Воркун что-то говорил — еще не привыкший, но знающий, что так без толку, — его рот немо раскрывался, глаза смотрели с натугой, и мальчик засмеялся, показал рукой, что надо уходить, пора работать. Они наговорились после смены на той же скамейке, когда уже село солнце и небо бледным отсветом сползало за темные крыши мастерских, а потом по дороге домой. Шли мимо глухих заборов, мимо прикрытых ставнями окон, и шаги их отчетливо отдавались по не оттаявшей еще, холодной земле.
Воркун был заметно слаб, он все время чуть отставал, и мальчику приходилось примерять к нему шаг, и еще он старался, чтобы в груди у рулевого не так хрипело, чтобы ему было легче говорить — дотрагивался до руки, умеряя разговор, часто останавливался, будто невзначай, а на самом деле чтобы Воркун мог отдышаться. И сам тогда начинал говорить. Но его рассказ вообще вышел коротким — как пришло письмо, что отец погиб, как жилец отвел в мастерские. Можно было прибавить про Лодыженских, но какое до них Воркуну дело? Вспомнил, правда, про Троицкое, как там убирали хлеб и копали свеклу, и опять получилось без особого интереса — ну, мокли, ну, башмаки порвались. У Воркуна вон и теперь черт знает что на ногах, какие-то опорки номера на два больше, чем требуется. И рассказ у него иной. Он сразу определил: «Это, значит, восьмого сентября, Жека, в самую первую бомбежку Ленинграда твоего отца убило. Здорово тогда они по городу сыпанули! Корабли уже по всей Неве встали, и зениток полно по городу; грохот стоял ой-ей-ей… Но все равно потерь было много. И еще несколько дней добавляли. А хуже потом — обстрелы. Бомбить они перестали. Зачем? Под самым городом орудия у них, вот и палят. Идешь себе и вдруг: дз-з-з, тоненько так, и ка-а-ак ахнет!.. Глядишь, и трамвайного вагона нет на рельсах, лежит перевернутый… и люди… представляешь, сколько так людей?» И еще рассказывал, как горели Бадаевские продуктовые склады после бомбежки и как хоронил сестру — вез сам на санках и долбил землю, неглубоко, сколько было сил.
— А родители твои где? — спросил мальчик.
— Какие еще родители, — не понял сначала Воркун, а мальчик подумал, что совсем ничего не знает о Воркуне, ну, кроме яхт-клуба, кроме их швертбота. — Нет никаких у меня родителей, с сеструхой мы жили, старше меня на год. На нефтебазе она работала. Ну и все… от голода она. Сначала сильно заболела, ну, я кое-что приносил — с краснофлотцами питался, начальник клуба определил. А она: «Ты сам, Вася, ешь, ты растешь, тебе нужнее». Вот и поехала… в простыню я ее завернул.
Он разволновался, рассказывая, и снова начал задыхаться. Мальчик тронул его за руку, чтобы повременил говорить. Но Воркун с силой повел плечом, освобождаясь, будто в драке, будто на него нападали.
— За озеро мне уходить не надо было! Я бы отомстил… черт… за озеро не надо было!
— За какое озеро? — спросил мальчик.
— Ладогу знаешь? Нева из нее вытекает… Учил небось географию?
Несколько минут они стояли. Воркун тяжело вздыхал, высоко поднимая грудь, и хрипы становились тише, успокаивались. Мальчик с болью и сожалением смотрел на него и думал, что ничего не знает про то, как Воркун оказался в Городке. Вот они уж сколько времени вместе, а не знает. Странно. За Ладожское озеро он ушел. А потом?
— Морской канал представляешь? — сказал Воркун. — Глубина специально прорыта, чтобы пароходам к Ленинграду подходить, в порт. А немцы как раз напротив, в Петергофе… Пока лето, осень — ничего. Вода. Немцы стреляют, а наши корабли ходят. А лед? Ну, когда замерз залив?
— Ледоколы нужны, — сказал мальчик. — Зимой всегда ледоколы Морской канал открытым держали.
— Ледоколы! Я разве про них говорю? Про лед! Что немцы, когда замерзло, могли к самому каналу сколько хочешь пушек натаскать. Поди тогда пройди. Так прямой наводкой в борт и влепят!
— Ну и как же?
— А вот так! На лед надо выходить, немца не подпускать. Знаешь, сколько там лыжников было наших? Поди сунься. Враз заметят, а из Кронштадта пушки шарахнут.
— И ты ходил? — с завистью спросил мальчик.
— Я-а-а? — с неожиданным презрением протянул Воркун. — Я тебе, что, пехота? Это пехота — винтовка за спину и палками отталкивайся. А мы уже всем клубом ОВРу принадлежали. Охрана водного района, понял?
— Так подо льдом и есть вода, — обиделся мальчик. — И у флота морская пехота есть. Ничего особенного.
— Ладно, много знаешь!.. Все равно не так все было. Начальник клуба приходит и говорит мне: «Готовь два буера. Большие, говорит, готовь». Это когда залив еще только-только ледком прихватило. Ну, я сразу все и понял: большие, чтобы пулемет поставить. Представляешь, две такие яхты на конечках подлетают к Петергофу и с ходу по фашистским гадам: та-та-та-та…
— И ты ходил? — восхищенно спросил мальчик.
— Подожди. — Воркун поморщился. — Вечно вперед забегаешь. В патруль эти буера пошли. Для них специальные экипажи сформировали, самых, значит, мастеров паруса. Снега пока в заливе нет, лыжникам — не сунься, а этим, наоборот, лафа…
Воркун стал сворачивать цигарку, тихо улыбался. Мальчик разочарованно протянул:
— Так ты, выходит, на них не ходил. А говоришь: пулеметы! С малолеткой, что ли, заливать?
