— Желайте, — согласился Травников. — Мне это очень нужно. И рука у вас, видно, легкая.
Петер уже нравился ему, и разговор подошел к такой точке, когда самое время спуститься или как тут — подняться? — в ресторан, посидеть, поговорить, выспросить все про Шульца и объяснить про себя, про Юлию, все подробненько выложить, чтобы и самому все вспомнить, ничего не упустить, — именно так Травников и подумал, но в номер без стука влетела девица возрастом под стать Петеру, сделала несколько растерянный книксен Травникову и затараторила по-немецки так быстро, что если и можно было что-либо уловить, так это то, что какие-то другие люди, связанные с Петером, уже спускаются вниз, к автобусу. И тотчас появилась еще одна девица и тоже что-то говорила, но при этом не забывала собирать вещи Петера, разбросанные по номеру, запихивать бутылки с «пепси-колой» в сумку и поправлять длинные и белые, как у Лорелеи, волосы, то и дело закрывавшие ей глаза. Травников, усмехаясь, следил за происходящим; стоял, прижавшись спиной к стене, чтобы не занимать много места.
Он простился с Петером возле лобастого, сияющего стеклами автобуса, под любопытными взглядами, которые бросали сверху Лорелея и ее подружка — та, что умела так быстро говорить.
— А вы были на войне? — неожиданно спросил Петер, не выпуская руки Травникова из своей.
— Не успел толком. Возраст. Месяц всего захватил.
— О, месяц, — с неясным смыслом — много это или мало — проговорил Петер. — Дядя Гуго рассказывал… — он не договорил, потому что его стали звать из автобуса. И, уже стоя на подножке, похоже, в щель прикрываемой двери, бросил: — Я рад, что выполнил поручений, теперь дело для вас!
5
На своем столе в редакции Травников нашел записку от Люси:
«Е. А.! Ваш Оптухин — кретин. Выиграл в спортлото 4132 рубля и теперь желает вести жизнь советского миллионера. Чего он на сей раз хочет от газеты, я так и не поняла. Статья о мигрени — в машбюро, как и приказывали. Собственную мигрень (из-за Оптухина) уношу домой — Л.»
Ниже на листке — уже не ручкой, а карандашом, торопливая приписка:
«А вы, оказывается, уходите из редакции?! Ну что ж, тогда знайте, что вашим преемником будет некто Бобрик. Мне только что сообщил об этом главный редактор. Интересно, что посоветуете, если я снова спрошу у вас, как мне быть».
Травников сел, спрятал записку в стол. Вытряхнул из пепельницы окурки в корзину для мусора и снова полез в ящик, достал записку, разгладил ладонью. «Так, — сказал он себе. — Люся, значит. На мое место, а у меня и не спросили. Так».
В комнате было душно, солнце висело над самыми крышами, желто светило вдоль улицы, и все, что оно нагрело за день — стены домов, асфальт, фонарные столбы, — все это, казалось, отражало теперь пылающий воздух в одно-единственное место — открытое окно напротив стола Травникова. Часы показывали восьмой час, и он ругнул себя — зачем вообще явился в редакцию. Узнать про миллионера? Или о том, что главный редактор ни в грош не ставит тебя?
Он открыл ящик и спрятал туда записку, вспомнил: ах нет, была мысль, там пришла в голову, в машине, когда ехал от Петера, вернее, когда укатил куда-то далеко, в иную жизнь желтый автобус, — позвонить Асе, убедиться, в городе она или уехала на дачу, и тогда решить, куда двигаться самому. А главное, выяснить, где Юлия, — вот чего сильнее всего захотелось там, в машине; черный пакет лежал на соседнем сиденье, и он даже ощупал его, когда остановился у первого светофора: пакет был мягкий, вероятно, какие-то бумаги, но его не вскроешь, хоть ты и отмечен Шульцем как доверенное лицо — странно отмечен, весьма таинственно, но адресат все равно другой.
Теперь к этому желанию, он понял, прибавилось еще одно: бухнуть Асе сразу, что ее опасения насчет его возможного возвращения в редакцию — потом, когда уйдет, — напрасны, что обид не прощают даже учреждениям и что, возможно, он постарается сделать завтрашний день последним на должности завотделом, бог с ним, с издательством, с ожиданием. И не в укор Асе хотелось все это сказать — что не оправдалась ее семейная предостерегающая мудрость, а чтобы пожаловаться, да, пожаловаться на весь белый свет — вот что он понимал сейчас.
Ася отозвалась в телефонной трубке как-то очень быстро, немного даже неожиданно, и он только успел сказать малозначащее, что она узнала его голос, а она затараторила, будто час или два ждала у телефона, и все выходило, как она измучена его делами: то иностранец какой-то допытывался, потом звонил Семен Брутковский, приехал со своего БАМа, и дня не может прожить без начальства, а тут вот, минут десять назад, еще и Люся Бобрик звонила, — он что, теперь по телефону будет командовать отделом? И на дачу она, Ася, ехать сегодня совершенно не в состоянии — такая жара, и если ему дорог тесть, то пусть едет один, а лучше не надо, черт с ними, с этими мемуарами, полежат день-другой, лучше бы сам ехал домой и еще по дороге прихватил пару бутылок минералки — она умирает, просто умирает от жары, Ася.
— Слушай, — удалось наконец вставить слово Травникову. — А Люся Бобрик что сказала?
