Он хотел сказать все это маме, все, что почувствовал сейчас и чем встревожился, даже произнес: «Знаешь, мам…» — но репродуктор вдруг заговорил громко, и мама встала, зашикала на него, потому что передавали сводку Совинформбюро. Он спрыгнул с табуретки и, недовольный, обиженный, ушел во двор.
Так и не сказал маме, что хотел, а потом вроде стало и ни к чему да и некогда. Мама каждый день, без выходных, отправлялась на работу в библиотеку, и еще готовила — считалось, что в очередь с Софьей Петровной, но у той не получалось готовить в русской печи, а плиты в доме не было, и мама все равно торчала на кухне, помогала; она и ходила на базар, говорила, что ей по пути в библиотеку, и затевала стирку вроде бы для себя и мальчика, а получалось на всех, потому что она весело заявляла: «А ну, Жека, тащи воды, тащи побольше» — и грела ведро за ведром, и тут уж подключались и Юлия, и Софья Петровна, а полоскать и подсинивать белье мама не доверяла никому, хвасталась, что умеет лучше всех. Софья Петровна решила работать в школе — той, что недалеко от вокзала, взялась вести физику и математику, но до начала занятий оставалось еще время, и она проводила почти весь день во дворе, сидела на солнышке и читала «Войну и мир», которую мама принесла ей из библиотеки. А Юлия вышивала. Гладью и мережкой — какие-то чехлы для подушек и салфетки; узоры и рисунки она изобретала сама и управлялась со сложной вышивкой за день-два. Мальчик помнил, что она должна была определиться на курсы медсестер, но почему-то теперь разговоров про это никто не заводил, а он и не спрашивал, лишь поглядывал на Юлию, когда она сидела, склонясь над шитьем, тайком поглядывал, потому что ему нравилось, как падают ей на лицо волосы и как она откидывает их, чуть встряхивая головой, и как смотрит вдруг, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем.
На долю мальчика выпадало нянчиться с семилетней Асей. Не потому что заставляли — просто, может, потому, что у нее не было подруг, а может, и потому, что еще в поезде он стал рассказывать Асе разные истории, в основном как капитан Джошуа Спокам в одиночку ходил на паруснике вокруг света, а тут, когда поселились в Городке, вырезал ей из бумаги человечков, державшихся за руки, будто играющих в веселую игру, и смастерил вертушку из бумаги — потом Ася уже не отходила от него» и, когда надоедало торчать во дворе, он уходил с ней гулять по улицам, с каждым днем все дальше и дальше, пока не исходил весь Городок, до самой реки в низине, за огородами, до широкого деревянного моста; там кончался долгий и пыльный изволок, по которому то гнали стадо коров, то ехали подводы с картошкой, а то вдруг целый обоз с людьми на телегах, и он, догадываясь, кто это, объяснял Асе, как призывают мужчин в военкоматы и они идут воевать.
Городок за то время, что они провели здесь, здорово переменился: где-то неподалеку возник аэродром — это было ясно по самолетам, они с раннего утра тарахтели над домами и улицами, словно бы вспахивали невидимое небесное поле; повсюду встречались военные в летной форме — у почты, возле щитов с газетами, по вечерам в парке. Заметно прибавилось эвакуированных; они уже не разъезжались по окрестным деревням, оставались в городе, с каждым днем все увеличивая хвосты очередей у хлебных магазинов. Театр оперетты, тот, что давал в летнем театрике «Роз-Мари», куда-то исчез, уехал, а чтобы попасть в кино, теперь нужно было занимать очередь с утра.
Регулярно стали приходить письма от Дмитрия Игнатьевича Лодыженского; он находился по-прежнему в Москве, работал у себя в управлении, но всякий раз отмечал, что вот-вот добьется назначения в действующую армию. Софья Петровна обычно читала письма мужа вслух, когда все были в сборе, и мальчик понимал, что так она хочет утешить его с мамой, потому что они писали в Ленинград почти каждый день, но ответа все не было. Наконец дождались — открытки всего, но отец писал, что ему здорово некогда и дома он бывает редко, ночует теперь в заводоуправлении, там у него постоянная койка, а из их писем, что он застал недавно в почтовом ящике, было только два последних. На то, что они не поехали в Ачинск, отец не сердился, ладно, написал, на месте виднее, главное, чтобы мама берегла себя и Жеку, а денег он, раз теперь знает адрес, вышлет на днях. О себе отец ничего подробно не сообщал, только что много работы и что уезжать он, как и все, кто остался, не собирается, и чтобы о нем не беспокоились понапрасну — если что и происходит, то об этом сообщается в сводках Совинформбюро.
Мама все доставала открытку и перечитывала, сияя радостным и счастливым лицом, а Софья Петровна говорила: «Вот видишь, он не сердится, ты правильно поступила».
Вскоре Лодыженский сообщил, что его просьба удовлетворена: он едет на фронт. Куда именно, узнать было нельзя, потому что две строки в письме — впервые — чьей-то твердой рукой были густо зачеркнуты черной тушью, осталось только: «на юг».
Софья Петровна, прочитав письмо, долго молчала, сжав и без того тонкие свои губы, а потом сказала, что им теперь положены льготы — как семье фронтовика.
— А нам? — спросила мама и залилась краской, видно, смущаясь оттого, что хочет казаться ровней подруге. — Говорят, немцы совсем уж близко от Ленинграда.
