след простыл… — Семен сделал паузу и не сказал, почти выкрикнул: — И между прочим, она беременна, наша Люсьена! Ты это знаешь, Алексеич, а? Господи, вот и оставь вас на две недели!
Травников несколько секунд молчал. Потом взял свой пакет — тот, от Петера — и медленно поднялся со стула.
— Ладно, не ори. Обо мне ты скоро все узнаешь. А насчет Люси — перекрестись, тебе показалось. Или, может, она тебе сама об этом сообщила?
— Сама! Да зачем мне сама, у меня истории в жизни случались будь здоров, я эту механику во как чую — походка там, разные пропорции. На четвертом, говорю тебе, месяце, обратной дороги нет. Или ты сам ни черта не смыслишь?
— Ладно, — сказал Травников. — Надеюсь, меня ты ни в чем не подозреваешь… И сам тоже примерный отец семейства.
— Вот то-то и оно, — долетело напоследок от кресла, в котором остался сидеть Семен. — Я вот и думаю — кто же? Могли ведь и обидеть, а? Это недолго!
Он спускался по лестнице, и слова Семена не выходили из головы. А вдруг правда? И вдруг обидели? Но главное, думал Травников, тогда же все рушится: как ей принимать отдел, если она на год, минимум на год, должна отключиться от работы. Мать! И почему же она не сказала ничего редактору и ему, наконец, Травникову?
Мысль о том, что Люся должна была признаться ему, он тут же отбросил, понимая, как непросто было бы это для нее, если принять во внимание то немногое, что случилось между ними и осталось, да, осталось как вечный сговор, вот только в чем — трудно сказать. И как он сам-то, зрелый мужчина и отец, ничего не заметил! Впрочем, нет, теперь, после открытия, которое сделал Брут, что-то складывалось в возможное, похожее — то, например, что Люся давно уже не приходила на работу в брюках, в столь любезных девицам ее возраста джинсах, теперь на ней всегда была юбка и кофта или платье, и все просторное, в складках. Можно, конечно, это было отнести на счет моды; Ася тоже теперь чаще ходила в платьях, он заметил… Ему вдруг стало жалко Люсю: не потому, что кто-то ее мог обидеть, обмануть, как предполагал Семен, а именно потому, что и Семен и он, Травников, могли так думать — худо, в сущности, по самому мелкому расчету, о том самом высоком, быть может, самом главном, что делает жизнь жизнью, — ее продолжении в новых людях. В конце концов какое значение имеет, есть у Люсьены муж или нет, она станет матерью — вот что самое-пресамое важное, и уж если кто и обижает Люсю, так это он, Травников, — своим уходом из редакции, необходимостью кем-то его заменить. Даже нет, не так. Своим уходом он доставляет ей благо: надо же двигаться по работе, расти, вот только не вовремя все это случилось, ох, не вовремя!
«Да, но потом может выясниться, что все это ерунда, — возразил он себе. — Семен обознался, напридумывал… и я тоже. Или мне хочется, чтобы было именно так?» Его это поразило — и мысль и ощущение какой-то теплоты, разлившейся вдруг по всему телу. Да, он понимал теперь, ему хочется, чтобы произошло нечто такое, о чем кричал Семен, о чем он сам так прилежно думал минуту назад. Вот только… Он отдаст спокойно свою папку с планами, стол, ключи от сейфа, но куда же денется Люсин преданный взгляд — вот что сейчас заботило. Он знал, что не может унести с собой этот взгляд и не должен позволить, чтобы он пропал, он должен достаться тому, кто так суетно занимал его и Семена, должен!
Закатное солнце желто плавилось в стеклянных дверях подъезда. Травников толкнул тяжелую квадратную рукоять, как бы с опаской ступая на тротуар — весь еще во власти прохладного сумрака лестницы и тех мыслей, что охватили его, волнуя и тревожа.
Машина, поставленная в тень, когда он вернулся от Петера, теперь была на самом свету, и даже все четыре опущенных стекла не могли выгнать из нее сухого, пахнущего пластиком жара. Травников усаживался медленно, расправил сбившийся чехол на сиденье, посмотрел, выдвинута ли антенна, и включил приемник, как привык это делать всегда, но тут же выключил, услышав бодренькую музыку, такую неподходящую, ему показалось, теперь.
Он уже хотел тронуться, уже выжал сцепление и перевел скорость, как рядом, у самого его плеча, появилась голова — маленькая, лысоватая, смутно знакомая, и голос был тоже знакомый, и он наконец понял, что это Оптухин, — не отвадила его, значит, Люся, не отправила — с чем там, с миллионами спортлото? — подальше.
Он отдернул рычаг и отпустил педаль. Оптухин смотрел выжидательно, маленькие цепкие глаза его ловили каждое движение Травникова.
— Я вас ждал, — с ноткой оправдания в голосе и какой-то неясной надеждой сказал Оптухин. — Вы, конечно, простите, но разговор с вашей девушкой меня не удовлетворил. Я видел, как вы приехали, и ждал.
— Хорошо, — сказал Травников. — Приходите завтра. Я, признаться, устал и мало что соображаю.
— Про усталость мне понятно. Конечно, у меня дело большой общественной важности, и надо быть в форме, чтобы правильно подойти. Но у вашей девушки я заметил другое: элемент поверхностного отношения, она все старалась выяснить, подходит ли то, что я говорю, профилю вашего отдела. Это тоже, конечно, важно — специализация, но для печати, я считаю, не подходит. Я считаю, если вы взялись заниматься мной, то должны брать вопрос во всей широте…
— Мы уже брали, — перебил Травников. — Письмо ваше напечатали, а дирекция прислала опровержение.
