ого рынка. Ясно?
Ветвистая трещина на асфальте словно бы повела его через двор в темный провал двери, к лестнице, где на каком-то там этаже — директор. И вправду никакой заметки не надо, только поговорить.
В дверях Травников столкнулся с какой-то женщиной, неловко топтался, пропуская ее вперед, но, ступив на лестницу, все же услышал, как донеслось со скамейки, от листьев хмеля:
— Неправда, Евгений Алексеевич! Все равно неправда!..
Потом, за проходной, когда садился в машину, защелкнул замок ремня, он вспомнил это ехидное оптухинское «неправда» и, злясь на себя, признал, что как ни странно, а действительно вышло не так, как думал он, как решил, а совсем, совсем по-другому. Вот ведь и директор, Геннадий Сергеевич, казалось бы, должен был поддержать, ну уж удовольствие хотя бы получить, когда ему говорят, что технолог, точно, невозможный человек, и кто говорит — представитель редакции, так сказать, противная в споре сторона, а он только набычился, кряхтел, ворочался в тесном его немолодому телу кресле, и в горле у него тихо клокотало, будто он перебирал слова, определял, какие нужны, и они там, в горле, звучали на пробу все разом. Наконец выдавил — тяжело, наклонив голову с аккуратным зачесом на лысом лбу: «Тут все непросто». И сразу разговор о заметке, о том, зачем к нему явился Травников, отлетел в сторону, потому что, сказал директор, все это ерунда, детские игры, подшили его ответ в редакции в папку — и ладно, а вот если разобраться, если понять, чего добивается этот чудак Оптухин, так перво-наперво надо признать, что производственное объединение создали наспех, можно даже сказать, формально, потому что истинной специализации и кооперации это не дало, как работали, так и работаем, только теперь кое в чем еще потруднее стало. И уж если совсем всерьез говорить, так красивым словом «рентабельность» прикрывается лишь тот факт, что их завод не работает в убыток, не сидит на госдотации, а уж если совсем быть точным — не дает ни копейки прибыли.
Пропыхтев все это, изъерзав тесноватое кресло, Геннадий Сергеевич не скрыл и мотивы своей саморазоблачительной речи: пусть не думает товарищ журналист, что его к таким мыслям и словам подвигнул Оптухин; просто ему рекомендуют нового главного инженера, явно с «подсадкой» рекомендуют, чтобы отправить затем на пенсию, так вот он, когда ему сказали про нового главного, и подумал, с чем его оставит, подумал и решил, что хорошо бы все-таки что-то сделать, что-то такое, в чем он, Геннадий Сергеевич, смыслит лучше других, все-таки пятнадцать лет на заводике и тоже технологом начинал, как Оптухин, только тот мастер угли раздувать, а он, Геннадий Сергеевич, никогда громко выступать не любил, лучше дело делать, потому и орден имеет, и депутатом избрали, а не совали бы ему смену, так, может, и теперь бы вел, как прежде, свой кораблик мимо мелей и камней, которые знает дай бог. И третьего дня всего ему это в голову пришло, третьего дня позвонили насчет нового главного. Так что если товарищ журналист всерьез пришел их производством заниматься, так пожалуйста, он со всем сердцем к услугам.
Долгий монолог директора утомил Травникова. Он по очереди доставал карандаши из стоявшего возле его плеча стаканчика, разглядывал и совал обратно, переводил взгляд в окно, но старые тополя плотно закрывали вид на заводской двор, и он снова брал карандаш. Несколько раз приходила мысль, что надо бы встать, поблагодарить за разговор и уйти. Дело ведь сделано, инцидент с «острым сигналом» исчерпан. Но что-то держало, Травников не понимал что. Странно, как прочно вцепились в него эти двое — старообразный с виду, но по-детски идущий напролом технолог и этот грузный, с одышкой завтрашний пенсионер, молодо озабоченный судьбой своего преемника. Впрочем, нет, не так! Не они вцепились, а он сам вышел им навстречу. Он ведь, Травников, сам выбрал из пачки письмо Оптухина, сам выправил и сдал в набор. И не отвязался сразу от технолога, еще в редакции, и эту длинную речь директора выслушал вроде бы с пониманием, с интересом даже — так с виду могло показаться, если не считать, что перебирал все время карандаши. Может, в самом деле тут что-то притягивает? По старой привычке, тема, и не себе, а тоже, как у Геннадия Сергеевича, преемнику, так, что ли? И он усмехнулся, представив Люсю Бобрик на каком-то там месяце, с блокнотом сидящую вот тут, на его месте, — как же удружил, темка что надо! Хотя бы еще Брут, он бы мог отлично поднять проблему, но почему-то всплывшая в памяти персона Брута вызвала тотчас и сожаление, будто бы жалко все это отдавать, будто, если разобраться, если совсем всерьез говорить, как формулировал давеча директор, так это все было интересно ему самому, Травникову; если уж писать, так лучше бы он сам занялся.
И, как бы проверяя эту хрупкую мысль, ее серьезность — как тонкий ледок пробуя, осторожно, он спросил: «А мне-то, Геннадий Сергеевич, зачем вы все это говорите? Про смену свою вы правильно рассудили. А мне-то зачем?»
