Мимо прокатили тележку с заготовками, пришлось посторониться. Травников смотрел в глубь цеха, на выкрашенные в скучный темно-зеленый цвет станки; тут и там были видны люди — кепки, береты, платочки, склоненные головы, плечи — люди словно бы срослись с металлом, трудно было вообразить, что ночью тут тихо и все эти гудящие, жужжащие, поющие станки стоят в одиночестве; солнце стояло против мутных, запыленных окон, каким-то чудом пробивалось сквозь них плотными золотистыми столбами, и Травников с внезапной решимостью подумал, что стоило бы изловчиться, написать доброе об этом заурядном механическом цехе — просто так, не для того только, чтобы вставить туда строчку, примиряющую газету с директором, как он намечал давеча на заводском дворе.
— Но есть и более вопиющие примеры, — снова всплыл голос Оптухина. — «Внешнее благополучие» — так я бы на вашем месте назвал статью…
— Какую статью? — не понял Травников.
— Критическую. Принципиальную. У нас ведь с вами дело уже на мази, точно по моему плану: сначала сигнал, вы печатаете, потом опровержение директора, он вынужден в какой-то мере вникнуть в поставленную мной проблему, начать действовать, и тут вступаете в дело вы; как крупный публицист возбуждаете в обществе интерес к проблемам специализации и кооперирования малых производств… Геннадий Сергеевич нажимает с одной стороны, по лестнице своего начальства, а вы в рамках общественного мнения. И в целом мы решаем крупную проблему пятилетки…
— Но я не собирался писать… статью по крайней мере.
— Как не собирались? Люсьена Борисовна, ваша девушка, мне прямо сказала, что вы взяли решение моего вопроса на себя, поскольку с инженерным образованием… Нет уж, Евгений Алексеевич! Ваш долг!
Травников вдруг ощутил, что растерян: в самом деле, взял на себя и надо что-то написать. Взгляд его опять зацепил столбы света, все так же немо падавшие в гудящую даль цеха, скользнул по стене, почти сплошь закрытой лозунгами и плакатами, и неожиданно встретился со взглядом девушки-токаря, которая находилась рядом, совсем рядом, пока технолог развивал свои далеко идущие устремления. Станок, оказывается, стоял. Девушка ловко зажала в патроне новую деталь и заявила громко, будто тоже участвовала в разговоре:
— Давай, давай, Оптухин, намыливай! Может, проймешь! — и нахально показала Травникову — солидному, как он полагал, и, конечно же, незнакомому — розовый кончик языка.
Он обиженно махнул рукой, пошел к выходу, чувствуя, что та, в красной косынке, смеется ему вслед. Легко ей! И что она знает! Он приехал по пустяковому делу, для него, профессионала, пустяковому, как для нее пустить станок, раскрутить стружку, и вот уже битый час толчется у дверей цеха — вроде того как перечитывал в редакции оптухинские письма-предупреждения. Да, он уходит, от всего этого уходит в тихую нуду издательства, к толстым папкам рукописей, к тишине и размеренности; к тому, наконец, чтобы, как она, языкастая, иметь положенные дни отдыха и знать конец рабочего дня! Ему бы только навести в отделе порядок, сдать Люсьене дела — и адью, адью!
Возле стены, рядом с растворенными дверьми цеха, стояла скамейка, истертая, замасленная робами; неподходяще большой бак заменял урну для окурков, но за скамейкой, за выгнутой ее спинкой густо торчали стебли начинавших расцветать золотых шаров, а над ними свешивались листья хмеля, немного даже затеняя курилку, и Травников с удовольствием плюхнулся на теплое дерево, хоть и понимал, что измажет светлые свои брюки. Пусть! Надо было все-таки принять решение: приехать еще раз, когда будет на месте секретарь партбюро, или все-таки завершить дело сегодня, завершить быстро и окончательно, чтобы и Люсе не морочил голову технолог-прогрессист со своими подругами в красных косынках.
Через минуту и Оптухин опустился рядом — тихо, бесплотно, как опускается на землю туман, но Травников даже не взглянул на него. Раскинув руки по спинке скамьи («Вот, и рубашку замараю»), он рассеянно следил за тем, как вахтерша, переваливаясь уткой, распахивала ворота, как во двор въехал голубой фургон с надписью «Продукты» и быстро исчез за углом здания, в первом этаже которого темно зиял уже исследованный вход.
— В столовую, — тихо прокомментировал Оптухин появление фургона. Он словно бы подстраивался к мыслям Травникова. — О столовой, конечно, тоже можно выступить в критическом смысле, но я бы не советовал… А вот станки, что я вам показал, Евгений Алексеевич, — прекрасный запев. Я вам разъяснил намедни у вас в редакции, что на заводе все в порядке — план мы выполняем. И кустарным производством нас не назовешь: пристегнуты в соответствии со всем новым в мощное производственное объединение. А что изменилось? Кооперация разве получилась, настоящая кооперация? Мы вот редукторы в основном сейчас гоним, и на головном заводе, в Перовске, зуборезка хорошая, тут я ничего не скажу, а литейка у них ни к черту, а они все равно нам свое литье дают… Понимаете? Кооперация же, производственное объединение!.. Вот пойдемте, я вам покажу это литье, сколько с ним мучений! А между прочим, по литью можно было замечательную кооперацию установить, только не с Перовском, а с Черниговом. Видели когда-нибудь их литье? Блеск! И бакинское… Но кто позволит? Вот я и говорю Геннадию Сергеевичу, ну, директору: ставьте вопрос, пора нашему головному литейный цех модернизировать. Публично говорю, на производственном собрании. А он: «Вы меня не учите! Мало своего завода, на другой полез!» Но все-таки после моей заметки, я думаю, понял, что дисциплиной от прогресса не отгородишься. Нам эффективность не в виде лозунга нужна, правда?
