И тут же вспомнились те, «у двери», два токарных станка. Машина стояла возле светофора на площади Восстания; Садовую перегородила плотная автомобильная пробка, но Травникову виделись не бледно-зеленые бока такси, не красные стенки туристских «икарусов», а тусклый свет лампочки, падающий на резец, оловянный отлив стружки и лицо толстяка с капельками пота на лбу и щеках. Что-то у нас есть общее, в смятении решил Травников, чем-то мы сейчас похожи. И эта девчушка в косынке — как Люся Бобрик… Нутро станка, на котором работает толстяк, конечно, из металлолома, директор давно бы мог станок списать, а вот не списывает. Боится грубой работой раздолбать другой токарный? Оберегает?.. Но почему же сам толстяк не уходит — ему-то что? Знает ведь, наверняка знает, что с расценками «химичат», делят на двоих, и не уходит. А токарь, конечно же, опытный, ему через три улицы на большом предприятии во как распахнули бы ворота!
Травников уже был готов прибавить к только что промелькнувшему: «Как передо мной в издательстве… Остается, а я ухожу», но это было только предощущение мысли, не она сама.
Машины на Садовой медленно тронулись, и не успел еще освободиться проезд, как светофоры перемигнули с красного на зеленый; сзади нетерпеливо гудели; милиционер высунулся из стеклянной будки, повис на поручне тонкого трапа, что-то беззвучно кричал; соседние машины ринулись вперед, огибая хвост пробки, распугивая тех, что заворачивали сбоку, и Травников тоже поехал, привычно разгоняя мотор. Часы на перекрестке у Никитских ворот показывали без четверти два, и он удивленно присвистнул — так долго проторчал на заводе.
Брут в комнате был один, глыбился за столом, вычитывая что-то переписанное набело, что-то длинное, и Травников сразу схватился за сколотые скрепкой листы, стоя пробежал начало и конец. Это была первая статья из привезенной Семеном серии о БАМе.
— Молодец, — сказал. — Держишь слово. — И улыбнулся, глядя в гордо вскинувшееся лицо Брута.
Мельком оглядел бумажную баррикаду на столе бюллетенившей Люси и вдруг отчетливо понял — не решил, а понял как уже решенное, что вечером поедет к ней. Вот только заскочит домой, переоденется — какая-то на нем очень уж цветастая рубашка — и поедет. Брут развернул газету, что-то профессионально поругивал, какие-то заметки, но Травников не слышал, мысленно перебирал стопку чистых рубашек в шкафу, намечал иную взамен этой, на нем, как он вдруг подумал, — «оптухинской».
По отделу в тот день ничего не шло, оставаться не требовалось, и в четверть седьмого он высадил грузного Семена на бульваре, наискосок от Дома журналиста (Брут заявил, что не может отказать себе в общении с друзьями, когда столь удачно завершилась дальняя командировка), а сам, чуть нарушив правила, крутым виражом нырнул в тоннель.
Дома, в подъезде, было прохладно. Лифт не работал, но Травников не обиделся, стал подыматься по ступеням — легко, быстро, побрякивая ключами от машины, и оттого не полез за другими, от двери, — позвонил.
Он ждал, что откроет Ася, другому просто некому было открыть, но, когда тяжелая створка приоткрылась вслед за щелчком замка, он неожиданно увидел Олю. Лица дочери было не различить в полумраке прихожей, он только видел джинсы и белую майку с так злившей его надписью «МАЛЬБОРО», но теперь и надпись в красном круге не сердила, он вступал в прихожую, приговаривая: «Ты приехала… Надолго?.. Вот здорово!» — а Оля отступала все дальше, к светлому пятну на паркете и вдруг плюхнулась в креслице возле телефона, обхватила лицо руками.
Травников встревоженно коснулся волос дочери и ощутил, как тяжко затряслась ее голова.
— Дед умер!.. Яков Ильич с дачи звонил… Мама поехала…
Рука Травникова соскользнула на плечо, морщинила, сжимая, мягкую материю майки.
— Когда? Куда поехала?
— Яков Ильич… он гулял и видит, что-то Алкея на участке нет и калитка не заперта… ох… вошел… «Скорую помощь» вызвал… деда в Лефортово повезли, в госпиталь. Вот мама дозвонилась, а там сказали… ох, папка, как же это, папка! Его только привезли… в госпиталь — и все, умер!..
10
Он помнил: стояла уже глубокая зима, сильно морозило, но дни были солнечные, и мостовые Городка бело сияли, навощенные полозьями саней. Со своего места за партой мальчик мог рассматривать в окно перекресток, и газетный киоск, и радиорупор над ним, на столбе, и людей, вечно стоящих там, потому что радио быстрее сообщало фронтовые сводки. Прямо улица вела к вокзалу, а другая отбегала вбок, быстро исчезала, оставляя на виду лишь пухло-заснеженные скаты крыш и столбики дыма из труб. Оттуда, из-за крыш и дымов, время от времени налетал сильный гул, стекла в классе начинали мелко дрожать, и учителя у доски в такие минуты терпеливо умолкали. Мальчик знал: это в бывших торговых рядах гоняют на больших оборотах отремонтированные двигатели для самолетов.
Каменные лабазы давно уж освободили от складов и контор, от скобяных и шорных магазинчиков, навезли со станции разных станков, и теперь там получился целый ремонтный завод, и рабочие на нем в военной форме, мобилизованные по всем правилам, хотя, конечно, не очень годные для строя — пожилые или не совсем здоровые.