У директора в горле снова заклокотало, он опять трудно заколыхался в кресле. «Так что же я смогу один? Ну, докладную напишу, ну, по кабинетам пройдусь, выбью, выпрошу чего под звонок. А потом? Все сначала? — Он подался вперед и вдруг выбросил руку с нацеленным на него, Травникова, пальцем. — Вы — вот кто может. Я вам какой хотите материал представлю, все расскажу, что думаю, но мне ж, понимаете, не то надо. Вот литье. Плохое у нас литье. А где взять другое? А у вас корреспонденты, вы можете статейку напечатать — острый сигнал. И не о том, что новое оборудование на головном заводе надо ставить, это все и так знают. Какое именно оборудование, исходя из будущих перспектив». — «А у вас что, в министерстве с завязанными глазами работают? — Травников поморщился, жалея, что сам вызвал директора на повторение оптухинских прогнозов. — Попросите планы, покажут». — «А там все будет точно, в планах?» — «Ну, я не знаю». — «И я не знаю. Наш-то завод мелких серий, как в старину говорили, прислуга за все. Вот вы бы и проверили, узнали, какой с нас спрос через десять лет будет. И какие есть еще предприятия похожие. Институт бы подключили с электронной машиной, чтобы все просчитал, все варианты наших возможностей в кооперации. И тогда бы, может, не новую литейку строить, а вообще наше скороспелое объединение распалось бы и возникло другое, прочное… Не-е-т, мне такого не сотворить, тут большой организатор нужен».
Да, снова оптухинское, вздохнул Травников. Или, может, сам директор внушил эти мысли, когда отбивался от технолога на производственном совещании? «Идэ фикс» маленького заводика, другого не услышишь. И Травников спросил громко, задиристо: «Ну а зачем же уж так все на газету, Геннадий Сергеевич? У нее ведь других задач полно. Пусть министерство просчитает, у него и НИИ есть, и электронные машины. Добейтесь!» Директор усмехнулся: «Министерство! И добиться в общем-то можно, в своей стране живем… Так ведь оно для себя просчитает, наше министерство, и для себя сделает. А я ведь о всех таких заводишках, как мой, пекусь, где бы он ни был и кому бы ни подчинялся. О всех!» Травников пожал плечами: «А не жирно ли? Крупные современные предприятия все равно поглотят ваши заводишки. Кому тогда будут нужны все эти расчеты?»
И вот тогда-то у них пошел настоящий разговор, после этих слов. Геннадий Сергеевич даже пытался несколько раз высвободить грузное тело из кресла, вскочить, но у него не получалось, и он, размахивая руками, кричал, что человеку в год нужна одна иголка, и глупо создавать заводы-гиганты по изготовлению иголок, когда их две артели могут за три месяца наготовить на всю страну; Травников отвечал, что иголки будут делать где-нибудь в углу цеха большого завода, а директор доказывал, что десятиклассник не пойдет в эти углы, вообще в крупном городе скоро будет не найти желающих заниматься изо дня в день простыми операциями, а вот в мелких городах — сколько их у нас, подумайте! — в мелких городах уже сейчас избыток рабочей силы, и изготовлять там иголки самое милое дело; да что иголки, наседал директор, разве его завод делает иголки? А редукторы для самых необходимых и, заметьте, разных, бывает, через три месяца переналаживаемся, подъемных устройств? А тележки, всякие там клапаны, заглушки — вы что, не представляете, чего только не нагородят конструкторы в самых ультрасовременных проектах? И все не миллионами, обратите внимание, а по сотне, по десятку экземпляров, а то и по нескольку штук. Как же вы это, голубчик, на своем гиганте делать станете? И где рабочих найдете? Тут, знаете, особый кадр нужен, с опытом, со спокойствием, со смекалкой! Он не меньше пользы, чем люди с ЗИЛа, из Тольятти, принести может, только и ему прогресс нужен, производительность труда!..
Накричавшись, они умолкли, терли платками потные лица. И, как бы отмечая бесцельность дальнейшего спора, Травников решительно встал, протянул Геннадию Сергеевичу руку. Тот долго выкарабкивался из кресла, бочком выплыл из-за стола. «Ну, не уговорил я вас? — Смотрел заискивающе, будто и впрямь от Травникова зависело будущее завода. — Я вот читал статейки под названием «Репортер меняет профессию». И вы бы могли… Тут бы рядом стол поставили, узнали бы день за днем директорские заботы». Травников топтался нетерпеливо: «Не знаю, право. Как-то не думал… Надо обмозговать, в редакции посоветоваться». — «Посоветуйтесь. Бо-о-ль-шое можно дело сделать, при желании, конечно. Большое!»
Долгим тенистым переулком Травников выехал на Звенигородку, бок о бок с гремящим трамваем погнал машину к заставе. Лиловой тенью спереди наплывало высотное здание, и, поглядывая на него, он вдруг подумал, что Оптухину сказал про свой уход, а директору умолчал. И хмыкнул, как бы поглядывая на себя со стороны. Лазейка, что ли? Да зачем она! С заметкой вопрос закрыт, в редакции он о предложении директора, конечно, расскажет, в конце концов за тему может ухватиться и отдел экономики — переведут, правда, все в более высокий теоретический разряд, а уж он-то, Травников, только и хотел — побыстрее смыться, оказаться подальше от полированного стола Геннадия Сергеевича, а то бы тот еще в цеха потащил.