— И правильно! — чему-то обрадовался Оптухин. — Вы, конечно, не знали всего существа вопроса, а я надеялся, я очень надеялся на опровержение. Мне Чмырев говорит, — вы знаете Чмырева, он то, второе, письмо вместе со мной вам в газету послал, — он говорит, важен процент внедрения, ему этот процент, конечно, важнее всего должен представляться, поскольку он у нас инженер по рационализации, а я говорю, тут другое важно, обратная связь, говорю, отсутствует. Он, как ваша девушка, Люсьена Борисовна, ей важно — соответствует или не соответствует профилю, а вышло-то по-моему, не по Чмыреву. Эти вот ящики для перевозки стружки, с опрокидыванием, и питьевые фонтанчики — ерунда, я сам знаю, что ерунда. Можно, конечно, сделать, но и так завод проживет. Чмыреву важно, что у него в процент не идет, а я на что рассчитывал? Что после газеты Геннадию Сергеевичу, нашему директору, придется разбираться, совещание созывать и все как есть рассмотреть. Понимаете? У него так на главного инженера все свалено, ему производственный план важен, кадры там, соцбыт. Ну, конечно, процентик и по рационализации ему главный инженер с Чмыревым сообщат, а мне важно, чтобы он внутренне перестроился, чтобы он свой директорский день начинал с мысли, что у нас на заводе все от начала до конца можно переделать, а не то, что кто-то там заявку подаст. Может ведь и не подать, а? Скажите, может?
— Но мы с вами условились обсудить все это завтра, — умоляюще сказал Травников, глядя на стрелки приборов, думая о том, как половчее тронуть машину с места — не обидно и чтобы под колесо не попала нога Оптухина. — Ваш вопрос мне кажется несложным, мы его быстро решим.
— Несло-о-жным? — обиделся Оптухин. — Да это революционный, можно сказать, скачок! Если, конечно, смотреть диалектически. Переход к новому качеству. Вы изучали диалектику? Но я сейчас не об этом… Вы уловили, как много сделала ваша газета, напечатав мое письмо? Уловили? Ведь Геннадию Сергеевичу пришлось собрать совещание. Очень принципиальное. Чмырев даже не ожидал. Ему, конечно, попало, Чмыреву, с его процентами, Геннадий Сергеевич даже не ожидал, сколько у Чмырева собрано разных предложений — два шкафа! И все одобренные, люди не зря головы ломали, а они с главным инженером — процент. Но он еще не уловил до конца моей идеи, Геннадий Сергеевич… Вы разрешите? — Оптухин обежал машину спереди, рванул дверцу и плюхнулся, поджав под себя колено, рядом с Травниковым. — Обратная связь заработала! Вы понимаете? Я пишу письмо, вы печатаете, а Геннадий Сергеевич собирает совещание, дает нагоняй Чмыреву там, главному инженеру, пишет опровержение — вам опровержение, но — главное — сам занимается, сам. Вы улавливаете? Так он постепенно подойдет к мысли, что ему нужно сесть и подумать обо всем заводе в целом, как я думаю о ящиках, в которые убирают от станков стружку. Он хороший инженер, Геннадий Сергеевич, но он привык латать и штопать. У нас завод мелких серий, то и дело надо что-нибудь переналаживать, то там, то тут жмет. Ну и переделывают, что-то подправляют. А в целом?
— В целом — завтра, — сердито сказал Травников. — Мне пора ехать.
— О, завтра я вам расскажу! — мечтательно воскликнул Оптухин. — Завтра я захвачу свой проект, и вы увидите… Я вот недавно читал в журнале про гонки старых автомобилей. Оказывается, есть даже клубы такие — любителей антикварных автомобилей. Они, любители, их восстанавливают, налаживают, устраивают пробеги и всякие там соревнования и даже достигают на старых этих, покрашенных современной краской колымагах вполне современных скоростей. Но скажите, — Оптухин почему-то понизил голос до шепота, — скажите, вы можете себе представить антикварный завод? О, вы-то, конечно, понимаете… мне ваша девушка говорила, что вы инженер. А она, Люсьена Борисовна, не уловила, как это может быть сейчас завод — антикварный, образца, скажем, тысяча девятьсот двадцать девятого года. Станки, скажете, другие? — Оптухин саркастически рассмеялся. — А у этих «порше», «альфа-ромео» все, что ли, старое? Да там кузов один, фары да гудок прежние, а моторчик небось от «Москвича», вот как у вас, и тормоза и задний мост… А в целом, как ни крути, антиквариат, двадцать девятый год. Потому что управление уже не обеспечивает стандартов безопасности, и комфорт не тот и обслуживание — лазай под нее каждую неделю, если хочешь приличной скорости достичь… Она что, Люсьена Борисовна, без образования? Вспомогательный работник у вас?
— Образования у нее на двоих хватит, — усмехнулся Травников. — Но вы же, как я понимаю, ей про другое лекцию читали, про спортлото. А тут уж она, верно, круглый профан.
— Я не про спортлото, — серьезно, даже с непонятной грустью возразил Оптухин, — я про юридические основания жизни. Вот, скажем, человек выиграл больше четырех тысяч. Имеет он законное право взять отпуск без сохранения содержания из расчета своей месячной зарплаты и, следовательно, вот как у меня, на двадцать один месяц или на год и девять месяцев? Или такой отпуск наряду с законностью полученных денег незаконен?