— Я… заливать? — Пальцы Воркуна задрожали, просыпая махорку. — Не веришь, что пулеметы? Системы Дегтярева, ручные! На каждый буер два запасных диска. И пустыми ребята все диски привозили, отгоняли фрицев со льда.
— Да я разве о пулеметах. Ты-то где в это время был?
— Я? А ты парусный сарай видел… там, в клубе? И такелажку? Небось, как война началась, вы все по своим делам разбежались… вот, по Городкам разъехались. — Воркун повел рукой, показывая на заборы, на прикрытые ставнями окна домов. — А мне начальник приказал: готовь! Я за паруса, а там дыра на дыре, и такелаж весь порванный! Может, только на той яхте, Шульцевой, и был порядок… Ты вот сядь, да полатай, да мачты на буера поставь, и коньки наладь. Дали двух краснофлотцев в помощь, а они комендоры, оказывается, им что парус, что чехол на пушку — одна цена… И морозит, знаешь, как? Лед в заливе никогда так быстро не рос, никогда! Я сижу, шов гоню на парусине, а сам думаю, может, сейчас фрицы у самого Морского канала… из-за меня…
Воркун замолчал. В горле у него опять тоненько посапывало. Ловким ударом высек кресалом искру, раздул трут и стал прикуривать, обдавая лицо красноватыми отсветами. Мальчик тоже свернул самокрутку, потянулся к огоньку. Он хотел сказать, что знает, где сейчас Шульц, но передумал, сказал другое:
— Я бы тебе помог с парусами… если бы там был, с тобой.
Цигарка не прикурилась, это было видно, но Воркун резко отстранился.
— Ты бы помог? Сиди уж в своей слесарке, салага!.. Он бы помог! А на озеро буера везти? Их все лучшие ОВР забрал, ничего уж толком из парусов не осталось, а на озеро вези — приказ!
— На какое озеро? — спросил мальчик.
— На Ладогу! Объяснял уж сто раз… Блокада, все железные дороги перерезаны, вот и решили город через озеро, по льду спасать. Продукты сюда, а людей вывозить.
— На буерах? — спросил мальчик и понял, что сказал невпопад, глупо получилось.
— На машинах, — зло усмехнулся Воркун. — Грузовики, знаешь, есть такие? Только им сначала по льду дорожку проложить надо, вешками обозначить и чтоб известно было, как фашисты на это дело посмотрят, может, им не понравится, что не полное, значит, у них окружение Ленинграда, что машины идут!.. — Воркун помолчал, посапывая, хрипло дыша, и неожиданно спокойно продолжил: — Гидрографы дорогу по льду выбирали, а мы им с буерами, значит, в помощь. Для связи и оперативной разведки, понял?
— Понял, — сказал мальчик покорно, желая лишь одного — чтобы Воркун не волновался, дышал нормально. — Вам, наверное, мало времени на сборы дали. Да?
— Мало! Ох, ты и злишь меня, Жека, непрерывно… Да нам хоть месяц тогда дай — и что? Я ведь, где блока не хватало, где конек сбит на тех оврских буерах, все поснимал с оставшихся. А начальник: давай готовь! Четыре. А где я ему возьму четыре? Хорошо, один недостроенный стоял.
— Это который Шульц с венграми мастерил?
— Бог его знает. Скорее ребята с судостроительного. Обтекаемая кабина, коньки какие-то чудные…
— А знаешь, где теперь Шульц? — сказал мальчик. Неожиданно для себя сказал и понял, что не испытывает сейчас неприязни к немцу. Наоборот, как будто хотел потрафить Воркуну своим сообщением, как будто бы Шульц и сейчас помогал. — Он в Свердловске…
— При чем тут Свердловск? — не понял Воркун. — Я тебе о чем? Мне ванты нужны, блоки! Парусов там, конечно, еще не было, на недостроенном, но ванты — блеск, я их тут же на тот буер, на котором до войны гонялся, поставил. Прежде его берег, а теперь все на него поставил. Мне сам начальник помогал! Поуродовались мы с ним. И с теми комендорами. Но нам сказали: к пятнадцатому ноября — и мы, пожалуйста, в полной готовности!
— А как везли? — спросил мальчик, жалея, что его сообщение о Шульце не произвело впечатления. — По железной дороге везли?
— По железной! Да там в ту пору все паровозы стояли… Оголодал народ, топлива нет… Да и была бы железка — и что? Не под парусом же до вокзала… Ждем «ЗИСов», а их нет и нет. Мне начальник говорит: сходи домой. А как я уйду? Чтоб опять без меня на лед? Чтоб как на тех оврских — одни мастера спорта?.. Но ты его знаешь, начальника, иди, и все, надо дом проведать. Ну, я пришел, а сеструха лежит на кровати… Да я уж тебе рассказывал.
На главной улице светили фонари и густо шел народ по тротуару — наверное, кончился сеанс в кино. Двое летчиков подхватили под руку девицу в платочке, она что-то им говорила и смеялась, и летчики тоже смеялись.
Немного не доходя до дома, где жил мальчик, рядком стояли осокори, старые, дуплистые, и, увидев издали их темные наклонные стволы, мальчик быстро сказал:
— Пошли обратно, я тебя до казармы провожу. — И взял Воркуна за плечо, как бы поворачивая силой. Ему еще виделись мысленно летчики, а девицу он сравнивал с Юлией и сердился на нее. А потом подумал, что, может, эти летчик