Такой завод или там мастерские в самом центре Городка да еще с гулом и грохотом моторов ни от каких глаз не скроешь, а подробнее объяснил про него Яков Данилович, их новый жилец, тот самый, которого мальчик застал у себя в комнате, когда вернулся из Троицкого. Для мастерских место нашлось, а вот с казармами дело обстояло трудно: заняли небольшой дом железнодорожной охраны, а тех, кто не поместился там, на трехэтажных нарах, распихали по частным домам, даже по тем комнатам, где проживали эвакуированные. Хорошо хоть со своими койками, одеялами, с жестким солдатским бельем.
Получилось сложно: сами на птичьих правах у хозяйки, а тут еще чужой человек, хоть и питается в своей столовке. Вечерами придет с работы, и ему место надо — хоть на одну табуретку, почитать газету или так, отдохнуть. Софья Петровна наведалась к городскому начальству, просила войти в их положение — и так пятеро в двух комнатенках, куда ж еще шестой, но ей сказали, что красноармеец-ремонтник подселен временно, закончат строить бараки под казармы — уйдет, а пока надо терпеть. Софья Петровна возмущалась, мальчик слышал, как она предлагала и маме сходить, сказать, что она жена погибшего, но мама сказала, что ей все равно, пусть вселяют сколько хотят.
Она несколько дней не вставала с топчана, лежала тихо, будто все время спала, и, даже когда получилась официальная справка из Ленинграда, из заводоуправления, она взглянула на нее мельком, даже в коробку не убрала, где у нее хранились документы, — металлическую, из-под довоенного монпансье. Тогда же и выяснилось, как много она взяла на себя по хозяйству: и самовар утром, и обеды, и стирку; даже за голландкой следила, оказывается, всегда она — когда закрыть трубу. Теперь суетились вдвоем Софья Петровна и Юлия, и мальчик им помогал, но выходило хуже, чем прежде, временно как-то и для всех по-чужому. И когда Софья Петровна объявила однажды, что так дальше жить не может, что приняла предложение занять место директора школы в Троицком и они с Асей и Юлией уезжают уже завтра, должны прислать лошадей, — когда она это все сказала, мама тотчас согласилась: «Поезжай, конечно, поезжай», будто бы была посвящена в планы Софьи Петровны и все взвесила. А мальчик вспомнил одноэтажную кирпичную школу в Троицком, бревенчатый учительский дом рядом и мысленно тоже согласился, решил, что Юлии там будет лучше.
Вещи у Лодыженских были уже все собраны, осталось свернуть постели; утром мальчик таскал чемоданы, ставил их в сено, которым были устланы новенькие розвальни, и уже в самую последнюю минуту столкнулся с Юлией в кухне, возле самых дверей. Юлия была закутана в пуховый платок, одна только прядка волос выбилась на глаза; она оттеснила мальчика в угол и громко зашептала, словно оправдываясь, словно он хоть раз ее в чем-то укорил: «Я скоро вернусь, Жека, ты не думай, что я прячусь подальше, вот увидишь, вернусь и поеду, далеко поеду!»
Мальчик не успел ничего сказать, даже удивиться словам Юлии — ведь он никогда не напоминал ей, что она хотела поступить на курсы медсестер и не поступила, вообще на работу не устроилась; он хотел только произнести что-нибудь бодрое — ну, что учительский дом в Троицком просторный или что ехать туда, в общем, недалеко, жаль вот только на дворе мороз, но тут же появилась Софья Петровна, заторопила, и Юлия только успела чмокнуть его в щеку. Он мотнул головой, будто от ожога, и почувствовал, как густо краснеет — теперь уже от осознанного блаженства и желания исчезнуть куда-нибудь мигом, чтобы никого не было вокруг. Так и остался стоять в углу, когда все окончательно прощались — и мама, и хозяйка, и еще одна жиличка, из местных.
В комнатах сразу стало пусто и просторно. Мама перебралась в ту, где жили Лодыженские, а койка мальчика осталась в проходной. Яков Данилович, возвратившись с работы, оценил случившееся вполне положительно:
— Удачно, удачно, хозяюшка! — Он снял гимнастерку, чего не делал прежде до сна, и продолжил: — С такой царственной женщиной, как Софья Петровна, можно жить только по обязанности, если в подчинение к ней попал. А самим-то зачем? Вольней так вам с сынком будет, вольней, это главное.
— Да, — согласилась мама. — Мы с Соней давние подруги, хоть она и старше, и всегда нам было хорошо вдвоем, пока не случилась война. Всем трудно, конечно, но трудности у всех разные, вот и не смогли больше вместе.
— Э, нет. — Яков Данилович свернул цигарку и задымил тут же в комнате, чего тоже прежде не делал. — Не валите так-то уж все на войну, хозяйка, не валите! Каков есть человек, таким он хоть на войну, хоть под венец, хоть пред очи самого господа бога. Разные такие события только выявляют человека, а никого не меняют. И я вот сразу приметил, что Софья Петровна другая, чем вы. Дельная, наверное, женщина, если по учености смотреть или как насчет чего рассуждает. Но вот уж больно ей нужно, чтобы по ней все вокруг происходило, по ее решению и суждению. Даже не говорит, бывало, ничего, а такая от нее исходит магнетическая сила, что не хочешь, а поддашься. Этим, с