но почему она не говорила ни слова?.. И все-таки надо, подумал Травников, объяснить немцу, в чем дело, почему он, так точно обозначенный Шульцем, оказался незнайкой, вроде бы даже посторонним человеком. Немец ведь так старательно исполнил волю Гуго, а теперь уедет в сомнениях — что-то и в чем-то не так.
— Мы не очень ладим с Юлией Дмитриевной. Хоть и родственники, а видимся редко. У моей жены большая разница в возрасте с сестрой, может, поэтому…
— О да, я понимай. Сам еще не женился, но очень понимай, что так возможно в семейный жизнь. Жена — самый близкий. Правда, у дяди Гуго не сложилась судьба…
— Вы, значит, его племянник.
— Моя мать — его младшая сестра. Он после войны остался жить в Берлин, там работал и женился. Но брак не был счастлив, через три, а может, четыре года снова стал один, холостяк. А три года назад, когда вышел на пенсию, приехал к нам, в Росток, и жил с нами — его пригласила моя мать. Он был доволен, даже снова пошел работать инструктор в ремесленную школу, учил молодых парней держать напильник в руке…
— А вы артист?
Петер засмеялся.
— В нашей семье никогда не было артист, ей бы не помешало иметь хоть одного артист… Но я пошел, как все, сначала слесарь. Учился у дяди Гуго. Потом завод и вот теперь — университет в Дрезден. Изучаю физик. А гитара, — Петер показал в угол, где возле кровати стояла гитара в чехле, тоже не замеченная ранее Травниковым, — на гитаре сейчас играют все молодые парни и девушка. Это не считается артист, это считается молодость. Дядя Гуго любил меня слушать, даже помогал сочинять песня, у него, может быть, лучше получалось, чем я…
— Ему было лет семьдесят?
— Шестьдесят девять, когда он умер. Гипертония, очень сильный гипертония. Но он работал, а вечерами писал. Он очень красиво разобрал свои бумаги. Мы пригласили сотрудник института военной истории посмотреть их — моя мать попросила, и нам сказали, что дядя Гуго оставил очень ценный воспоминания. Небольшой манускрипт, но очень ценный. Вот там, в бумагах, мой мама и нашла пакет, который я привез вам.
Петер замолчал. Ничего не говорил и Травников, в голове его вертелся вопрос, откуда так прилично знает русский язык этот гитарист-физик, и он сердито сам же отогнал его: да какое это имеет значение, господи! Ну знает. Мало ли кто и что знает. Мне бы вот лучше знать, где сейчас Юлия. На даче ее вроде бы не ждали. В городе?
— А вы журналист, — не то спрашивая, не то констатируя, сказал Петер.
— Да. Работаю в газете. Но собираюсь перейти в издательство. — Травников проговорил это быстро, без усилия и вдруг понял, что Петер первый из чужих, кому он открыл свой секрет. — Пятнадцать лет в газете, хватит.
— В издательство? — Петер замахал руками, как будто его хотели накормить чем-то чрезвычайно невкусным. — Но это же скучно! Как бухгалтерий. Журналист всегда огонь, жизнь… Я никогда бы не шел издательство. Но, наверно, у каждый свой характер. Я буду желать вам удача.