— Ну, не знаю, — строго возразила Софья Петровна. — Конечно, Дмитрий Игнатьевич едет не на передовую, я думаю, он будет там, где штаб армии или фронта, но это все равно считается действующей армией. А Алеша — на заводе, как ни крути, самый настоящий тыл. Не знаю, не знаю…
Перед самым началом занятий в школе она принесла новость: старшие классы сразу, с первого сентября, отправляют в колхозы помогать на уборке.
— Вот и останемся мы без нашего мужчины, — сказала Софья Петровна вроде бы с сожалением, но лицо ее, как всегда, хранило спокойствие, и мальчик подумал, что она, наверное, рада, что занятия откладываются: может сидеть во дворе и читать. — Ты уж нам дров подколи, Женя, — попросила она и даже взяла его за руку для вящей убедительности.
«А воды не надо натаскать на месяц вперед?» — подумал мальчик со злостью, в первый раз, пожалуй, со злостью, когда это касалось Софьи Петровны, и даже хотел задать вопрос вслух, но мама, как бы почувствовав его намерение, сказала:
— Да, да, Жека. И щепочек для шестка, чугун греть. Не так дров, как щепочек. Ладно?
Весь месяц, что мальчик пробыл в Троицком — большом селе километрах в двадцати от Городка, он вспоминал мамины слова: «щепочек», и ему отчего-то было стыдно за свою, хоть и невысказанную, строптивость, за то, что озлился на Софью Петровну. Все время представлялось, что приготовленный им запас дров кончился и не кто другой, а Юлия пытается расколоть сучковатую плаху, и у нее не получается; она занята непривычной работой целыми днями и теперь не может вышивать свои узоры. Вот эти придуманные, когда он лежал вечером в избе, на душных полатях, заботы Юлии жалили почему-то больше всего.
Поначалу школьники помогали на молотьбе, и дни стояли ясные и сухие. А когда перебросили на сахарную свеклу — выдергивать из жирного чернозема тяжелые, с пышной ботвой корнеплоды, — густо зарядили дожди. Ботинки у мальчика были сильно поношенные, они промокали сразу, еще когда он утром выбирался со двора, где жил, на разъезженную, в глубоких лужах дорогу, а потом и подметка на одном ботинке совсем отвалилась, ее пришлось подвязать бечевкой. Хорошо, хозяйская дочка дала свои старые галоши. Правда, и они помогали недолго, разорвались, потому что были малы по размеру. Еле-еле дотянул до первых чисел октября, когда велели возвращаться в Городок. Из Троицкого ехали на телегах, с попутным обозом; тоже шел дождь, возница дал накрыться мешком, но за мостом через речку пришлось сойти, и мальчик шел к дому, похоже, босой — так хлюпала в ботинках вода.
В сенях он столкнулся с хозяйкой; она обошла его боком, остро, как бы видя впервые, взглянула из-под платка, низко закрывавшего лоб. А мальчик только сказал «здравствуйте» и уже забыл про нее, сбросил тощий рюкзак на кухонный пол, сел на лавку и стал снимать вконец раскисшие ботинки. Он думал о том, как войдет в комнату и увидит маму. Он слышал за белыми створками дверей голоса и радовался, что говорят не о нем, о чем-то другом, но не о нем; вот он и войдет неожиданно и всех увидит. Потом различил, что мамин голос звучит странно, похоже, она между словами громко всхлипывает. Ему стало тревожно, он встал и, как был в мокром пальто, в черной от дождя кепке, в рваных носках, пошел к двери.
Сначала в щели привычно обозначился темный бок печки-голландки; он отвел дверь еще и увидел незнакомого мужчину, тот был в гимнастерке без ремня и еще — он заметил — в новых кирзовых сапогах, а дальше спиной стояла Софья Петровна; она обернулась на скрип петель, и мальчик увидел, что мама не то сидит, не то лежит на топчане, неуклюже приникла к подушке, будто силилась ее обнять и не могла, что-то ей мешало. Софья Петровна тронула маму рукой и, глядя на него, входящего, сказала: «Женя, Женя приехал», — а незнакомый военный, простой боец, судя по петлицам, отступил на шаг, пропуская его вперед, отступил к койке, туго и прилежно застеленной, как стелют в казармах, и мальчик отметил про себя, что этой койки раньше в комнате не было. Он остановился возле голландки, взялся рукой за ее круглый железный бок, и тут мама вскочила с топчана, ее лицо придвинулось близко-близко — опухшее, красное.
— Бомба! — крикнула она, взмахивая какими-то листками, похожими на письмо. — Тяжелая фугасная бомба попала в завод, и наш папа… Ты понимаешь, Жека, его нет теперь… Ничего не осталось!
Пятясь, как бы не в силах стоять, она рухнула на топчан, опять не достав подушки, а мальчик стоял и смотрел на нее, и письмо почему-то теперь оказалось у него, и он отвел руку, опасаясь, что листки коснутся мокрого пальто и чернила расплывутся. Как это «нет», думал он, пугаясь того, что до него медленно, с трудом доходит новый, неведомый раньше смысл этого слова, но все-таки доходит. «Нет», значит «никогда», думал он, никогда, никогда, и внезапно, как тогда на вокзале, рядом с отцом, почувст