Технолог говорил не как в цехе — медленно, вкрадчиво; возможно, потому, что здесь, на скамейке, не надо было повышать голос, хотя и тут слышался гул станков и где-то вверху, за листьями хмеля, однообразно, на двух потах, подвывал вентилятор. Травников не выдержал:
— Ну ладно, Оптухин! Эффективность, кооперация — это все громкие слова. Вы мне лучше скажите… вы что, правда, в спортлото выиграли? Четыре тысячи или сколько там?
Остренькое личико технолога дернулось, белесые брови поплыли вверх: он сдернул с головы кепку, расправил ее на колене, и только тут Травников заметил, что на безымянном пальце у него надето тяжелое, каких уж теперь не делают, обручальное кольцо. Стало отчего-то смешно, представилась даже оптухинская супруга, женщина, несомненно, мощного сложения и ходит, наверное, переваливаясь уткой, как вахтерша в проходной.
— Ну зачем вам это все, — наседал Травников, — газета, статьи, критика, раз вы такой богач? Купили бы «Жигули» или там дачку на садовом участке… Я, по правде сказать, начинаю понимать вашего директора, его раздражение, когда он нам написал в редакцию. Вы, Оптухин, довести можете до белого, знаете, каления…
Некоторое время они молчали. Оптухин снова надел кепчонку и странно, совсем не обиженно возразил:
— При чем тут спортлото, Евгений Алексеевич? Вот и вы, как ваша девушка, Люсьена Борисовна. Разве дело в том, выиграл — не выиграл? Я ведь почему сказал про деньги: я исследовал разные случаи подходя к проблеме. Ну, скажем, хорошо бы в Перовск поездить, покрутиться… Они ведь там, на головном, сразу скажут: а фонды на новую литейку? Где фонды взять? Так ведь это вообще — фонды. Можно на ерунду миллион попросить, и не дадут, правильно. А если все высчитать, исходя из точных наших потребностей? Мы-то ведь лучше знаем. И вдруг и не такие уж великие фонды окажутся, вдруг и без звука дадут? А я могу куда-нибудь поехать, когда тут каждый день… — Оптухин взмахнул рукой, видимо, показывая на цех, который держит его в Москве. — И должность! Кто ж меня отпустит, Евгений Алексеевич, с какими полномочиями? Директор? И меня не пустит, и сам не поедет — вот вам и вся НТР!
— Ну а деньги, деньги? Выиграли?
— Ох, какой же вы непонятливый! Я исследовал вопрос: если бы я выиграл. Взял газету, там написано, что самый большой выигрыш — четыре тысячи. Вот я и пытался озадачить Люсьену Борисовну, а если бы эти деньги мне или там другому кому… вот для того, чтобы сломать эту стену видимого благополучия. Понимаете? Я вызывал ее, работника печати, на творческую мысль: будущее — это, что, менее важно, чем игра? Или общество, ну, не все, конечно, а кто причастен, не должно с таким же азартом, как эти, на желтых карточках, относиться? Ведь там объявили четыре тысячи — и все, пропали денежки, а я говорил Люсьене Борисовне: вложи их в нашу с вами проблему, мы бы их потом в миллионы превратили!..
Травников провел ладонью по щеке, нервно задрыгал коленом.
— Нет, вы невозможный человек, Оптухин! Ну почему вы говорите «наша с вами» проблема? Она ваша! Только ваша. Вы ломитесь в открытую дверь, все, что вы предлагаете, известно и вашему директору, и где там… в Перовске, в министерстве. Везде!.. Терпение надо, Оптухин, терпение! Нам полвека потребовалось, чтобы создать эти самые производственные объединения, кооперацию, которую вы тут же начинаете переиначивать на свой манер. Потерпите. Займитесь лучше желтыми карточками, может, на самом деле выиграете!
Оптухин тоненько хихикнул.
— А зачем мне, Евгений Алексеевич? Зачем мне деньги? Я ведь говорил вам, что мне все равно долгий отпуск не дадут. Нет прецедента. А вы вот — и деньги и отпуск. Газета! Я же все точно рассчитал, Евгений Алексеевич. Вам, журналисту, сколько хочешь езди. Хоть в Чернигов, хоть в Баку. И инженер вы, тут уж мне просто повезло. Теперь вот я на Геннадия Сергеевича еще надавлю, чтобы не боялся шуметь в объединении, а вы за статью примитесь. Мы, знаете, как все выгоды докажем? Ого-го! Мы действительно фирму создадим, нас на мировом рынке конкуренты как огня станут бояться!
Травников вскочил со скамейки.
— Вздор, вздор вы говорите, самонадеянный человек! Знаете ли вы, что я ухожу из редакции? Совсем, навсегда! И сюда приехал, чтобы написать малюсенькую, такую крохотную заметочку и согласиться в ней с вашим директором. Понимаете? А теперь вот пойду к нему и так все улажу. Без заметки! Попрошу извинения. Устно. И никогда больше не увижусь с вами… Живите, мечтайте довести свой заводишко до мировых стандартов. Только помните, что не за ним будущее, а за большими современными предприятиями… И уж если бы я писал, так о них, о настоящих королях миров