— Что, что! Спрашивала, где ты. Сказала, уж очень ты быстро подхватился к иностранцу, она беспокоится… Кстати, не вздумай приводить его домой, в холодильнике шаром покати.
— Ладно, — сказал Травников, — не приведу. А где Юлия?
— Юлия? — удивилась Ася. — А при чем тут Юлия?
— Я спрашиваю, не «при чем» она, а «где». Ты можешь толком ответить?
Некоторое время в трубке было тихо, и Травников понял, что Ася решает, в каком тоне лучше вести дальше разговор: сердитые нотки в его последних словах ей явно не понравились.
— Удивительный ты все-таки родственничек! — Ася избрала тон иронический. — Отец мой, говоришь, тебя закабалил, сестрой годами не интересуешься, а тут вынь да положь. Где? В Польше она, дружок. Знаешь, есть такая страна?
— И надолго уехала?
— Надеюсь, не насовсем. Командировка, по-моему, на десять дней. Так что осталось восемь. Тебя это устраивает?
Он сказал, что скоро придет, и положил трубку. Вспомнил, как собирался пожаловаться Асе, сообщить про обиду, которую принесла Люсина записка, и похвалил себя за то, что не разнюнился: теперь уже поздно и жаловаться, и советоваться, и высчитывать, как бы не прогадать, — теперь все встало на свои места. Завтра надо справиться в издательстве, может, и там все в ажуре, может, потому так и повернул круто главный редактор с новым заведующим отделом, то бишь Люсей Бобрик, что ему уже все известно? И тогда — адью, да здравствует новоиспеченный издатель Травников…
Вот только с пакетом, жаль, ничего не вышло сразу, думал он. Надо же Юлии запропаститься! А так хотелось узнать, что там, внутри, и почему все так таинственно: в случае отсутствия передать через Е. А. Травникова.
Он взял старую газету и завернул в нее пакет, нашел в шкафу кусок бечевки и плотно перевязал — так, чтобы не развязывать до самого приезда Юлии. Тщательность работы, которую он исполнил, слегка утомила, снова стало жарко, и он долго тер щеки и виски платком, глядя в окно на желтые ограждения балконов дома напротив. Машины отчего-то не проезжали мимо, было тихо и слышно, как за дверью комнаты кто-то разговаривает, потом — шаги, и дверь распахнулась широко, как только могла она распахиваться, чтобы пропустить в комнату Семена Брутковского.
Травников, еще сидя спиной к двери, понял, что это Брут, и хотел повернуться, но на его плечо уже легла, приветствуя, лапища Семена, а сам он оттер гигантским своим животом свободный стул, стоявший посередине комнаты, счастливо миновал завалы на Люсином столе, плюхнулся в кресло.
— Вы, милорд, забыли, — гудел Семен, — что своевременный уход с работы — это тоже признак высокой дисциплинированности! Звоню домой, Ася говорит — нет еще, думаю: поехал в Домжур пиво пить по такой жаре, а он вот где. Что-нибудь срочное? Передовая?
— Так… — мотнул головой Травников. Он сам насаждал в отделе дружеский тон в отношениях, позволил Бруту перейти с ним на «ты», терпел даже его злые порой усмешки, но сейчас фамильярность Семена была ему неприятна. — Так, — повторил он. — Засиделся, сейчас уезжаю. А ты чего? Небось сегодня и прилетел?
— Вестимо. Да еще откуда! Вчера был в самой Тынде… А что остается бедному репортеру? Подборку заметулей привез, вот отдал, сейчас читают.
— У нас «за номер» идет подборка.
— А я информаторам отдал, на их площадь, не возражаешь?
— Затем и домой звонил?
— В некотором роде — да. Хотел испросить разрешения. Но тебя же не было. А у информаторов — только ТАСС. Обрадовались!
— Трояки сшибаешь… Небось, поиздержался в дальних краях.
— Ну, насчет трояков вы напрасно, милорд, ей-богу. Во-первых, там выйдет вполне приличная сумма, поелику я предложил и два фото собственного приготовления, а во-вторых, гонорар — вполне нравственная форма личного обогащения. Уж не судите, милорд!
— А статьи? Сделал?
— Во! — Семен выбросил вперед пухлые, как у женщины, руки, ладонями одна над другой обозначил толстую пачку не то собственных записей, не то готовых материалов. — Завтра сажусь диктовать, и через три дня — у тебя на столе. Между прочим, могу поздравить: от твоих тем мои авторы просто таяли. Мерси! Ты получишь замечательную серию статей и благодарность от главного редактора.
— Ладно подлизываться. — Травников нахмурился. — Благодарность получишь ты… и статьи будешь печатать без меня.
— Что? — Семен грузно поднялся, в два шага пересек свободное пространство комнаты и навалился руками на стол Травникова. — Что ты сказал? Ты же был в отпуске. Командировка? Так мне дней десять надо, пока приготовлю…
— А говорил, три.
— Ну, это в порыве, в припадке самоотвержения. Нет, ты скажи яснее, почему без тебя. Уходишь? Куда?
— Ну… есть разные варианты.
— Варианты! — Семен потоптался на месте и снова плюхнулся в кресло. — Нет, ты давай подробнее, что тут у вас случилось. Прихожу — Люсьена с каким-то «чайником» беседует, рубли и копейки считает. Ну, я не стал мешать. Еще раз захожу — она к главному несется; пришел еще, она мне: «Отцепись, некогда». А я гляжу — сама не своя, лицо аж пятнами пошло. Ну, тут меня информаторы зовут. Вернулся, а ее и